Христианство в поисках Христа

С самого начала последователей Иисуса Христа волновали две проблемы: подлинное содержание христианского вероучения и утверждение, поддержание, распространение веры. Первая проблема возникает в связи с тем, что основатель христианства — Христос не оставил записанного учения. Оно передано апостолами, а затем и другими христианами, — свидетелями Его земной жизни, учениками апостолов, а также в виде откровений, получаемых Его последователями на протяжении всей истории. Если бы все это множество текстов и устных сообщений имело солидный общий стержень, расходясь только в малозначащих деталях, проблема решалась бы легко. Однако, разноречий и сомнительных утверждений слишком много и они относятся не только к второстепенным вещам.

До 4 века наличие в Римской империи сотен христианских общин и нескольких центров, спорящих между собою о содержании вероучения, нередко даже враждующих, не шибко занимало имперскую власть. Когда же, в начале 4 века, император Константин ощутил духовную силу христианства и по распространенности оно уже приблизилось к традиционным религиям, разнобой стал неприемлем для власти, — ибо власть, видимо, уже подумывала о новой государственной религии. Вообще имперская власть была тесно связана с религиозностью: она сама должна была чувствоваться и мыслиться как нечто сакральное, не только как божественное установление, но и как сама по себе божественная. Кроме того надо иметь в виду, что представление о душевной вере в ту эпоху было слишком неопределенным и религия по преимуществу сводилась к ритуалам, обрядам, обычаям и т. п. А именно в этой области разнообразие среди христиан было особенно велико и неустойчиво, — так что власть еще не могла огосударствить христианство и отказаться от «язычества». Должно было пройти по меньшей мере 200 лет, прежде чем такой отказ принял насильственные формы. Тем не менее, уже на соборе 325 года («Первом вселенском»), где «председательствовал» император, были предприняты решительные попытки выработать твердый взгляд на особенно разноречивые теологумены: Святую Троицу в целом, на отношения Лиц внутри нее и др. и упорядочить богослужебные и организационные казусы.

В дальнейшем не было, пожалуй, ни одного представительного собора, где бы не обсуждались опоры вероучения, — и часто бывало так, что следующие соборы проклинали решения прежних, и к тому же далеко не все, называвшие себя христианами, считались с их постановлениями. К примеру, арианство, как казалось заклейменное еще на первом соборе, долгое время спустя, преспокойно существовало на большей христианизированной части Европы. Единство было лишь в вере во Христа как Спасителя, — что уже немало, и эта скрепа является, может быть, самым главным отличием, а возможно, и достаточным для новоначального христианина.

Словесные баталии, взаимные обличения, отнюдь не редко сопровождавшиеся ссылками, заключениями, казнями, несколько поутихли, вероятно, к 10 веку. Но стало ясно, что христианство прочно разделилось на византийское и римское. Минусы противостояний внутри христианства очевидны каждому. Но не всякий понимает, что поиски его достоверной основы иначе протекать не могли. И все же, несмотря на такую длительную борьбу, фактически такой основы не было. Лучше всего свидетельствует об этом то самое глобальное разделение. Оно несомненно произошло от своеобразия культурных, национальных, географических факторов в Европе и Византии. Но эти факторы не просто наложились на исповедание веры во Христа, — они вошли в ее органику, нерасторжимо слились с нею, а немало различий возникло и случайным образом. Одним из наиболее очевидных различий было государственное устройство, экономический и социальный строй. Поначалу раздробленная Европа, затем империя Карла Великого и Оттонов, с массой самостоятельных образований внутри империи и вне ее, была совсем не похожа на империю константинопольских василевсов. Не похожа уровнем централизации, степенью самостийности городов, герцогств, регионов, народностей. И, что тоже немаловажно, светские правители в Европе не могли серьезно влиять на вероучительные нормы, как это было в Византии, где император обладал неограниченной властью. Инквизиция стала душить Европу уже после того, как Византия пала, а в ней самой, пока она существовала, преследование инакомыслия было ничуть не мягче, чем деятельность инквизиции.

Условия поиска, постижения истин вероучения — того, что действительно запововедано Христом, в Византии и Европе оказались почти несопоставимы. Особенности Европы обеспечили ей в указанном отношении гораздо более широкое поле для религиозной мысли и чувства, для религиозной деятельности — для многоликого христианского мирочувствия и мировоззрения. В результате исповедание Христа, меняя содержание и практические формы, приобрело исторический характер и в качестве значимого фактора превратилось в двигатель европейской истории. Наиболее заметно это в географическом размежевании: протестантизма, охватившего значительную часть Германии, Скандинавии, Англии, Швейцарии, и католичества, утвердившегося в Италии, Испании и Франции. При этом протестантизм, в виде разных направлений, особенно в богословии, дал такой мощный толчок к дальнейшему религиозному творчеству, что оно не успокаивается и по сей день. Развитие догматики и новых богослужебных форм всегда было свойственно и католичеству...

