| //prakultura.ru | Первая страница | Карта сайта |
| Публикации и выступления / Три главных вопроса современной философии культуры / |
Л. Э. Ванд, А. С. Муратова
2004
Элементы в личной сфере существования сообщаются друг с другом посредством самых разных способов: обмениваясь информацией, веществом, энергией, посылая электромагнитные и гравитационные импульсы, соприкасаясь мыслью и ощущением, резонируя духовно. Причем сознание не только, по словам философов, «идеально воспроизводит действительность», но служит мостиком между человеком и остальным миром, вовлекая человека в мир, а мир привлекая к человеку, — созидая мирочеловеческое единство. К тому же элементы привлекаемого мира могут пребывать сколь угодно далеко в пространстве и во времени.
В личной сфере наличествуют всевозможные непосредственные отношения: любопытство и равнодушие, участие и недоброжелательность, отождествление и сопротивление, симпатия и антипатия, сострадание и отчуждение, этикетность и произвол, игра и т. д. и т. п. Надо сказать, что слово «отношение» само по себе указывает на взаимность по меньшей мере двух предметов. О характере взаимности элементов, одним из которых может быть наше Я, наиболее глубокие догадки принадлежат художественно одаренным людям. Вот что об этом пишет И. А. Бродский: «Грубо говоря, нас меняет то, что мы любим, иногда до потери собственной индивидуальности» («Поклониться тени»).
Активность и устойчивость элементов оценивают, конечно, конкретные люди, а опорный и вторичный миры заключены в индивидуальной психике, в том числе в ее подсознательной области. И, вместе с тем, они принадлежат культуре — коллективным представлениям, принадлежат общей для целой группы людей ментальности. При формировании культурой опорного и вторичного миров вступают в действие общие склонности и оценки, характерные одновременно для множества людей, а перечисленные выше непосредственные отношения складываются, в основном, под влиянием конкретно-личностного начала.
Вполне очевидно, что в опорной области негативные отношения случайны и временны, а во вторичной не слишком часты ярко выраженные положительные отношения. Стоит бывшему своим попасть в немилость, как оно превращается в не свое, а вдруг полюбившееся чужое перекочует в опорный мир. Отношения более нейтральные имеют шансы обнаружиться в обоих мирах, но по преимуществу во вторичном мире. Таким образом, характер отношений может служить еще одним, хотя и не очень надежным, критерием идентификации опорной или вторичной области.
Не очень надежным еще и потому, что полная ясность в отношениях индивида к окружающему редко достигает такой определенности, примером которой могут послужить следующие отрывки:
«Саша уже год работал учеником в депо, чтобы выучиться на слесаря. К машинам и мастерству его влекло, но не так, как Захара Павловича. Его влечение не было любопытством, которое кончалось вместе с открытием секрета машины. Сашу интересовали машины наравне с другими действующими и живыми предметами. Он, скорее, хотел почувствовать их, пережить их жизнь, чем узнать. Поэтому, возвращаясь с работы, Саша воображал себя паровозом и производил все звуки, какие издает паровоз на ходу. Засыпая, он думал, что куры в деревне давно спят, и это сознание общности с курами или паровозом давало ему удовлетворение.»
А. Платонов, «Чевенгур»
«Его чувства были тупы, и сознание его было растлевающим и умертвляющим аппаратом. Все доходящее до его сознания претворялось в мерзость и грязь. В предметах ему бросались в глаза неисправности и радовали его. Когда он проходил мимо прямостоящего и чистого столба, ему хотелось искривить его или испакостить. Он смеялся от радости, когда при нем что-нибудь пачкали... У него не было любимых предметов, как не было любимых людей — и потому природа могла только в одну сторону действовать на его чувства, только угнетать их. Также и встречи с людьми. Особенно с чужими и незнакомыми, которым нельзя сказать грубость. Быть счастливым для него значило ничего не делать и, замкнувшись от мира, ублажать свою утробу.»
