Христианство и Власть

Один из самых выдающихся православных богословов современности, протоиерей Александр Шмеман, признавался самому себе: «Я готов думать, что в этом мире всякая власть — от дьявола» («Дневники 1973—1983», М.: Русский путь, 2005). У начитанного человека тут же всплывают слова ап. Павла: «Нет власти не от Бога»... И у того же апостола, как и у других, не раз говорится о страшной власти сатаны, и о том, что «мир во зле лежит». Власть, которой так много в этом мире, от которой и деваться-то некуда, была и осталась загадкой, такой же великой загадкой, как жизнь и смерть, как божественное и человеческое. Русский язык, не столь щедрый на синонимы и конкретизации, всегда толкует власть как повеление, господство, возможность подчинения, насилие. Увы, одним и тем же словом обозначаем прерогативы царя, правительства, всяческого начальства, тиранию, дьявольскую силу, вообще силу зла и вместе со всем этим владычество Бога над миром. А может быть все-таки есть власть без насилия, приказа, повеления, без подчинения? — но тогда это уместнее назвать совсем иначе: советом, укором, умудрением, а то и любовью. Таким видится Иисус Христос в Евангелии — в Его отношении к людям. Бывает, правда, срывается, но ведь не зря святоотеческое учение настаивает на том, что Он Бог и Человек, во всей полноте того и другого, настаивает, что в Нем две природы и две воли, а нет в Нем только греха.

Человек умеет запросто присваивать себе власть: «кто смел, тот и съел». Применяя силу, люди чаще всего не удосуживаются декларировать и обосновывать свою власть: «была бы сила, ума не надо» и «против лома нет приема». Государство возникло, когда некая группа людей или кто-то один всю власть, то есть в первую очередь право на силу, вменили себе, а всем остальным воспретили под угрозой наказания. Перед этим должно было укрепиться представление о праве: что-то нельзя, а что-то можно. Но почему, на каком основании тебе это можно, а мне нельзя? Потому, что не все одинаково ценны для сообщества. Ценнее тот, без которого труднее обойтись, а самый ценный, — без которого обойтись невозможно и которого некем заменить. Самое редкое качество — умение общаться с духами, особенно с божествами. А без этого, как со временем убедились люди, благополучие невозможно. Так появляются знать и царь, которые вправе применять силу, — ибо они самые ценные члены сообщества. При этом вызревает мысль, что силу дает им божество, с которым они общаются, и, более того, оно также указывает им, когда и против кого надлежит применить силу.

Правители, конечно, не терпели соперников: колдунов и колдуний, магов, вообще всех, кто претендовал на умение призывать и отвращать духов. Иногда правители их убивали, иногда делали приближенными. Став монопольными держателями воли и силы, не терпели волевых и сильных смельчаков и так называемых злодеев, то есть людей, похитивших право властей убивать и обирать. Первых старались сбыть на войну или поставить себе на службу, а злодеев казнили. Поединки, «стенка на стенку» среди своих когда-то были частью культуры. Позже властители запретили поединки и старались ограничить народные потасовки, поскольку дуэлянт узурпирует у власти право на силу, равно как любые дерущиеся, — право, принадлежащее только властителю. Институциональная власть теперь лишь одна может наказывать, отнимать жизнь, объявлять войны. Чем меньше люди зависят друг от друга, к примеру супруги, дети от родителей, работники от работодателей и т. д., тем очевиднее выделяется единственная инстанция «казнить и миловать» — институциональная власть. Этот факт затушевывается уменьшением зависимости индивидов от самой власти, — но ведь только до определенной черты...

Еще одним соперником властителей были и остались служители и последователи религиозных культов. В одних случаях властители несли бремя служения сами, в других прерогативы служителей культа строго ограничивались («Богу богово, кесарю кесарево»), бывало и так, что управление страной было целиком теократическим. Как бы то ни было, но равенства властных возможностей тут никогда не было — брали верх то одни, то другие, кроме случаев, когда религиозная и государственная власть принадлежала одному лицу. Соперничество между Римской церковью и государственными властями длилось полторы тысячи лет, немало аналогичных эпизодов сопровождало историю Византии и России; по сути такая же подоплека просвечивает в противостоянии государственных властей и религиозных движений, объявлявшихся еретическими. В России кровавый след гонений на староверов, духоборов, молокан, хлыстов, униатов и др., а в завершение и на христиан в целом, аукается до сих пор. Причем осуществляли все эти преследования, в Европе и в России, государственные власти, где-то по своей инициативе, где-то с подачи церковных священноначалий.