Протестантизм, при всей критике в его адрес, справедливой и несправедливой, сыграл огромную роль в становлении активной Европы. Вильгельм Дильтей писал по этому поводу: «Сила прогресса в Европе заключалась не в отрицании христианской религиозности, а в ее развитии. В Реформации она, в отличие от католической аскезы, утвердила формирование жизни и общества». Это происходило в первую очередь благодаря борьбе идей внутри самого протестантизма. Снова процитируем Дильтея: «Так догматическое развитие внутри реформатской Церкви совершалось во внешней борьбе могучих мотивов протестантского благочестия друг с другом, в лютеровской же Церкви сама ортодоксальная система, даже каждый ее учебник, были ареной борьбы спорящих сил. Местом действия этого догматического развития была вся Западная Европа».

Не меньшее значение в указанном смысле имел и католицизм. Его творение — итальянский Ренессанс — это бушующая стихия гениальности во всех областях. Он отнюдь не укладывается в единое русло. Эти люди постоянно спорят друг с другом, честно и бесчестно конкурируют, испытывают гонения и стяжают милости, за них то вступается, то их преследует папская власть, светские правители. Сонеты Микельанджело полны любви, ужаса и пессимизма, а его «Вакх» (в музее Барджелло) не столько радуется жизни, сколько презирает ее преходящие удовольствия, его «Пьета» (в Сан-Пьетро) — это благочестивейшая красота Девы Марии и смертное бессилие Спасителя. В «Форнарине» и «Даме с единорогом» Рафаэля поражающая живость вдруг оборачивается завораживающей женской магией, и нет ничего прекраснее, невиннее «Сикстинской Мадонны». Караваджо не боится соблазнять двусмысленными и очень реальными мальчиками и вместе с тем он с душевной симпатией и пониманием изображает св. Франциска. И, — как бы это ни звучало для трусливых ушей, — безукоризненная святость Франциска из Ассизи вмещает одновременно с состраданием Христу радостно-античное преклонение перед Природой. Такое впечатление, что эти люди ничего не боялись. Возможно, таковую смелость они обретали благодаря «триумфу Чистилища» (Жак Ле Гофф), Чистилища, которое, по словам Данте, опекают добрые ангелы...

Длительное «потрясение основ», конечно же, вряд ли способствовало укреплению веры, зато содействовало ее распространению. Проникновение европейцев в Африку, Азию, Америку, Океанию придало миссионерству, проповедничеству, — общей установке на вероучительный минимализм, — первостепенное значение. Произошла отчасти и метаморфоза веры в доверие и тем самым повысилась нравственная ответственность церковных руководителей перед паствой и всеми остальными. Так появился нынешний характерный европеец: в протестантских регионах — сочетающий веру с жизненными новациями, иногда агностик, но очень редко воинствующий атеист; в католических — держащийся традиций и верности Папе, особенно старающийся не преступать установленных запретов, или же совсем безрелигиозный.

Европеец искал Христову Истину оттого, что жаждал ее найти. Это не имело прямого отношения к местной привязке, местной адаптации христианства, которое благодаря ей утверждалось в различных вариантах, но сохраняя общее в главном, в Провансе и Париже, в Бургундии и Нормандии, в Богемии и Пруссии, в Англии и Шотландии. Простолюдину, чтобы христианство стало частью его жизни, этого было достаточно. Главная Истина ему открывалась непосредственно верою во Христа, в Св. Троицу, открывалась в молитвенном общении с Ним, с Девой Марией, со святыми, но для многих более всего верою в самого Христа. Поиски Истины сверх этого были заботой по преимуществу людей образованных и нередко посвятивших себя религиозному служению. Римские папы, такие люди, как св. Иероним и св. Франциск, св. Августин и св. Фома Аквинский, Паскаль и Лойола — в католическом мире; Лютер, Кальвин, Цвингли, Меланхтон, Лукаш Пражский — в протестантском мире; Эразм, Себастьян Франк, Герберт Чербери, Джордано Бруно — как бы стоящие над схваткой; оказавшие заметное влияние на христианство такие философы, как Ансельм, Абеляр, Дунс Скот, Марсилио Фичино, Николай Кузанский, Пико делла Мирандола, Лейбниц — все это люди, искушенные в науках и в вероучениях, и именно они ищут истину сверх той благодати, которая даруется Христом. Большинство этих людей чувствовало движение истории и знало, как выражение истины зависит от языка. Поэтому языком протестантского христианства в Европе уже в 16 веке стали национальные языки, у католиков на Втором Ватиканском соборе (1962—1965) было установлено, что в определенные моменты мессы они имеют значение, равное почтенной латыни, так же как и другие «традиции и дарования отдельных народов».

