Библейский Бог и свобода

Узловой момент единобожной религии, в том числе христианства, — Бог и свобода человека, особенно свобода убивать, мучить и запрещать. В этом аспекте уместно для начала обратить внимание на отмеченный Библией эпизод, приключившийся с патриархом Иаковом в Пенуэле. Вот его описание в Библии (Бытие 31; 24—30): «И остался Иаков один. И боролся Некто с ним, до появления зари; и увидев, что не одолевает его, коснулся состава бедра его, и повредил состав бедра у Иакова, когда он боролся с Ним. И сказал: отпусти Меня, ибо взошла заря. Иаков сказал: не отпущу Тебя, пока не благословишь меня. И сказал: как имя твое? Он сказал: Иаков. И сказал: отныне имя тебе будет не Иаков, а Израиль; ибо ты боролся с Богом, и человеков одолевать будешь. Спросил и Иаков, говоря: скажи имя Твое. И Он сказал: на что ты спрашиваешь о имени Моем? И благословил его там. И нарек Иаков имя месту тому: Пенуэл; ибо, говорил он, я видел Бога лицом к лицу, и сохранилась душа моя. И взошло солнце, когда он проходил Пенуэл; и хромал он на бедро свое».

Итак, Бог не одолел Иакова, а скорее всего и не собирался этого делать, — просто поиграл с человеком, чем нередко тешились и языческие боги. Но и дал ручательство, что не оставит Иакова, если тот не будет слишком заноситься. Новое имя, которое Господь дал Иакову, есть знак как бы его второго рождения и взаимной верности, его и Бога. А чтобы по поводу того, кто же взял верх, не было сомнений, навел на Иакова неизлечимую хромоту (во многих мифах и сказках, кстати говоря, знак того, что человек побывал в ином мире). Что же до благословения Иакова, то это благословение на смелость: борись со Мною, с людьми, дерзай, ежели того желает твоя натура; однако не забывайся, а то охромеешь на обе ноги. Таким образом, Бог отпускает человека на свободу, но предупреждает: не выходи из берегов, помни, что ты не зверь и не Бог. Таков, на наш взгляд, смысл приключившегося в Пенуэле.

Библия, в той ее части, где речь идет об истории древних евреев, повествует о непонимании ими своей богоизбранности, — об их неискорененной привязанности к идолам — вещественным обиталищам этнических духов (богов), следовательно, о непонимании ими Бога как Творца «всех и всяческих» и Его абсолютной свободы от всякой вещественности. Есть в Библии и другое — рассказы о благодатных чудесах, которыми Тот же Господь спасает их. Дабы памятовали они о всемогуществе Бога, благодаря которому они только и живы как народ. Мирный пастух, почти мальчишка, запускает камень в здоровенного Голиафа и тот валится замертво; перед толпами бегущих из египетского рабства трусливых воришек расступается море; чтобы евреи достигли земли обетованной, не погибнув в пути, из скалы в пустыне забил родник; стены вражеской крепости обрушиваются от воя боевых труб и даже солнце останавливается в небе, чтобы израильтяне успели добить неприятеля до наступления ночи; на горе Кармил в посрамление вааловых жрецов по молитве Илии загораются нарочито залитые водой дрова; скромная вдова Юдифь отсекает голову вавилонскому полководцу Олоферну, — и сколько еще чудес являет Господь... И каждый раз Библия подчеркивает, что везения, подвиги и победы израильтян — результат Божьего вмешательства. Давид знает это, и вступая в поединок с Голиафом, восклицает: «ты идешь против меня с мечом и копьем и щитом, а я иду против тебя во имя Господа Саваофа, Бога воинств израильских, коих ты поносил» (Кн. 1-я Царств 17; 45). Когда при виде стольких врагов в сердце Иисуса Навина проползает страх, Господь укрепляет его: «не бойся их, ибо Я предал их в руки твои; никто из них не устоит пред лицом твоим» (Кн. Иисуса Навина 10; 8). А когда Моисей, ведущий из Египта евреев, вместе с ними растерянно останавливается пред водной преградой, он слышит знакомый голос: «что ты вопиешь ко Мне? Скажи сынам израилевым, чтобы они шли; а ты подними жезл твой и простри руку твою на море, и раздели его, и пройдут сыны израилевы среди моря по суше» (Исход 14; 15—16).

Когда людям открылся мир богов, перед людьми встал вопрос: в чем и в какой мере они могут полагаться на себя и насколько на божественное заступничество? Что касается себя, то более всего хотелось опереться на свою силу, каковая сама собою возрастает от инстинктивной ярости.