Соперничество государства и сугубо религиозных объединений не имело бы столь длинной и трагической истории, кабы не претензии обеих сторон на власть, вернее слишком большую власть. Вытекают же эти претензии из фатально присущей людям пракультурной страсти к превосходству, а также из того, что право на власть у служителей и последователей религиозного культа и у государственных институтов проистекает из одного и того же первоначального источника. О нем речь шла выше — это монополия на общение с духовным, в том числе божественным, миром; как мы говорили, само происхождение аристократической и царской власти было обусловлено этой монополией.

Теперь мы можем обратиться к более подробному рассмотрению заявленной темы. Кстати говоря, наименее, как нам кажется, заезженной в научной и церковной литературе. О христианстве вообще и о нашей теме в частности существует превеликое число мнений, исследований, вымыслов. Какие-то из них нам известны, какие-то неизвестны. Нам кажется, что в отношении первого тысячелетия христианской истории с точки зрения научной добросовестности наибольший интерес представляют труды Василия Болотова, Георгия Флоровского, Иоанна Мейендорфа и Александра Шмемана, а также Сергея Аверинцева. Начнем с первохристиан, с 1 по 3 век, разбросанных по обширной ойкумене Римской империи. Этого, пожалуй, будет и достаточно для основных выводов, поскольку уже тогда проблематика Церкви и Власти раскрылась с изрядной полнотой.

Вне Иерусалима иудео-христиане жили «под покровом» (Тертуллиан) окруженных языческой средой еврейских общин и исповедовали в большой мере то же, что правоверные иудеи. Для иудео-христиан Иисус Христос был прежде всего Мессией, Спасителем, Ходатаем пред Богом за Израиля, а всевластие принадлежало все-таки не Христу, а Богу, как Его понимали иудеи.

Вскоре иудео-христиане уже составляли маловлиятельное меньшинство, своего рода секту в иудаизме, а в понимании и молитвенном ощущении новых христиан Христос стал уже абсолютным Владыкой земли и неба. Мы здесь имеем в виду не столько учение апостолов, которое могли истолковывать по-разному, что имеет место и сейчас, — у нас речь о содержании той религиозности, которая, как мы в состоянии судить, была свойственна «рядовым» членам христианских общин.

Таким образом, убеждение во всевластии Иисуса Христа уже для первых христиан становится сущностным для их веры. Из этого убеждения следовало то, что Христос — истинный и верховный Бог, победивший языческих богов; ведь Он сам сказал: «Я победил мир». Это убеждение придавало смелость противиться и дерзить самому императору и его наместникам, когда те требовали публичного почитания римских богов — хранителей Империи.

Заметим, что требования такого рода не распространялись на иудеев, поскольку Рим обычно не посягал на религии завоеванных народов и на какие-то дополнения к ним. Кроме того, о религии древних евреев римляне вообще мало что знали и, возможно, считали такой же многобожной, как и остальные, но если что-то говорили о ней, то с сарказмом и презрением, подозревая что они поклоняются то ли свинье (Петроний Арбитр), то ли ослу (Тацит) и т. п. Закрытость религиозной жизни иудеев в диаспоре и то, что коренные римляне сторонились их, какое-то время оберегало и первохристиан от их вмешательства; в крайнем случае в первохристианах могли заподозрить разве что иудейскую секту, что не интересовало власти. Когда же христиане стали объединяться в самостоятельные общины, и среди них было уже мало этнических евреев, они уже не могли претендовать на принадлежность к определенному этносу, а их религия хотя бы на статус традиционной, как бы узаконенной религии. Коренное население должна была раздражать и настораживать попытка христиан утаивать свой культ наряду с весьма активным прозелитизмом. Необходимость ограждения сакрального от чужих глаз разделялась и язычниками, но то, что их считали чужими, означало, что сами христиане были чужими, а всякий чужак мог оказаться врагом. Все это — какая-то причастность к иудеям, к которым издавна относились недоброжелательно, чужой культ, не исключено что враждебным богам, вовлечение новых адептов — превращало христиан в нечто опасное и плодило о них всякие домыслы. Плиний называет христианство «безобразным и изуверским суеверием»; Тацит и Светоний называют христианство «гибельным суеверием». Положение христиан еще более ухудшилось, когда оказалось, что некоторые из них, будучи коренными римскими гражданами, всячески уклоняются от своего рода присяги Риму — исполнению обрядов, которых требовал государственный культ императоров и божеств. Мимо этого имперская власть пройти не могла и преследовала «отказников» со всею присущей ей жестокостью. Спасали гонимых только недостаточная централизация Империи, нежелание местных властей возбуждать смуты и непоследовательность имперской политики.

