Глава 9. Русская мифология, презирающая время

Что такое искусственный мир? Это мир, сделанный человеком, долго ли его делали или коротко. Это преогромное множество материальных предметов, это может быть и социокультурная реальность. Последняя не всегда искусственная — скажем, простейшая родовая жизнь сложилась сама собою, как у животных. У искусственного мира есть черта — важнейшая черта, отличающая его от мира природного, естественного. Заключается она в том, что сделанное людьми и активно используемое ими почти никогда не сохраняется без человеческой опеки. Ибо искусственный мир сам по себе не сопротивляется внешним воздействиям или внутреннему разрушению. Он ржавеет, растрескивается, изнашивается, с течением времени становится ненужным, устаревшим, негодным. Природное, и в отдельной травинке, и в огромных экосистемах или биогеоценозах, может существовать без человека, а если и погибает, то на его месте возникает что-то другое, но тоже способное отстаивать себя. В природе, можно сказать, нет мусора, бесполезных отходов. Валежник в лесу, прошлогодние листья и бурелом это совсем не то что груда пустых банок, тряпья, целлофана и прочей дряни. Брошенный нами искусственный мир превращается в помойку или развалины. Нетронутая природа величественна или мрачна и полна жизненной силы. Русская натура, как кажется, навсегда возлюбила эту силу и в ней видит свои истоки. Русский человек, коли это нужно, умеет делать дело, он смекалист и находчив, у нас есть Кижи, храм Василия Блаженного, подкованная блоха и ракеты, но его древнее сердце — в лесных глухоманях, заснеженных далях, в речном и степном раздолье.

Слово «искусственный» чаще всего носит неодобрительный оттенок. Тем паче это относится к таким словам с тем же корнем, как «искушение», «искус», «искуситель», характеризирующим в церковной лексике смысловое поле диавольского, а в речевом обиходе явно что-то нехорошее. Этот лингвистический факт, может быть, самый важный в понимании русского менталитета, русской культуры, в понимании судеб России. В европейских языках искусство, искусственный никак не соотносится с искусителем, то бишь диаволом, причем искусственное как таковое осуждается разве как плохой дубликат природного. Искусный — опытный, умелый, а искус связан с пробой. Проба — эксперимент, испытание. Но искус — соблазн, искушение.

Естественный — природный, сущностный, приемлемый — такой, каким следует быть. Сравните две фразы: «В нем было что-то искусственное, наносное, даже изломанное» и «Все в нем выглядело естественно, без натуги, общаться с ним было легко и приятно».

Культивирование окружающего, его приспособление к людским нуждам, наконец его преобразование — твердая установка европейца. Можно спорить, идет ли она еще от античности или вырабатывалась последнее тысячелетие под влиянием ли роста народонаселения или в силу других причин, но бесспорно, что именно эта установка создала современную западную цивилизацию. Ухоженность, добротность, бережливость, продуманность, рациональность — ее черты. Никаких «авосей», «само дойдет», «никуда не денется», никакого «кое-какства». Особое значение принадлежит умению и желанию доводить до конца, довершать. Созидаемый таким образом искусственный мир благодаря этим чертам пригоден для жизни и открывает ей новые пути — с розовой или мрачной перспективой. Искусственный мир не имеет собственной позитивной активности, своих целей. Если он выходит из нашего подчинения, то по нашей вине, из-за нашего незнания или небрежения, и это беда. Созидание пригодного искусственного мира доступно знающему, разумному, ответственному, творчески свободному человеку.

Искусственный мир западной цивилизации натоптал множество мозолей на предлинном пути. Сначала приспособление к природному и приспособление природного шли рука об руку. Затем постепенно верх берет второе, а первое еще продолжает жить, хотя бы как эстетический идеал «подражания природе», о котором говорит еще Гете. Вероятно, переломным оказался XIX век, когда утилитарный подход завоевывает «передовые умы», все более направляет практическую деятельность и промышленное развитие. Появляется надежда, что на основе «чистого здравомыслия» удастся построить и общественную жизнь. Культ искусственного дает толчок развитию социалистических учений, развитию государственных форм и права. Естественные и гуманитарные науки прокладывают дороги техническому прогрессу и социальному реформаторству. Мир мыслится, в идеале, полностью приспособляемым — нужны лишь знание, умение и воля. Бурно возрастают потребности — аппетит приходит во время еды. Если все возможно, то и все позволено.