Еще до падения Византии многие на Руси считали, что русские давно обогнали греков в благочестии, а когда Константинополь захватили турки, здесь уже никто не сомневался в миссии Руси возглавить восточных христиан. Это ускорило появление Царства, установление патриаршества, а в 17 веке подогрело движение церковных реформ, долженствовавших обеспечить фундаментальное призвание русского православия. Кое-что было при этом заимствовано из греческих книг (на этот счет есть сомнения) — надо было продемонстрировать преемственность возглавления (откуда неутихающие трения с сохранившимся константинопольским патриархатом).

Идея главенства Руси на христианском Востоке зародилась где-то в последней четверти 14 века и, возможно, именно она подвигла Дмитрия Донского на отпор Орде. С начала 15 века, заостряемая растущей мощью Москвы и геополитическим ослаблением Византии, эта идея вполне овладевает московскими верхами. Если не слишком почтительное отношение к Константинополю Дмитрия Донского только просвечивает в его конфликте с митрополитом Киприаном, то Василий Темный вообще не считает нужным поминать на службах царьградского императора.

У этой идеи был еще один мотив. Возникло чувство, перешедшее в уверенность: великое здание христианства, выстраивавшееся на Руси пять веков, наконец построено. Завершающим аккордом было мистическое откровение преподобному Сергию Радонежскому о Св. Троице. О его содержании, как и о любом постижении такого рода, говорить было невозможно, и весть о нем проникала в души какими-то своими, тайными, путями; нам сегодня известно об этом лишь по некоторым внешним признакам, в том числе по знаменитой иконе преп. Андрея Рублева и по очень скупым сведениям об установлении отдельного празднования Св. Троице. Таким образом, учиться у греков более нечему. Но если такова грандиозная миссия Руси, то русское христианство должно быть безукоризненным, а посему в первую очередь надо очистить его учительную и богослужебную сторону от вкравшихся плевел.

Древнерусская официальная Церковь стояла на том убеждении, что уже все в христианстве необходимое ей дано и ничего искать и перепроверять не нужно. Споров по существу было не так много и они касались сугубо практических вопросов или слишком высоких тем, вроде природы иного мира (мы имеем в виду известную дискуссию между новгородским и тверским церковными владыками). Христианство, однако, приходилось «приземлять», приспосабливать к ментальности, нравам, к образу жизни — и в каждой местности оно поэтому было в известной мере своеобычным. Это отражалось на переписываемых церковных книгах, это видно в разности иконописных школ, в храмостроительстве, в местных обычаях, обрядах и суевериях, дошедших и до нашего времени. Далеко не всегда совпадали и поучения, направленность деяний местных святых. Существовали отличия христианства Новгородского, Владимиро-Суздальского, Киевского, Тверского, Псковского и т. д. То, что это обстоятельство несколько притушевано церковными историками, вполне понятно — историю у нас ведь всегда опекали не историки...

Разнообразие специфики христианизации земель подливало горючего в межземельные конфликты, особенно в тех случаях, когда земли отстаивали свою значительность или независимость. Хорошо известны конфликты между Москвою и Тверью, Нижним Новгородом, Рязанью, до этого между Владимиро-Суздальской Русью и Киевом, Новгородом, обильно политое кровью противостояние Новгорода Москве в 15—16 веках. Сводить эти, чаще всего очень трагические, факты к политическим целям, княжеским амбициям, самолюбиям и т. п. антиисторично и даже аморально, так как за ними стояло нечто жизненно важное, неразменное, обусловленное глубоким местным патриотизмом, не лозунговым, а продиктованным реальной духовной связью с землею и предками, местночтимыми святыми, чудотворными иконами, вросшими в быт религиозными обычаями — реальной связью со своею «малой» Родиной, на самом деле не «малой», а для многих людей того времени подлинной и единственной. Не зря же в Москву свозились святыни из присоединенных земель, а наиболее почитаемых местных святых причисляли к общерусскому (московскому) пантеону — для того, чтобы лишить те земли прямого небесного заступничества.