Причина упорства христиан в отказах приносить жертвы языческим богам и впридачу обожествленному императору, упорство вплоть до принятия мучений и смерти, мы рассмотрим позже. Что же до имперской власти, то в их понимании эта позиция христиан заключала в себе хулу на нераздельную святыню — императора и Римское государство, а это было самым тяжким преступлением против Империи.

Как известно, обожествление началось еще при Октавиане Августе, хотя как бы окольно. Сначала речь шла о культе «гения» — личного духовного покровителя и хранителя Августа, культе, который ограничивался Пергамом и Никомидией, но уже после смерти принцепса появились жрецы культа Августа в разных городах, хотя еще не в самом Риме. Но и в столице при жизни принцепса воздвигали жертвенники его добродетелям и его законам, включали его имя в песнопения в честь древних божеств. После смерти этого и в самом деле великого человека его обожествлению уже ничто не препятствовало. Наследовавший Августу Тиберий был после кончины назван богом немедленно. В дальнейшем императоры не стеснялись обоготворения при жизни. Согласно Светонию, Домициан (пятый император после Августа) начинал свои письма словами: «Так повелевает наш Господь и Бог, Домициан» (цит. по Ф. В. Фаррару).

Надо сказать, что обожествление императоров не было чем-то неслыханным. Оно без труда переваривалось народной ментальностью, так как пракультурная память свидетельствовала о том, что возглавить народ может лишь тот, кто сообщается с божествами. Согласно преданиям, таким был царь Рима Нума Помпилий, римские традиции не отвергали присвоение жреческого статуса императорам. Тот же, кому дана такая способность и прерогатива, и сам близок к роду богов, тем более после смерти, так как он посещает их чертоги и принимает их в своих погребальных домах. Первым обожествлен был Ромул, основатель Рима; после смерти его почитали под именем бога Квирина, и легенда повествует о его возвращении на землю, где он возвестил о воле богов, желавших сделать Рим центром мира. В Египте существовало довольно твердое представление об обожествлении после кончины любого достойного человека. Египетский фараон и другие восточные владыки были искони окружены богоподобными культами, а в ту эпоху культурно-религиозное влияние Египта и Востока было особенно сильным. Непосредственная связь властителей с божествами не исключала наличия самостоятельного жреческого сословия.

Не мешает принять во внимание то, как вообще понимали тогда божественность, природу божества. Абсолютно необходимым его качеством была сверхчеловеческая, не сравнимая с человеческими возможностями власть, предполагавшая не только силу, но и мудрость, в крайнем случае хитроумие. Так понимали божество и простой народ, и знатные, и интеллектуалы, хотя в присвоении божеству других качеств их понимание различалось. Например, Цицерон (согласно Лактанцию) давал следующее определение верховному божеству: «Бог, сколько мы можем постичь, есть дух свободный, изъятый их вещества, бессмертный, всеведущий, дающий всему движение». Простолюдин же видел в божестве, вероятно, лишь неимоверные возможности действования, но у каждого бога в известной области и в более или менее очерченной местности. Следовательно, во властителе, обладавшем аналогичными прерогативами, пусть и в умеренной степени, естественно было усматривать нечто сверхчеловеческое и божественное. Важна еще такая особенность божества, как непрямое применение силы в отношении людей, вообще всего того, что не относится к роду божеств: бог не опускается до наказания своими руками и избегает подачи благ из своих рук; оставаясь невидимым, он насылает беды (вроде египетских казней — в Библии) и ниспосылает блага (вроде манны небесной в той же Библии), используя для этого что-то природное, явное и ощутимое. Как правило, аналогично поступает и властитель — его повеления исполняют другие. Сакральное всегда отделено — иначе это не сакральное. Некоторая отчужденность божеств от мира, от людей присутствует во всех достаточно развитых религиях; в первоначальных религиях божества гораздо ближе к людям.