Потом «вершки» этих культурных установок и прогрессистских идеалов проникнут в менталитет тех социальных слоев, которые волею судеб оказались отчужденными от традиционных русских устоев. Сущность последних состоит в том, что индивидуум приноравливается к наличным надындивидуальным реальностям — социальным и природным. Иными словами, идеал человека — макрочеловек, отождествляющий себя с общиной и обществом, родом и родиной, народом и родной природой. Это устои, идущие от древности, поразительно сохранявшиеся в массовом русском менталитете долгие века.

Нелишне еще раз подчеркнуть, что ухватившийся за надындивидуальную опору, вошедший под ее покров человек остается вполне индивидуальным и неповторимым в своей самости. Отождествление с опорой означает для всех ухватившихся за нее принятие одинаковых ценностей, но проявляемая в чувствах, мыслях и действиях окраска отношения к ним у каждого человека своя. Легенда о безличностном, стандартном человеке, приникшем к какой-либо могучей опоре, есть только легенда, придуманная интеллектуалами нашего времени.

Русский человек полагался на то, что способно существовать и без его вмешательства. По собственной инициативе вам совсем не обязательно что-то переделывать и вообще делать вне очень узкого круга сугубо личных, ну максимум, семейных нужд. Социум и природа сами по себе живы, активны, имеют какие-то цели, причем эти цели связаны более всего с их — социума и природы — самосохранением. Вам могут указать, что делать, или вы понуждаемы на это обстоятельствами, но и в этом случае не так важно дотошно додумывать и как следует довершать, потому что, в сущности, это не ваше кровное дело. Да ведь и сами социоприродные реальности, будучи жизненно полноценными, доделают, доведут до ума, коль это им нужно. Умение жить безыскусственно, в «простоте» ничуть не умаляло русского человека, пока эта жизнь была поглощаема рутинными заботами о частично самовосстанавливающейся природной среде, о продлении ее века. Но привычка недоделывать и недодумывать сохраняется по сей день и уже в искусственном мире, который сам себя не восстанавливает и требует добротности, законченности и продуманного ухода. Новые поколения, привыкшие к подобной неухоженной среде, воспроизводят ее вновь и вновь.

Определенная ориентация на идеалы искусственного мира, начавшаяся в России с промышленной революции конца XIX века и социальной революции с начала ХХ века, родилась не в русской культуре, а была вынужденно заимствованной. Движение это всегда возглавляло государство, ибо оно живет не только и не столько стремлениями и нуждами народно-культурными, сколько соперничеством и жаждой первенства среди других государств. Государство не может позволить себе быть слабым во внешнем плане, а Российское государство становилось все слабее из-за экстенсивной недоразвитости искусственного мира.

Русская культура не была готова к указанной ориентации, новые идеалы нисколько не вдохновляли ее, хотя уже давно вносили сумятицу, недоумения и локальные расстройства. Если до 1917 года государство, еще осторожно и непоследовательно, открывало путь преобразователям и преобразованиям, то после Октябрьского переворота государство само становится в авангарде новой ориентации. Русская культура насыщается активизмом, но в очень поверхностном слое. Десятилетия государственной экономики, государственного искусства и даже государственного быта не вырвали старых устоев, а обломали их. К концу ХХ века Россия пришла с почти разрушенной старой культурой, не любившей искусственный мир, и новой временной культурой, не умеющей этот мир толком создавать и ладить с ним. Может быть, в этом корень проблем, нудящих нынешнюю и ожидающих будущую Россию.

Наступающий XXI век готовит новые сюрпризы: материальный искусственный мир пополнится изготовленной на заводах фауной, а на полях заколосится искусственная флора. Биоинженерия — единственная надежда не умереть с голоду десятимиллиардному человечеству; это, наверное, будет самая неожиданная техногенная революция, несущая с собою не истребление животных, а их массовое производство по заданным образцам.

Очередные успехи ожидают и другую область искусственного мира — создание невиданного количества текстов, зримых и слуховых образов — и все это общедоступно. В их безбрежном пространстве уже не будут различаться правда и ложь, факт и выдумка. Выбрать или навязать можно будет не какие-то одиночные, штучные феномены, не только место обитания, друзей, партнеров, как это делается сегодня, а весь мир, который каждый сможет выстроить по своему желанию. Наконец-то «мы наш, мы новый мир построим», но не для всех один-одинешенек, а на любой вкус. Все станет возможно. А раз все возможно, то и все позволено... Для зрелой, исторически умудренной части человечества настанет наконец-то время полной свободы, когда собственные вера, опыт и знания определят путь конкретного человека, когда он действительно будет ответственным за свои решения и без всякой оглядки предстанет, как он есть, пред Богом.