Церковное сознание Древней Руси было знакомо с понятием ереси, но сложившееся разнообразие, о котором говорилось выше, долгое время воспринималось как естественное, нормальное явление, равно как и удельное правление. Так что поземельные несовпадения и отклонения не тянули на ереси, о которых громко заговорили только в 15 веке, да и то когда отклонения обнаруживались в пределах конкретной земли. Ибо к тому времени местная христианизация, как правило, обрела законченную цельность. Стригольники были ересью псковско-новгородской, а об ереси «жидовствующих» пошли слухи, когда она объявилась в Москве, и только потом ее корни раскопали в Новгороде, а может и приписали ему. Поначалу не желавший крутой расправы над ними Иван Третий вел себя так потому, что смертоубийственный способ искоренения религиозного инакомыслия применялся крайне редко. Но и задолго до этих памятных «громких» ересей немало волнений принесло пришедшее в Киев с Балкан богомильство («Бог после бани вытер свой пот ветошью и бросил ее с неба на землю. Сатана из этого сотворил человека, но не мог закончить сотворение, и Бог вложил в немощную плоть душу»). Богомилы утверждали, что с самого начала миротворения боролись два равносильных бога — светлый и темный. Распространению богомильства по тогдашней Руси, видимо, способствовала поддержка их учения имевшими еще много сторонников волхвами. В 14 веке тверской монах Акиндин возбуждает народ и рядовое духовенство посланиями о всевозможных узаконенных денежных поборах высшего духовенства («архиерейские пошлины» и т. п.). Симония, то есть поставление в сан за деньги, долгое время также служит притчею во языцех. Надо сказать, что любое обозначенное ересью поветрие в конечном счете десакрализовало церковную иерархию, по меньшей мере сеяло сомнения в ее праве на духовную власть. И тогда, и позже духовные лица, заподозренные, а тем паче изобличенные в корыстолюбии, взятках и т. п. осуждались в народной среде как святотатцы.

Когда же позже «расчистка» вероучения, включая обряды, обычаи и т. д., развернулась вовсю, еретики, а также крепко державшиеся старого, оказались в великом множестве... Потому что посягательство на устоявшуюся практику христианизации и на ее местные «изводы» — попытки московской, а потом петербургской власти извести эти «изводы» — неминуемо должны были встретить сопротивление. Неожиданным образом эта борьба возбудила, теперь уже на Руси, те процессы, которые мы назвали поиском христианской Истины — того, что действительно было заповедано Христом. Прямо и косвенно об этом свидетельствуют массовые преследования «инаковерующих», всевозможные «прения», «азбуковники», «поучения», нравоучительные повести и т. п. литература, лубки, спорные направления в иконописи, разбредание староверов по «толкам», каждый из которых считал себя носителем Христовой правды... Все это характеризует не только 17 век, но отчасти 16 и 18-й.

Страшная Смута начала 17 века, кстати говоря, тоже не будет до конца осмыслена, если вынести за скобки религиозную сторону. Популярная версия, согласно которой весь русский народ поднялся против поляков и самозванцев, блюдя православие, не слишком достоверна. Беда была как раз в том, что народ разделился, а первого самозванца поставили царем, поляков и королевича Владислава призвали и поддержали «Тушинского вора» отнюдь не только кучки предателей. А истоки той беды кроются в слишком бурном и до того обходившим Русь развертывании процессов поиска Христовой Истины, начало которых следует отнести в 16 век, а может и несколько ранее. Надо добавить, что причиною Смуты было и то опустошение, которое учинил над Русью Иван Четвертый.

Итог 15—17 веков, в том, что относится к церковному бытию, сводится к тому, что это была эпоха обновления русского православия, эпоха иногда очень смелых поисков подлинного христианства и вместе с тем эпоха гонений, нетерпимости, огромных жертв, закончившаяся формированием действительно нового православия, часто однако произвольно правленного и утерявшего немало добытого многовековым религиозным творчеством народа. Самая дорогая потеря — это опытно постигнутое единство душевной веры и обряда, душевной веры и жизни во всех ее аспектах. Противящимся троеперстию староверам так и было сказано: «Креститесь как хотите, но не хулите нас», то есть не имеет значения, каково крестное знамение, — двуперстное или троеперстное. Обряд, обычай, реальная деятельность, культура были по сути выведены из христианства, в лучшем случае признаны второстепенными. Правда, сначала это носило «теоретический» характер, но очень скоро таковая новация еще больше отторгла верующий народ от верхов, дворянства, всех образованных слоев, так как народ по-прежнему жил не считая, что реальная жизнь существует сама по себе, а вера сама по себе. Княжна Марья у Л. Н. Толстого (в «Войне и мире») — явление не частое. Каковы были верования в дворянской среде, можно понять, обращаясь не только к романным персонажам, но и к личностям самих писателей, особенно А. С. Пушкина, М. Ю. Лермонтова, Н. В. Гоголя, Л. Н. Толстого и Ф. М. Достоевского — сложность, переменчивость и свобода их религиозных воззрений, в отличие от народного православия, похожа скорее на протестантское многообразие в смеси с православием.