Указанные черты божественности, в известной мере, христиане приписывали и Христу, что естественно. Однако бросаются в глаза и существенные отличия. Следуя за рассказами евангелистов, мы видим, как Он сам — непосредственно — излечивает болящих и совершает чудеса, как Он живет рядом с обычными людьми, ест с ними, говорит с ними, когда же наступает роковой день, добровольно отдает себя в руки своих врагов, воскресает после смерти, снова является ученикам и у них на виду возносится на небо. Однако, самое главное, уже будучи невидим, продолжает поддерживать, утешать, творить чудеса и более того, — несмотря на ярость врагов, умножает верных Ему, готовя торжество новой веры. Одни ждут скорого конца неправедного мира и воцарения мира Божия, другие — обращения в христианство всех язычников, — но как бы ни повернулась судьба Империи, к погибели или к преображению, это будет торжеством новой веры и свидетельством могущества Христа. В действительности оба пути поразительным образом соединились: языческая Империя сгинула, и на ее обломках возникла Империя христианская, хотя она отнюдь не была Царством Божием.

И развитое язычество и христианство несли в себе два начала: древнейшее мирочувствие земного присутствия божественного и более позднюю религиозность — надмирность божественного. В язычестве это «противоречие» снималось связью божеств с природными стихиями и человеческой деятельностью — с одной стороны, и олимпийской надмирностью тех же божеств — с другой стороны; в христианстве то же «противоречие» снималось в двух природах Христа — человеческой и божественной, — в том, что Он есть Сын Божий и вместе с тем Сын человеческий. А всевозможные споры по этому поводу, вылившиеся в разные «ереси», ставшие чуть ли не постоянным предметом обсуждения на имперских соборах, плодили разные толки уже среди первых христиан, но еще не разделяли их так категорично.

Единство первохристиан было, конечно, далеко не полным, не всесторонним и ни в коей мере не исключало полемик, разноречий, иногда даже горячей брани, — особенно между христианами, жившими в разных местах; историкам Церкви хорошо известны долгие несогласия между христианами антиохийскими, александрийскими, иерусалимскими, римскими и т. д. И все же несогласия не вели к бесповоротному разрыву, еще и потому, что ему препятствовала полная самостоятельность возглавляемыми епископами общин: каждая из них воплощала в себе всю Церковь.

К тому же их соединяло нечто очень существенное — душевная расположенность, а иногда очень глубокое чувство ко Христу и вера в единственность Его верховной божественной власти, соединяло реальное наличие в них одного и того же Духа, незримо сближавшего их всех со Христом и зримо между собою в их общинах. Любое сообщество, малое или большое, связанное какими-то общими интересами, целями, обязанностями, с самого начала поддерживается общим духом, питающим чувство взаимности, без которого все прочие связи ненадежны. Это чувство сродни тому, что Леви-Брюль называл партиципацией, Л. Н. Гумилев — комплементарностью, то есть дополнительностью. Характер, манера общения, нравственные устои людей, живущих в одном сообществе, как-то зависят от его общего духа, который иногда «объективируется» в божество или в группу божеств. Надо, однако, подчеркнуть, что в этом христианские общины отличались от других, местных и этнических локусов — отличались совершенно иной природой Божества: Христос не просто снисходителен к людям, готов им помочь, — Он их по-настоящему любит...Эта основа их духовно-душевного единства позволяет также понять отвращение и непримиримость многих из них к господствовавшему многобожию и отказ воздавать богам почести, включая жертвоприношения.

Можно предположить, что таковая позиция определялась не только реальной жизнью во Христе, но в известной мере вытекала из пракультурных установок, мифологем, интуиций, свойственных еще доисторической древности. Когда родовое или племенное сообщество обретает сплоченность, это, как мы уже отмечали, свидетельствует о том, что в каждом члене сообщества или в большинстве его членов присутствует некий общий дух. Это может быть природный дух, исходящий из растений, животных, земли, небесных светил, вообще любых природных объектов, но это может быть и внеприродный дух. Каково бы ни было его происхождение, благодаря явной и немалой силе, с которой он сближает людей, он «объективируется» в определенное имя и какие-то материальные формы, иногда персонифицируется. Его чтут, ему поклоняются, его стараются удержать — это родовой или племенной бог. Остатки такой мифокультуры заметны в тотемизме. Если богов было больше одного, особо чтимых богов старались иметь поменьше. Тут действовала простая логика, так как сила племени, то есть сила его богов, полагалась конечной: чем больше богов, тем меньше сила каждого из них. Апологет христианства Лактанций (4 в.) выставляет против многобожия и такой аргумент: боги могут противиться желаниям друг друга и соперничать из-за ограничений их власти — порядка в мире и в отдельно взятом народе тогда не будет. Историками религий давно обнаружены подобные представления.