Культ искусственного — очень древний культ. Искусственное с самого начала отличалось от природного, хотя и черпало из него образцы. Искусственное было «странным», остраненным от природы и поэтому могло претендовать на место священного. Топор и глиняный горшок, шатер и щит, прялка и поминальные бусы недаром так усердно расписывались, выделывались, украшались. Искусственный мир социума обряжался новыми смыслами и ритуалами. Храм — высшее достижение искусственного мира в древности, и одновременно это средоточие культа. Богам, а потом единому Богу в жертву приносилось искусственное, то есть сделанное, выращенное человеком или подчиненное ему. Само по себе делание и возделывание — труд — неминуемо также становится сакральным. Последовательность шагов при создании искусственного, плетение действий превращалось в сакрализованный ритуал. В Новое время потребовались религиозные революции, чтобы десакрализовать «работу», дабы открыть дорогу ко всевозможным усовершенствованиям.

Священный характер искусственного, присущий древности, должен был стать препоной для широкого развития искусственного мира. Священное уникально и редко, ему нельзя подражать. Прорыв мог осуществиться лишь в том случае, если в самом искусственном установлены градации, ранги. Так выделяется наиболее искусное и впечатляющее — художество, каковое и попадает в разряд священного. Искусственный мир, развиваясь и охватывая постепенно всю жизнь, еще долго будет напоминать о своих сакральных корнях. А намекать на это будут то там, то сям встречающиеся изящные крупицы усопшего художества — беспричинные, внефункциональные и нерациональные висюльки, набалдашнички, узорчики и прочие излишества, коими еще довольствовался XIX век, потом их стали называть стариной, а еще позже мещанством.

Выделение в качестве сакральной сферы собственно искусства освобождало прочую искусственность от благоговейных запретов. Но этого было недостаточно, чтобы раскрутить маховик всеобщего наступления искусственного мира, вытесняющего мир естественный, — природный и родовой. Тут нужно было еще дать простор желаниям, фантазиям, невесть откуда вынырнувшим потребностям человеческим — дать им выход и стимул, и узаконить такого человека. Европа могла тут опереться на опыт изощренной позднеантичной аристократии, слегка усвоенный и новой знатью. Итальянское Возрождение — один из эпизодов подобного рода. Европу будоражат крайности, она пробует и экспериментирует. Действовал и другой фактор: необходимость экономизации, продуманного и тщательного освоения европейской территории, сравнительно не столь обширной, не слишком природно одаренной и к тому же населенной множеством упрямых народов. Ни один из упомянутых факторов не действовал на Руси : зело она богата и велика была в сравнении с населением, а аристократических изысков ее родовитые кланы не ведали...

Современная Россия живет в искусственном мире, мало пригодном для жизни. Этот мир не любили, когда строили, и сейчас недолюбливают. А нелюбимое дитя ходит в драных штанишках, с перепачканной физиономией, насуплено и обидчиво. Правда, есть еще красота подлинная, но и жмущаяся в сторонке. Некоторые уверяют, что она-то и спасет мир. Ой ли, разве что совсем уж «малое стадо»...

Типичный русский и западный человек (простолюдин, из среднего класса) исповедуют разные системы ценностей. Одно из главных отличий состоит в том, что в русской системе первое место занимает установка — быть вместе, ярче всего проявляемая среди простолюдинов. Неважно зачем и почему, но быть вместе — «в труде и в бою», с друзьями и дружками, соседями, родней, партией и т. п. Быть вместе совсем не значит всегда жить в тишине, замирении, полюбовно. Можно и переругаться, и подраться, выйти друг на друга даже с кулаками и кольями. Древний Новгород особенно славился своими потасовками, столкновениями на волховском мосту, но до XV века был достаточно крепок своим единством. А наследники этой древности — соперничающие поместные группировки в уголовном и подростковом мире? И какая гулянка в нашем отечестве обходится без рукоприкладства? И все же это «мы», это «наше»... Мифологема «быть вместе» была, конечно, сразу же замечена, как только возникло русское самосознание: об этом немало сказано, иногда другими словами, за последние два века. Западная история знает, разумеется, общину, кооперацию, сословную, классовую и цеховую солидарность и просто посиделки в тавернах, трактирах и прочих заведениях. Но уже давно стимулом к общению там служит дело, необходимость, привычная потребность пообщаться. Общности там формируются не в силу их собственной ценности, а разного рода «механизмами» — социальными, экономическими и проч. Для западного человека на первом месте стоит достаток, а к тому же приумножение и укрепление собственности (в самой разной форме) — того, без чего западный человек не мыслит достойной или нормальной жизни; это может быть и какая-либо другая цель — благородная или не очень, общественная или личная, но участие в этом других людей не обязательно, если в этом нет необходимости. Для типичного русского простолюдина все как бы наоборот. Перво-наперво нужно быть вместе, а все остальное как получится. Отсюда и цели, и образ жизни. Отсюда — «наше все».