Ф. Сологуб, «Мелкий бес»
Однако есть множество случаев, когда наше отношение к чему-либо или отношение писателя к тому, о чем он повествует, слишком многогранно, чтобы оценить его вполне однозначно. Вот хотя бы следующий отрывок:
«Звуки эти были сдержанные рыдания рыжей женщины. Рыжая плакала о том, что ее сейчас обругали, прибили и не дали ей вина, которого ей так хотелось. Плакала она и о том, что она во всей жизни своей ничего не видела, кроме ругательств, насмешек, оскорблений и побоев. Хотела она утешиться, вспомнив свою первую любовь к фабричному, Федьке Молоденкову, но, вспомнив эту любовь, она вспомнила и то, как кончилась эта любовь. Кончилась эта любовь тем, что этот Молоденков в пьяном виде, для шутки, мазнул ее купоросом по самому чувствительному месту и потом хохотал с товарищами, глядя на то, как она корчилась от боли. Она вспомнила это, и ей стало жалко себя, и, думая, что никто не слышит ее, она заплакала и плакала, как дети, стеная и сопя носом и глотая соленые слезы.
— Жалко ее, — сказала Маслова.
— Известно, жалко, а не лезь».
Л. Н. Толстой, «Воскресение»
А как мы, читатели, отнесемся к этой подвывающей и сопящей, нечистой и жалкой женщине? Кому-то она неприятна, кому-то любопытна, один представит ее себе брезгливо отстраненно, другой, как Катюша Маслова, исполнится сочувствия, третий вообще не пожелает впустить в свою душу эту тяжелую картину...
В культуре обычно превалирует щажение или использование. Под щажением мы понимаем деятельность (в том числе умственную), избегающую повреждать сущностное зерно элемента. Под использованием — деятельность, равнодушную к своеобразию, индивидуальности элемента, к его сущности и привычному существованию. Причем, элементом может быть все что угодно. Вот некоторые обычаи, которые можно трактовать как щадящие. Из них видно, что при щажении преобразование той или иной субстанции не доводится до конца, а иногда ее частично возвращают в первоначальное состояние. Этнографы отмечают, что у так называемых первобытных народностей при поедании убитых животных запрещалось употреблять некоторые части. Их (как и кости) часто сохраняли. Даже в Древнем Риме оставляли не сожженными части тела умершего. Аналогичный смысл имел обычай поедания человеческих останков (врагов или родственников), дабы продолжить жизнь умершего, хотя бы отдельных качеств его натуры, в новом теле. Среди крестьян еще в 19 веке был обычай оставления в поле «последнего снопа».
Все это примеры, далекие от современности. Но со щажением косвенно связаны законодательные акты, ограничивающие истребление флоры и фауны, а также общественные движения в защиту дикой природы. В сущности, такой же характер имеют моральные и юридические нормы, ограждающие людей от посягательств на их собственность и жизнь.
Вообще, имеется множество форм щажения — охранения, бережения, возделывания, частичного сохранения, — как кажется, совершенно, на первый взгляд, несхожих.Остановимся на одной из подобных форм, культурно-исторический генезис которой далеко не прост. Речь пойдет о таких, кажется, повсеместных российских явлениях, как равнодушие к формальной и фактической завершенности, к следованию «букве закона» и т. п. Подробнее их описывать не стоит — с этим сталкивался, вероятно, каждый, и в области производства, и в деловой сфере. На наш взгляд, упомянутые явления представляют собою оторвавшиеся от прежней смысловой основы, семантически выхолощенные реликты древних обычаев, связанных со щажением. Заметим также, что люди, укорененные в привычной российской ментальности, воспринимают эти явления иначе, нежели европеизированные россияне, — там, где последние с досадой говорят про недоделывание, недоконченность, недодуманность, необязательность и т. п., первые видят, по их ощущению присущую «русской душе», иррациональность, непредсказуемость, раскованность, широту.