Своеобразный протестантизм, подстегнутый крутыми церковными реформами 17 века, выразился и превращением высших церковных структур в государственное учреждение, а неоднократные попытки самодержцев возглавить Церковь прямо отсылают к практике некоторых европейских стран с преобладающим протестантским населением. Учение Л. Н. Толстого, мало чем разнящееся от протестантских движений крайнего толка, претендовавшее на народность и кажущуюся простоту народных убеждений, на самом деле более всего отражало ментальность какой-то части образованного слоя, было пережитком «народничества».

В сущности, народ оставался в традиции «древлего», дониконовского православия, но, исправно выстаивая службы, в то же время оказался принадлежащим как бы другой, тайной Церкви, невидимо руководимой сонмом святых. Так возникают и оживают предания о граде Китеже, островах блаженных, о мужицком царе и мужицком царстве. А в глазах образованцев народ выглядел двоевером, обрядовером, суевером...

В 19 веке и более явно в начале 20-го проступает какая-то ржавость, даже призрачность официального церковного бытия, какое-то опасное неблагополучие. Церковная иерархия оказывает все меньшее учительное и организующее влияние на простой народ и на образованные слои, а ее огосударствленность в конечном счете становится причиной ее разрушения и раскола вместе с гибелью Империи... И когда большевики издевались над духовенством, монашеством, закрывали и грабили церкви, ни верующий народ, ни образованные слои не бросились всей массой на защиту официальной Церкви, а те несколько десятков тысяч, что пытались защитить, сохранить святыни и укрыть священство, подверглись репрессиям, мученичеству, смерти... Все это совсем недавняя история, но, увы, как же мало она учит!

О том историческом периоде высказано немало глубоких и важных мыслей — мы имеем в виду тех, кто искренно болел за судьбу Церкви и кто действительно понимал, что происходит и почему. Видное место в ряду таких авторов, на наш взгляд, занимает протоиерей Георгий Флоровский («Пути русского богословия»), а значительный вклад в современное постижение православия внес несоменнно о. Павел Флоренский.

А когда, после краха Советской власти, население получает религиозную свободу, будучи уже совсем иным, оно не знает, что с ней делать. На помощь приходят подражание и духовная интуиция, когда она есть. Если, впрочем, человек не находит дорогу к Богу, Он может сам прийти к человеку.

С 18 по 20 век русское христианство составляли четыре силы: народная масса, официальная Церковь, народные «секты», группы из интеллигенции и благородного сословия. Благодатные откровения несомненно кого-то посещают в народе, но они крайне редко становятся достоянием всей Церкви. Немало проникновенного рождается в «сектах», но отвергается священноначалием с порога. Четвертая категория всегда проявляла изрядную духовную активность, стараясь дополнить, глубже осмыслить, развить христианское сознание и христианскую культуру, иногда и обличая церковные порядки, угодливость властям, гордыню. Но священноначалие всегда было занято только текущими заботами. Русская религиозная философия, русское искусство, литература, гуманитарные науки, общественные дискуссии по жизненно важным проблемам по большей части никак не влияли на церковный официоз, разве что кого-то осудить и записать в отступники. Официальная Церковь всегда дистанцировалась от духовно-художественных, духовно-философских и заранее не одобренных богословских исканий, полагая себя единственным обладателем окончательной истины, тем самым замораживая тот исторически обусловленный стиль и уровень понимания Христовой правды, которые когда-то сложились, но отнюдь не отвечают каждой новой эпохе на ее жгучие вопросы. Не отвечают еще и потому, что тот сложившийся минимум вероучения, с заученными прописями и автоматизмами, которым потчуются миряне, скроен по образцу элементарного учебника арифметики и в нем совсем не ощущается того бесконечно живого, ищущего и поражающего глубиной чувств, мыслей и прозрений христианства, которое содержит Новый Завет и которое было свойственно безбоязненным христианам первых веков и святоотеческому Преданию. Именно богатейшая вера этих людей может дать ответ любым «совопросникам» любых эпох. И при всем внешнем блеске и самоуверенности заменить важнейшую миссию Церкви — открывать Христову правду и соединять людей со Христом — не могут ни узаконенные привилегии, ни царские милости, ни слияние с государством, ни опаснейшая идеологизация веры — что верно и для 17 века, и для 18-го, и для 20-го и, разумеется, для 21-го.