Христианство не могло обойти эту тему. С самого начала оно заостряет альтернативу — между упованием на Бога и надеждой на себя — она сразу стала центральной в новой религии. Христос, следуя ветхозаветной традиции, говорит, что «Богу все возможно» и призывает своих последователей не мстить, отвечать незлобием на зло и любить врагов. Без упования на всесилие и всезнание Бога такая вера немыслима. Таковой, думается, и была вера первых христиан, то есть последователей Христа, живших в эпоху доимперского христианства — в 1—3-м веках. Утверждая всевластие Бога, первохристиане отчасти следовали еще одному ветхозаветному убеждению, — что человек, даже самый негодный, оказывается орудием Бога; выражаясь более осторожными словами ап. Павла, «мы соработники у Бога» — о негодных людях здесь нет речи (1 Коринф. 3; 9).

Несомненно, что большинство первохристиан гнушалось носить оружие. Может быть поэтому воин, тайно исповедовавший Христа, не выдерживал раздвоения и объявлял о своей вере; среди мучеников солдаты и даже военачальники занимают почетное место. В первоначальных житиях Георгия Победоносца рассказывается не о сокрушении дракона, а о мученической смерти воина-христианина. Тертуллиан писал, что «обезоружив Петра, Господь распустил пояс всякому солдату, начиная с того времени и впредь». Заметим, что положение христиан-военачальников было особенно трудным: они обязаны были приносить ритуальные жертвы богам, что для христианина было неприемлемо.

Пророчество в Пенуэле свидетельствует о дарованной людям свободе, — но до каких пределов? В Ветхом Завете этот предел, видимо, следует понимать так, что иудей должен исполнять все предначертанные в Библии указания о том, что нужно и чего нельзя, а во всем остальном он свободен, ежели еще остается сколько-то свободы. Ни под каким видом иудей не должен поклоняться и приносить жертвы идолам — чужеродным богам, ибо тогда он отождествляется с ними и уже не верен своему Богу. Входя в душевно-телесный союз с богами иных народов, иудей тем самым сливается с другими народами, подвергая порче свою идентиченость и теряя богоизбранность (Бог категорически воспрещал евреям смешиваться с иноплеменниками).

Иисус Христос, как следует из Евангелия, понимает свободу совсем иначе: свободен человек будет только покинув этот мир — в мире потустороннем, в Царствии Божием, сначала вне тела, а по Воскресении мертвых — в теле. Здесь же, в этом мире, лучше человеку во всем быть сдержанным и, уж точно, не предавать, не обманывать и не насильничать, а прощать и помогать, дабы открылось ему Царствие Божие, а не поглотила геенна огненная. Значит, главное в этой жизни, — чтобы душа была свободной от страстей, похотений, многозаботливости. Именно так понимали свободу первохристиане, познавшие призыв Спасителя. Очищаясь от страстей, прирожденных и житейских, христианин открывает в себе зачатки Царствия Божиего, открывает в себе Христа — образ Божий, и благодаря внутренней свободе жизнь предстает ему в новом свете, в новых красках и возможностях. Для правоверного иудея и язычника в их отношениях с высшими силами главной была верность, совпадавшая с верностью своему народу и племени. Христианин не отрицает верности Христу и единоверцам, но это уже не клятва, а нечто гораздо большее: он соединяется со Христом и людьми верой, надеждой и любовью.

Но вот наступает эпоха имперского христианства. Империя — сила и власть человеческая — всегда стремилась стяжать божественное могущество, сначала заручившись многочисленными богами и включив в их сонм главу империи, а потом признав единотроичного Бога. Однако, тот ли это Бог, которого любили и почитали гонимые христине, мученики первых трех веков? Ведь если это именно Тот, безраздельно царящий над миром и в мире, то зачем все эти воинства, завоевания, зачем сама империя?

Как известно, в 4-м веке христианство не только перестает быть религией гонимых, но приближается к положению религии государственной. Церковь с ее разраставшимся и уточнявшимся учением, с ее священнодействиями и практикой входит в тесную связь с государством в его имперской форме, и стремится отвечать также его задачам и потребностям. Когда империя утверждается на востоке, в Византии, где Римская империя по видимости продолжает свое существование, христианство трансформируется все более в указанном русле. «По видимости» потому, что Византия постепенно отходит от латинской культуры и приобретает по преимуществу национальную греческую основу. В Европе у христианства свой имперский путь, который получает определенность при Карле Великом, а затем при Оттонах. Возникает Римская империя германской нации, к которой Фридрих Первый присовокупил титул «Священная». Такое геополитическое разделение станет залогом разделения религиозного.