Во всем, что касается отношений ко всему саморастущему, вообще живому, установка на щажение, на первый взгляд, понятна сама собою: что-то используя на свои нужды, потребляя, необходимо хотя бы немного оставить на приплод, на дальнейшее размножение. Такова и практика, но все на так просто. Например, в мифах и некоторых сказках говорится о скрыто амбивалентных существах (баба-яга, дракон), творящих то зло, то добро, так что истребляя казалось бы злое, можно уничтожить и доброе (есть аналогии и в Евангелии). Таким образом, человеку не дано право по своему хотению совершенно искоренять не им созданное, даже если оно представляется вредным и опасным. В библейской традиции это положение имеет вполне определенное обоснование: распоряжаться жизнью и смертью может только Творец «всех и всяческих», — следовательно, убивать и уничтожать, взращивать и сохранять человек может только то, что предписано ему свыше. Поэтому в Библии так много места уделено повелениям Бога и всевозможным запретам, особенно на своевольное убийство. Однако и столь древнее библейское мировоззрение есть довольно позднее осмысление тех обычаев, которые уже существовали, — вернее сказать, это был один из вариантов осмысления.
Несколько иным был подход к изготовлению предметов. Любое изделие перед употреблением должно было быть освящено, то есть по-своему сакрализовано. Во времена языческие наибольшее сакральное почитание, как известно, было обращено к Природе и тесно связанным с нею божествам. Изделие, претерпев при изготовлении искусственные и по сути насильственные превращения, должно как бы вновь стать самим собою и частью Природы и, вместе с тем, получить одобрение божеств. С этой целью вещи (в том числе изделия из теста и подобных ингредиентов) делались, преимущественно в деталях, схожими с животными, растениями. Или вещи специально не доводились до полного завершения: в них сохранялось нечто «сырое», первозданное, этакая связывавшая их с природой пуповина. Ритуальная пища не доваривалась, в гробу оставляли стружку и т. п. [2]. На вещи наносились изображения зверей, ножки (!) столов делались в виде лап, даже у гробов были ножки. Иногда старались изготовлять вещи без использования гвоздей, раствора, шитья и склейки.
Приступая к изготовлению, нужно было натурально или символически отгородить будущую «ожившую» вещь от ее сырьевой субстанции. Чтобы последняя меньше сопротивлялась, над нею нужно совершить ритуализованное насилие. Поэтому в сказках перед преображением героя его часто разрубают, вываривают в котле, засовывают в печь. Поэтому же перед изготовлением следует принести жертву, ибо «истинным материалом для строительства является тело жертвы» [2. С. 180]. Или еще такая трактовка: «Ясень, из которого сделан мой стол, был такою же живою личностью, как я сам... Но человек сказал ясеню: «Я не хочу иметь дела с тобою как с личностью, потому что как личность ты равен мне, я же хочу, чтобы ты служил мне; поэтому я убью тебя, чтобы уничтожить твою самостоятельность» [3. Т. 4. С. 64].
Но в процессе изготовления, особенно к концу, вещь должна вновь вернуться к своей прасубстанции, о чем говорилось выше. К этому необходимо добавить, что упомянутая прасубстанция, попросту природа, представлялась целиком оживотворенной. Значит, изделию нужно сообщить жизнь, оно должно стать, пусть и символически, живым. С этим связано также оживление сакральных изображений: антропоморфное или звероподобное представление богов и богослужебного инвентаря (речь идет о языческой эпохе), яркая окраска. А поскольку это боги, а не люди и не животные, некоторые детали (конечности, рты, глаза, языки и т. п.) гипертрофированы. Универсальным способом оживления вещи становится ее эстетическое оформление. Ту же — оживляющую — роль играет добротность вещи (не случайно доброта и красота в старинном языке почти синонимы).