В глазах племени верховный бог может выглядеть «вселенским», поскольку само племя чаще всего полагает себя «центром мира». Что же до сохранения родо-племенной идентичности, то она возможна лишь при условии ограждения от иных племенных духов, что достигается враждой и отвращением к иноплеменникам, к их обычаям и божествам, защитой от них своего места обитания, сокрытием обрядов поклонения и т. д. И ни при каких условиях нельзя чествовать иноплеменных богов, особенно приносить им жертвы, поскольку это ведет к их усилению и, следовательно, к сравнительному умалению силы своего божества.

В народной ментальности вся эта мифокультура, конечно, не была представлена в виде твердого знания. Это были скорее архетипы, пракультурные установки и т. п. В той или иной степени они проросли и сжились с культурой, религией, менталитетом каждого народа, в том числе сообщества первохристиан. Среди них царило убеждение в том, что верность Христу, упование на Его благодетельную силу несовместимы с почитанием других богов. Если бы император не обожествлялся и не претендовал на неограниченную власть, возможно, ему бы и оказывали знаки послушания, — но религиозный культ императора, при всей его формальности, все больше утверждался...

Вера во всевластие Христа — один из важнейших устоев христианства. Об этом ясно говорилось в Евангелиях и затем стало догматом. Но такие понятия, как «всевластие», «всемогущество» по буквальному смыслу абстрактны и имеют скорее риторический оттенок. Древнейшая интуиция и связанное с нею представление о конечности божественной власти, равно как и человеческой, о чем говорилось выше, более доходчиво и убедительно, если иметь в виду не таких людей как Платон, Цицерон или Лактанций, а не шибко мудрствующий разноплеменный народ, составлявший первохристианские общины. Поэтому для такого народа единственность Бога и Его сила были взаимосвязаны. Таким образом, вера в могущество Христа опиралась не столько на учительные тексты, сколько на живое исповедание Его как единственного Бога и избегание того, что могло добавить силы другим богам.

Мифологема ограниченности божественной силы указывала два альтернативных пути расширения божественной власти в целом: умножение богов или свертывание их пантеона до одного. Религиозная история действительно двигалась этими путями: эпоха первых веков характеризовалась активным привлечением чужестранных божеств и, одновременно, распространением единобожного христианства; как мы знаем, победило последнее.

В течение первых трех веков с начальным довеском четвертого, особенно во 2 и 3 веках росло число мучеников за веру. Именно мученики — их подвиг, их кровь, их бесстрашное исповедание Христа, готовность и даже желание умереть за Него — не дали христианам необратимо разойтись в прениях, рассеяться, сохранили и укрепили Церковь. Именно мученики явили собою душеспасительную власть Христа на небе и на земле, точно так же, как Его собственные муки и смерть на Голгофе и Его воскресение из мертвых — этим смерть и в самом деле была побеждена, был побежден сильнейший враг человечества и всего живого. И следом за Христом победу над смертью одержали мученики, замостив своими останками дорогу в Царствие Божие всем христианам.

Мы имеем в виду обычай совершать богослужение и евхаристию на их телах и могилах. В сущности, этот обычай действует и сейчас, поскольку литургии (мессы) служатся только на мощах святых. Понятие святости в ту эпоху отличалось от более позднего времени. Община, духовно и нравственно отделенная от мира и находящаяся в общении со Христом — это община святых. Мученики же — это как бы сверхсвятые, обоженные, так как представляют собою жертву Христу, а жертва, принятая божеством, сама проникается божественностью. Это знали и язычники. Отвращение, которое христиане питали к языческим божествам, было особенно острым у мучеников, что и приводило их к смерти. Некоторым из них был настолько непереносим окружавший их языческий мир, что они больше не хотели в нем жить; Игнатий Антиохийский, схваченный язычниками, писал друзьям: «Я не хочу больше жить этой земной жизнью...» По мере того как росла численность христиан и молитвенных мест, возникала все более настоятельная потребность в священных мощах, поэтому, вопреки прежним запретам, останки извлекались из могил и расчленялись. При этом обнаружилось, что чудеса и знамения совершались даже там, где пребывали совсем небольшие частицы мощей, одежд и предметов, принадлежавших мученикам.