Имперская Церковь, будь то Восток или Запад, прежде всего в силу связи с государством, не могла взять за единственный «камень веры» учение Христа, ибо оно «не от мира сего», как говорил Он сам, и не для господства людей над людьми. Очень рано стало ясно, что Церковь должна положить в основание еще два камня, положить нечто гораздо более заземленное. Это были церковное Предание и Ветхий Завет. Оправдывая его включение в Священное Писание для христиан, церковные авторитеты указывали на то, что в нем есть «прообразования», т. е. семена того, что открылось в Новом Завете, и что особенно относилось к предчувствиям и предсказаниям о будущем явлении Христа. Вместе с тем христианство первых трех веков, задолго до канонизации Ветхого Завета, т. е. признания его законной частью христианской доктрины, уже опиралось на некоторые ветхозаветные сюжеты, образы, мифологемы. Надо сказать, что у греков был в то время накоплен уже немалый опыт морализаторских интерпретаций в области собственной мифологии, от которой им не хотелось совсем отказываться как от своего культурного наследия и, однако же, они уже считали ее набором басен, сказок и т. п. Примерно так они поначалу относились и к Ветхому Завету, извлекая из него поучительные, философские и богословские смыслы. В конце концов это было довольно привлекательным занятием и обогащало понимание множества текстов и устных преданий, связанных с земной жизнью и благовестием Христа. К тому же Евангелия и апостольские послания вообще трудно было понять без хотя бы фрагментарного знания Ветхого Завета, на который было немало ссылок в Новом Завете. И еще надо иметь в виду, что эллинистическая культура и греческий язык были распространены по всему Средиземноморью, и не случайно Ветхий Завет был переведен на греческий еще в 3-м веке до н. э.

Вообще, ни одна религия не обходится одной догматикой, учением — ей необходима также повествовательная, художественная, фольклорная поддержка, каковую роль в раннем христианстве исполняли Ветхий Завет и предания о мучениках и чудесах. В эпоху имперского христианства предания стали Священным Преданием, а Ветхий Завет вместе с Новым Заветом стал Священным Писанием. Споры о том, какие книги Ветхого Завета считать «богодухновенными» — обязательными для христиан, какие вспомогательными, — споры эти тянулись веками и не прекратились до сих пор. Есть мнение, что основной корпус канонизированных Церковью книг был определен уже в 4-м веке на Лаодикийском соборе и на Карфагенском соборе в 419 году. Так это или не совсем так, но в эпоху имперского христианства Ветхий Завет стал частью христианской доктрины, а поскольку он местами явно противоречил учению Христа и апостолов, чтение полной Библии мирянами было запрещено без участия церковных учителей (у католиков; у протестантов, напротив, Библия стала настольной книгой). Однако противоречия эти как были, так и остались, и, полагаем, были одной из причин ослабления христианства. Обращает на себя внимание, как быстро, в самом начале эпохи имперского христианства Ветхий Завет, хотя и частично, был твердо приобщен к Новому Завету. Ветхий Завет заключал и в самом себе противоречия, его тексты очень различны по целям, стилю, пафосу и т. д. И благодаря этому он очень удобен для самых разных толкований, что и продемонстрировала история христианства. На Ветхий Завет опирались, каждый по-своему, апостолы и имперская идеология, католики, православные и протестанты, а множество направлений у последних обусловлено, главным образом, своеобразными толкованиями Библии, а особенно благодарной почвой для этого является Ветхий Завет. Разноречий в понимании Нового Завета тоже немало, но не в такой степени.