Заметим, что со временем нарочитая «недоделанность», — как указание на первоначальную субстанцию, — перестает быть прямолинейной и грубой и в явном виде почти исчезает. Природное первородство манифестируется, главным образом, эстетически. Вещь обрастает нефункциональными «излишествами», воспроизводящими стилизованные природные объекты, о чем говорят приводившиеся выше примеры.
Надо сказать, что поклонение природному началу напрямую не вытекало из использования природных объектов. Его генезис связан с таким феноменом, как «следование природе» — не только в искусстве, но и в самой жизни. Так как там, где природа обладает властной силой, ей необходимо подчиняться, следовать ей, учиться у нее. Свои оценки, идеалы, нормы поведения люди вообще склонны извлекать из того, что определяет их жизнь, что фактически властвует над ними, что иногда одаривает, но может отнять и самую жизнь. В странах, где природно-климатические факторы сильно воздействуют на образ жизни, значительное влияние на культуру и ментальность, на самое формирование этносов (Л. Н. Гумилев) оказывают именно эти факторы, ибо люди неосознанно подражают своему «властителю», и в первую очередь тому, что существует долговременно и мало зависит от них самих. Российская природа и российский климат в большой мере навязывают и сельским жителям, и горожанам (пусть и в меньшей степени) свои особенности. Подчеркнем, что мы имеем в виду не просто зависимость от указанных факторов, а своеобразное усвоение их психологизируемых черт.
Чтобы полнее почувствовать «логику» выживания культурных реликтов в российской ментальности, придется затронуть еще один аспект — изменение в характере технологий изготовления, а именно их усложнение, которое приводило к многоэтапности, к последовательной обработке сырьевого материала. Иногда многоэтапность диктуется природной необходимостью: между сырьевым материалом и конечным продуктом слишком велико различие; иногда членение на этапы производится в силу привычки поэтапно членить деятельность или благодаря удобству такого членения. С древних времен многоэтапность пытались осмыслить в мировоззренческом и религиозном духе, ритуализовать и превратить в традицию и обычай. Каждый этап должен особым образом освящаться, то есть получить разрешение и благословение свыше — получить божественную санкцию. В православии до сих пор некоторые молитвы называются разрешительными, а на всякое важное дело полагается получить благословение.
В религиозно осмысленной многоэтапной технологии велика роль первого и особенно последнего этапа. В старину за право строить дом нужно было принести жертву, а последним этапом было обживание дома. Приобщение новорожденного к церковному сообществу начинается с наречения имени, то есть привлечения тезоименного небесного заступника, а заканчивается крещением и воцерковлением, то есть введением младенца в церковное сообщество. Многоэтапные проводы умершего начинаются со смывающего духовную и физическую нечистоту обмывания и заканчиваются сороковинами, то есть напутствием в вечную жизнь.
По мере христианизации культуры, в том числе культуры изготовления, происходили изменения, главным образом, в сторону большей простоты и перенесения главных смыслов на окончание. Избавлялись также от явных языческих коннотаций. В то же время наличие элементов, дохристианский сакральный смысл которых начисто утерян, не вызывало отторжения. Благодаря этому, особенно в интерьере и на фасадах церквей, сохранились растительные орнаменты и стилизованные зооморфные изображения, ныне трактуемые в сугубо эстетическом плане, оторванном в современном восприятии от сакральных смыслов. Освящение вещей свелось к окроплению и молитве на последнем этапе. Причем, в житейском плане в обычай освящения часто оказываются включенными предваряющие действия, скажем, уборка, чистка и т. п.