Несколько слов о житиях святых. Александр Шмеман пишет: «Известно, что христиане с самого же начала возлюбили своих мучеников совсем особенной любовью. А эта любовь разукрасила всевозможными узорами сухие и часто слишком короткие описания мученических подвигов, дошедшие от древности» («Исторический путь православия»). В житиях и в самом деле встречаются удивительные и неслыханные вещи вроде перелетов за тысячи километров, хождений со взятой под мышку отрубленной головой, спокойное перенесение страшных пыток и т. п. Но ведь и в Новом Завете описываются такие невероятные вещи, как накормление тысяч людей несколькими корзинами со съестным, превращение воды в вино, скольжение по воде, не говоря уже о почти мгновенных исцелениях застарелых параличей, слепоты, немоты и т. п. А воскрешение Лазаря, от которого «уже смердило», воскресение из мертвых самого Иисуса Христа? Чудеса вызывают недоверие потому, что не укладываются в известное нам и возможное в рамках того, что мы знаем. Но разве наше знание является исчерпывающим, разве наука и техника не предъявляют нам того, что еще совсем недавно посчитали бы чудом? А научные теории, утверждающие невозможность чего-либо, разве не отвергаются другими теориями и экспериментами? И неужели божества, а тем паче Бог — Творец мироздания, ради того чтобы не было сомневающихся, должны согласовывать свои деяния с теми знаниями, которые в данный момент считаются достоверными?

Если сравнивать первохристиан с последующими поколениями верующих во Христа, то осмысление ими религиозного опыта заметно разнится. В культуре и ментальности первохристиан, как мы выше отмечали, еще слышались отголоски древнейших архетипов и воззрений, равно как не могли быть преодолены влияния со всех сторон окружавшего их языческого мира. В соответствии с ними всевластие Христа понималось обычно не в том смысле, что эта власть распространяется на все на свете и не имеет ограничений. Его всевластие понималось скорее так, что сверхчеловеческие возможности доступны только Ему одному, а потому все прочие божества, духи, маги, всякие любители властвовать, ежели они и имеют сколько-то власти, то она всегда может быть посрамлена Христом. Ибо, повторим его собственные слова, — «В мире будете иметь скорбь; но мужайтесь: Я победил мир» (Иоан. 16, 33).

В последующем Его всевластие понимали более прямолинейно, — как власть безграничную. Этот теологумен позволял как бы оправдывать зло, даже деяния сатаны, поскольку всегда можно сказать, что Бог по своей воле «попустил» ему их совершать. Победы и бесчинства ордынцев на Руси летописцы-монахи объясняли тем, что Бог попустил это «за грехи наши». Тот же теологумен классически точной формулой выразил Гете в «Фаусте», где Мифестофель говорит о себе: «Часть вечной силы я, / Всегда желавшей зла, творившей лишь благое».

Впрочем, не все первохристиане придерживались первой позиции, и не все последующие христиане исповедовали вторую позицию. Из Библии видно, что подобная двойственность присутствовала в ветхозаветной религии евреев, и ее следы можно обнаружить в античной философии.

Как бы, однако, ни осмыслять всевластие Христа, в отношении к Нему просматривается еще одно раздвоение. Может ли верующий считать, что, поскольку он христианин, его человеческая власть уже в силу этого направлена на благие цели, на исполнение истинной воли Божией? Одни так не думают, другие именно так и считают, приписывая себе, в сущности, богоподобие; ведь богоподобны же святые... Наверное, было и сейчас существует немало христиан, разных званий, конфессий и разного происхождения, воля которых и в самом деле следует воле Божией. Но для кое-кого тут есть соблазн — соблазн богоподобия. Подвержены ему, в первую очередь, властители, список которых начинается с некоторых римо-византийских императоров, включает множество церковных владык, и еще больше так называемых простых верующих, — впрочем, список этот известен только Богу, а нам суждено лишь спорить о его содержании...