Имперское христианство решало проблему свободы не в духе иудаистической практики, но и не в духе раннего христианства. Решение проблемы было иным, и суть заключалась прежде всего в освящении силы. Канонизация Ветхого Завета, в котором Бог так часто выступает в роли предводителя воинств, а верхней планкой морали оказывается требование «око за око», повернула христианскую доктрину в сторону от первоначального христианства. Не меньшее значение в этом повороте имели, конечно, сама по себе идеология империи и извечная человеческая установка на превосходство любой ценой. Имперское христианство более всего ценило в триедином Боге Его могущество и требовало поклонения Ему, чтобы Он даровал его империи. Если говорить о Византии, то имперская элита мыслила ее как всемирную империю: все страны и народы должны подчиняться ей, а ее жители — ромеи — отныне являются избранным народом Божиим. Эта идеология вкупе с повседневной необходимостью борьбы с персами, арабами, славянами только в таком плане и могла трактовать божественное заступничество. На смену теряющим эту функцию прежним богам должен был прийти новый Бог с Его святыми, и Его не нужно было выдумывать — в 4-м веке число христиан уже было очень велико. Власть вожделела заполучить у христианского Бога неограниченную силу и временами казалось, что это ей удалось. Конечно же, власть была не только свободна убивать, мучить и запрещать, она вменяла себе в обязанность устанавливать справедливость, — но разве и в этом деле обойдешься без меча? Иконописцам, надо заметить, тогда еще не приходило в голову изображать Христа меченосным (чего не скажешь о русских иконописцах в 17 веке: такую икону можно увидеть в Архангельском соборе Московского Кремля).

Несовместимость насилия и убийства с христианством, завещанным Христом, во всяком случае, сомнение в том, что они совместимы, разделялось наверняка многими и в имперскую эпоху и после нее. Ведь тысячи людей выбирали монашескую стезю, а монах ни при каких обстоятельствах не должен был использовать оружие. Даже в высших имперских кругах Византии храбрость и воинская доблесть как идеалы временами уступали место идеалам аскетики и миротворчества. Но в реальной жизни войны и казни были почти что повседневностью и, возможно, это обстоятельство привело к выработке жесткой формулы, где наипервейшим орудием Божией воли признавался всевластный император и, следовательно, империя. Свобода каждого ромея состоит в том, чтобы расширять и укреплять империю, т. е. силу власти и власть силы. Идеологи империи, околдованные пафосом императорского единовластия, как будто не заметили, что Благая Весть, принесенная Христом, это весть не о будущем торжестве земного царства, а о Царствии Божием; они проигнорировали и то важное место в Ветхом Завете, где желание евреями царства вменено им в грех (1 Кн. Царств 12; 17). А чтобы внушить подданным, что император по своему положению есть вершитель воли Бога, иконописцы стали изображать его вместе со Христом. Но оставим Византию. Ее история поучительна: меняясь, она коснела в главном — ее ослепляла уверенность в своем абсолютном превосходстве вопреки всякой реальности — и потому была обречена.

Формула — человек как орудие Божие, — и на Востоке и на Западе, делала легитимными войны «во славу Божию», да и всяческое насилие, так как исполняя «волю Божию», человек пользуется теми средствами, которые ему доступны и которые эффективны.

Далее обратимся к Европе. Там эта же формула разрешала и более широкую проблему — активности, самодеятельности человека. Изрядная неопределенность в том, что, согласно христианскому учению, можно и чего нельзя, равно как и в том, какова «воля Божия», неизбежно приводила к тому, что ею оправдывались самые разные человеческие цели и желания. Список нежелательных, с церковной точки зрения, видов деятельности с каждым веком сужался, человеку разрешалось и даже вменялось в обязанность делать любое дело, если оно не нарушало узаконенных норм общей жизни. Новые христиане — протестанты — вообще полагали, что Бог помогает не тем, кто ничего не делает, а активным. Впрочем, установка на активность направляла европейскую историю еще до появления Лютера, Кальвина, Цвингли и других протестантских вождей, и оседлавший эту установку протестантизм поначалу сам был порожден ею.

В средневековых условиях стесненности социокультурного и экономического развития выход активности в насилии, похлестываемый жаждой превосходства, был неизбежен. Эту жажду превосходства военными средствами европейцы нередко удовлетворяли вдали от родных мест — на Востоке. В самый расцвет Средневековья папы призвали королей, герцогов, рыцарей, простолюдинов двинуться на Восток освобождать Гроб Господень от сарацинов. Этот призыв отозвался в сердцах огромного числа европейцев и, вместе с тем, это был апофеоз веры в мощь человека и неверия в могущество Бога. Римские первосвященники и сами не раз надевали латы и шли во главе своих войск. Появились военизированные монашеские ордена. Уже тогда культ человеческой силы поставил себе на службу священные символы христианства: отныне народы сражались, проливали кровь, плодили вдов и сирот под знаком Креста. Христиане постоянно прибегали к силе и при разногласиях между собою.