Массовая секуляризация почти что стерла в вещах их ритуально осмысленное приобщение к природе, а потом к Богу, разве что это осталось случайно, но — и это чрезвычайно важно — в культуре, в том числе производственной, сохраняется решающее значение самого последнего, завершающего этапа. Как читатель помнит, на этом этапе происходило «возвращение к прасубстанции» — через освящение, оживление, приобщение к божественному миру, а затем включение изготовленного в сакральную среду. Недаром все «последнее» выделяется в культуре, получает более высокий статус (вспомним хотя бы «последнюю жертву» и последнего, то есть младшего, ребенка). В силу всего этого выработалось убеждение в том, что в завершении работы должны участвовать специально на то поставленные люди, ибо на последней стадии вступают в действие другие правила и профессиональные навыки. Причем, завершение может представлять собою особенно тщательную физическую работу, художественное оформление, процедуру приемки работ, торжество по случаю окончания и т. д. Как бы то ни было, но «технологический разрыв» такого рода нередко порождает безответственность у тех работников, которые напрямую не связаны с завершением. Это явление характерно не только для России. Обычно тут говорят о недостаточном стимулировании работников, но, как видим, причина гораздо глубже.
Еще одна, не менее существенная причина «недоделанности», «недодуманности» и т. п. обусловлена рассмотренным выше «следованием природе». Дело в том, что незаконченная вещь, не доведенное до конца дело как бы ближе к природе в сравнении с чем-то завершенным и законченным. Ибо природа всегда находится в становлении, промежуточности. В природе вроде бы «недоделанное» — это все то, что не подвергалось целенаправленной обработке. Неоформленность, ненарочитость, расточительность, произвольность, неухоженность, стихийность — характерные черты природного бытия. Подобные черты, коль скоро они усвоены менталитетом и встречаются в человеческом мире, вызывают понятное осуждение одних и не менее понятную симпатию, во всяком случае, снисходительность у других. Какую бы позицию тут ни занять, фактом является наличие подобных черт в российской ментальности, а их происхождение мы как раз и старались проследить.
Когда почти любое дело нуждается в несоразмерных усилиях, — а это тоже наша действительность, — это также идет от природы, вернее, от «борьбы с природой», от попыток устроить сносную жизнь в весьма несносных природных условиях. Так и повелось, что вслед за тем, что «без труда не вытащишь рыбку из пруда», трудности по любому поводу стали восприниматься как что-то естественное и даже необходимое. Отказ от подобного рода мифологем и идеологем произойдет, вероятно, лишь тогда, когда рукотворному миру удастся в значительной степени экранировать неблагоприятное влияние природно-климатических факторов, — задача до невозможности сложная и далекая по решению.
Щажение — фундаментальное явление в культуре всех времен и народов. На нем стоит в значительной мере религиозная и светская мораль, законодательство, нравственные императивы, оно породило массу обычаев, в том числе довольно причудливых. Но есть и совсем другое, встречающееся в самых разных культурах, фундаментальное явление, которое можно назвать использованием. В современных активистских культурах оно особенно бросается в глаза, даже не вооруженные научным инструментарием. Активность индивидов в таких культурах бывает столь высокой, что, вырываясь из привычных социокультурных берегов, она не терпит никаких препон и ради извлечения какой-нибудь пользы изводит все мало-мальски для этого пригодное, не считаясь ни с чем. Да и польза может быть мнимая или сиюминутная. Сырьем же могут быть люди, «недра», «руды», флора и фауна. В. Маяковский когда-то очень складно описал такую установку с помощью поэтического эвфемизма: «Изводишь единого слова ради тысячи тонн словесной руды».
Чтобы куда-то направить мощные потоки умственной и физической энергии индивидов, в активистских культурах изобретаются разные способы: самый ходовой — это непрерывное созидание всего нового, чаще всего нового как такового, а для чего это новое нужно, всегда можно измыслить. При этом доходит до абсурда, но перед ценностью, престижностью, жаждой нового ничто не может устоять. Говорят же: «С новым годом, с новым счастьем!» — счастье-то почему же должно быть новым?.. Для «оправдания» новационного бума невероятно расширяется разнообразие потребностей, удовлетворение которых превращается в главную жизненную задачу...