Чтобы лучше все это понять, придется несколько строк посвятить также позднему Средневековью — 14-му веку. К этому времени подытоживается тысячелетний период католической христианизации Европы. Эта эпоха как будто уже исчерпала себя: посаженные в 4-м веке семена уже дали цветы и плоды, духовный урожай собран — и потому должно начаться что-то новое. Завершение эпохи было трагическим: почти повсюду голод, потом чума, и неслыханный взрыв насилия: «Я вижу, как весь святой христианский мир охватили войны и ненависть, грабежи и распри, настолько, что с трудом можно назвать хоть маленькую страну, или герцогство, или княжество, где царил бы надежный мир», — писал бенедиктинец Оноре Бове (цит. по Ле Гоффу). Таковыми были «осень Средневековья» (Хейзинга) и первые шаги Нового Времени. И вместе с тем, думается, что по меньшей мере два упомянутых фактора — духовно-культурное завершение прежней эпохи и насыщенность ее конца столь трагическими событиями — сообщили европейцу еще более мощный заряд многосторонней активности.

Деятельная направленность, спонтанная или «во славу Божию», пробивала бреши в запретах, все решительнее утверждала ценность свободного волеизъявления. Пожалуй, именно эта тенденция определила европейский путь социального, политического и экономического развития, и тут нет принципиального различия между католиками и протестантами, а неравномерность развития обусловлена скорее национальными особенностями.

Сильно менялась и культура, из века в век все заметнее порывавшая с устоявшимися канонами, так что все менее заслуживала названия христианской, но зато проникала во все жизненные поры. Защита веры и принуждение к вере с помощью оружия, равно как его применение чуть ли не по любому поводу, как и раньше, были повсеместными.

Возраставшая свободная активность европейского человека с каждым столетием умножала благодатные результаты во всех областях жизни. Вместе с тем право государства на насилие было неоспоримой аксиомой. И в дальнейшем чем демократичнее становились государства, тем больше культ насилия овладевал народным сознанием. Все это не могло не сказаться на содержании веры: в ней уже было слишком мало места для прощения и подлинной обращенности к Богу. Жизнь шла своими путями, оставляя вере лишь внешние формы, а потом отбрасывая их. Чтобы хоть что-то сохранить, теологи и проповедники ударились в морализаторство, превращая Христово благовестие в сборник моральных правил, т. е. самое шаткое, периодически опровергаемое жизнью. Так победоносное шествие свободы и прогресса шло вровень со свободой насилия и прогрессом в создании его орудий. В 20-м веке культ насилия достиг небывалого размаха. Самое яркое и возбуждающее возвышение этого культа явила Германия. Он до сих пор завораживает молодых, даже среди тех народов, которых нацизм презирал.

И все же нынешние разговоры о полной дехристианизации Европы, столь модные в православной среде, далеки от истины. Европа сумела опомниться и еще продолжает оставаться если не христианской, то христианизированной, знающей свои религиозные корни и хранящей даже руины. Свобода новаций и простор для реализации жизненных возможностей в социокультурной и экономической сферах поглощает активность и тем самым ее порывы в сторону насилия над людьми ослабевают. Стараясь избавляться от насилия, хотя бы у себя, в Европе, насколько это вообще возможно, европейцы пошли по пути максимального расширения свобод, если таковые сами не несут угрозы насилия, — речь о выборе человеком жизненного пути и образа жизни. Ради этого они отказываются даже от тысячелетних табу, освященных Церковью... А как еще избавляться от навязывания, давления, мучительства над личностью, коль скоро ее благо и ее воля признаны высшей ценностью? Можно сколько угодно спорить по поводу иерархии ценностей, — что выше: государство, народ, личность, — но есть ли другой способ ограничить насилие — эту главную беду человечества?

Добавление: сравнительно высокая активность в европейском ареале заметно пробудилась в начале первого тысячелетия до н. э. преимущественно в Греции, Малой Азии и на Аппенинском полуострове. Причины этого не ясны. Возможно, они вызваны миграцией в область Средиземноморья, прежде всего в Малую Азию и долину Нила, особого типа людей в более ранний период — людей с высоким духовно-волевым потенциалом. Нельзя также исключить иной причины: определенного рода влияний из Космоса. На наш взгляд, это могли быть духоносные субстанции, как-то связанные с вещественными носителями вроде космического излучения. Возможны также духовные воздействия из земных недр (любопытные сведения по этому поводу сообщает Мирча Элиаде, изучавший «магическую металлургию»). Подобного же рода влияния, по-видимому, способствовали когда-то появлению гоминид.