Трудно отделаться от подозрения, что установка на использование, господствующая в ярко выраженных активистских культурах, призвана выполнять ту же миссию, что и стремление ко всему новому, а забота о так называемой пользе, так сказать, идеологическая ширма. Польза почти всегда условна, относительна и может изменить знак на обратный. Так что на самом деле использование в активистских культурах имеет прагматическую функцию не столько извлечения пользы, сколько функцию фокусирования слишком большой активности на узких участках в самом процессе деятельности. Использование, как и жажда новизны, призвано поглощать, «утилизировать» чересчур высокую активность.
Напомним (см. выше), что под использовательской установкой мы понимаем действия, не считающиеся с неповторимостью, с сущностью того, на что эти действия нацелены. Упорство в достижении цели (возможно, никчемной), холодный расчет, пренебрежение побочными последствиями, отношение к предмету, на который направлено действие, только как к «сырью», имеющему значение лишь в качестве исходного материала, — все это родовые черты использовательской установки. Могут возразить, что извлечение пользы отнюдь не всегда так агрессивно, бескомпромиссно, так жестко. Это верно, но когда та или иная установка начинает доминировать, она преодолевает сдерживающие преграды. Использование, будучи разновидностью целевой деятельности, рано или поздно становится «единой на потребу». Стоит чему-либо занять ведущее положение в пантеоне ценностей, как оно привлекает на свою сторону, заставляет работать на себя прочие ценности, мораль, философию, науку и технику. Тут действует известный «принцип доминанты», открытый А. А. Ухтомским, и совершенно не оцененный культурологами и историками (забавно, что начинал Ухтомский с опытов над мозгом лягушки) [6].
Есть такая давно отмеченная тенденция в культурной истории: ту или иную установку доводить до предела, до полного исчерпания возможностей ее расширения и до максимальной концентрации в ней социокультурной энергии. Остановить рост такой тенденции могут только внешние ограничения или непримиримые внутренние противоречия. Так, установка на щажение в крайних формах простирается на все, все превращает в живое и неприкасаемое, равное самости, и в пределе содержит отрицание всякой созидательной деятельности. Поэтому культуры, подошедшие близко к крайней отметке, сами собой отмирают или незадолго до этого уничтожаются активистской культурой. Пределом же, своего рода идеалом использовательской установки служит полностью переработанный мир, легко приспосабливаемый под достижение любой цели. Такой мир в сущности мертв, ибо лишь мертвое не оказывает сопротивления, с которым приходится считаться. В такой мир почти полностью включен и сам человек. Он все более сам себя «пожирает», используя свои способности, свое тело и свою душу ради той самости, которая все дальше отодвигается от постижения и все более сама становится проблемой. Последняя совсем запутывается, кода личностная самость отождествляется с какой-либо социальной ценностью или с социальным институтом, или с другим человеком. Используя самого себя, человек до бесконечности зауживается и окружает свою таинственную самость мертвой корой из собственных останков.
Тенденция, о которой идет речь, существенно преобразует структуру личной сферы существования. В крайних формах активистской культуры использование захватывает не только вторичный, но и опорный мир, постоянно покушаясь на самость — в сущности, личная сфера уже не расчленяется на опорный и вторичный мир, она целиком, кроме «маленькой раковины» (И. Бродский), противостоит человеку. В такой ситуации торжествует субъект-объектная концепция, фактически выделяя субъекту ничтожное место, хотя в иллюзии господства над миром человек подгребает его полностью под свои нужды, подлинные и вздорные. Когда «субъект» и «объект» из теории познания, где их родила философская мысль, переносятся в практику, воинственная, покорительная потенция выходит наружу и уже не является философским секретом. Появление внешнего мира «объектов», как представления и мишени для субъекта, в первую очередь обязано установке на использование, до времени прятавшейся в субъект-объектной концепции.
Исторически использовательская установка, видимо, возникла вместе с массовыми миграциями, кочевничеством, когда новые, чуждые природные условия не вписывались в конкретные, ранее выработанные, обычаи щажения и поневоле резко возрастала активность («пассионарность»), а с нею грубое использование: «не до жиру, быть бы живу». Использовательская установка процветает и при встрече с незнакомыми народами, со всем чужим и враждебным. Возможно, что именно это обстоятельство сыграло решающую роль в победе над Древней Русью монголов. Аналогичные явления происходили в Европе в эпоху раннего средневековья. Использовательская установка шла вслед за расширениями государств и колонизацией. Ею же опьянялись агрессивные идеологемы 20 века, а в наше время ее взял на вооружение терроризм, причем в самых крайних формах. В России она нарастает, видимо, с 19 века. Использовательская установка стимулирует потребный для ее реализации рост активности, отбирая энергию где только можно, но и сам по себе рост активности провоцирует распространение использовательской установки.
Видимо, впервые за тщательное изучение скачков активности в истории человечества взялся Л. Н. Гумилев, выявляя их, главным образом, в чисто этнической сфере. Поэтому, как нам представляется, он специально не занимался сугубо культурными, надэтническими феноменами.
Говоря о формировании нового этноса, Л. Н. Гумилев полагает, что это «всегда связано с наличием у некоторых индивидов необоримого внутреннего стремления к целенаправленной деятельности, всегда связанной с изменением окружения, общественного или природного, причем достижение намеченной цели, часто иллюзорной и губительной для самого субъекта, представляется ему ценнее даже собственной жизни» [4. С. 269]. Такая характеристика сверхактивных индивидов — «пассионариев» — с удивительной точностью передает действие использовательской установки, когда она вовлекает в качестве сырья самого носителя. Это еще одно свидетельство того, что активистские культурные тенденции и обычно сопровождающий их использовательский синдром встречаются на историческом пути многих народов. Что же касается современной активистской культуры, то получается, что она кажется окончательной лишь благодаря ее мощности, и можно предположить, что на просторах исторического времени совершается смена активистских и противоположных тенденций. Хотя нельзя отрицать и общего увеличения «избыточной» энергии в связи с развитием техносферы, а распределение этого избытка между народами, социальными слоями и индивидами — особая проблема.
О сущности использования как идеологемы, о ее мягких и жестких формах, написано довольно много — одобрительного и негативного: Кант, Гегель, Бентам, Милль, Маркс, Н. К. Михайловский, М. О. Гершензон, поздние советские марксисты (Г. Батищев, О. Дробницкий и др.), новые исследователи (А. С. Ахиезер, А. С. Панарин и др.) — вот отнюдь не полный перечень имен. Казалось, сказано уже все, и тем не менее проблема остается открытой. Распространенность использовательской установки в нынешнее время и связанные с этим опасности недостаточно осознаны. Эта установка давно воспринимается как естественная в природопользовании (название-то само себя выдает!); также с давних времен — от института рабства до тоталитаризма и манипулирования людьми — она бытует в социальной сфере. Теперь все глубже она проникает в искусство и в культуру: книги, картины, музыка, спектакли, кино и телевидение и т. д. развлекают, обучают, воспитывают, приносят удовольствие, смешат, возбуждают. Для многих они уже не имеют ценности сами по себе, разве что для продажи и перепродажи, — как товар, они лишь нужны в качестве средств для чего-то, для каких-то целей. Скоро всех читателей, слушателей, зрителей, обучающихся будут называть пользователями, а библиотеки, проводники искусства и знаний — сферой услуг (кое-где так уже и называют).
Социокультурные установки не выдумываются, они рождаются историей и живут по своим законам. Люди видят, слышат окружающее так, как диктуют им установки и вообще культура. Культура — это не одежда, под которой скрыта подлинная действительность. Последняя творится культурой и вместе с нею изменяется. Если из установки следует, что окружающее живо, то оно и в самом деле живое, а если мертво, то оно и в самом деле мертвое. В этом факте заключено величайшее значение культуры для каждого человека и человечества в целом.
| © 2000—2024 Л. Э. Ванд, А. С. Муратова |
|