Не следует думать, что «быть вместе» значит всегда быть на равных. Любящий власть, да просто покомандовать тоже исповедует эту ценность — ведь ему нужны подчиненные или послушливые; а иного и хлебом не корми — дай только подурить и покуражиться. В России власть часто заменяла собственность и до сего дня служит способом самовыражения и независимости личности. Но в массе своей русские люди с подозрением относятся к тому и другому, они недолюбливают «выскочек» («не высовывайся», «из грязи да в князи» и т. п.). Возможно, что это еще одна причина нелюбви к власти, о чем писали еще славянофилы.

«Быть вместе» — расширенная мифологема единства, выражающая его самоценность. По-видимому, впервые единство было сакрализовано в родовом обществе. Родовое единство базируется не только на нормах и обычаях общения между живущими сродниками, но и на цементирующей роли общих предков. Когда их связь с живущими реальна, род не рассыпается. Но даже и тогда, когда такая связь сильно ослаблена, тяга к единству продолжает жить в виде полубессознательной установки. Установка «быть вместе» далеко перешагнула родовые ограничения. Она воспроизводится в поколениях уже не только за счет непосредственной наследственно-мистической кровно-родственной солидарности. Но все же воспроизводится, так как укоренившаяся культурно-ментальная установка может поддерживаться и очень слабой мистической энергетикой. Так, например, передача информации по телефону нуждается в весьма малых электрических мощностях.

Если мы хотим понять причину наличия определенных мифологем в русской культуре, нам следует в первую очередь подумать не о том, как образуется и благодаря чему живет та или иная мифологема, — слишком неподъемна сегодня эта проблема. Понять бы более простую вещь — что некоторые значимые современные ценности и русской, и западной культур представляют собой многократно переработанные культурной историей древние идеалы, но в русской и западной культурах это разные идеалы. Действительно, личная (частная) собственность и автономность личности, эти столь характерные ценности нынешнего Запада, как это ни странно покажется на первый взгляд, своими корнями уходят в седую древность. Ибо выросли путем длительной эволюции из родовой собственности и мифологемы независимости рода. Микрочеловек, вышедший из недр человекорода (макрочеловека), взял с собою и ценности последнего, переиначив их применительно к новым обстоятельствам.

Родовая сплоченность, переродившаяся в «быть вместе», в родовой культуре дополняла мифологемы родовой собственности и независимости. В исконной русской культуре более активно сохранялась и адаптировалась к историческим пертурбациям мифологема сплоченности, в западной культуре это произошло с мифологемами собственности и автономности. Почему именно так случилось, мы не знаем, но, разумеется, никому не возбраняется поразмышлять об этом. Сейчас же с достаточной уверенностью можно сказать следующее: русская и западная культуры имеют один источник, но они усвоили из него не одни и те же ингредиенты.

Народ — рождающее и рождаемое, растущее начало — по макушку погружен в повседневность, можно сказать, барахтается в ней, но вместе с тем в мифологеме народа есть нечто священное. Почему это так, видно хотя бы из древних языков — славянских, санскрита и других: святое обозначало рождение, цветение, набухание, рост и т. п. (В. Н. Топоров). Народ — одно из последних прибежищ, где микрочеловек способен забыть свою малость, свое кочевничество. Отождествляя себя с этносом, индивид и горюет, и радуется вместе с ним. Так чувствуют себя прилепившиеся друг к другу любовники, так проникается общим восторгом и страданием мучительства садомазохистская парочка. Этническое отождествление многим заменяет отождествление с Церковью. Подобием спасения во Христе всегда было слияние с народом или родом. Поэтому так много суровых слов сказано Спасителем о необходимости выбора между родней и Богом. У язычника не было такой альтернативы, так как языческие боги — это родоплеменные и народные божества, они сами не отделены от этнической общности.

Окунуться в теплые воды этноса — все равно, что прижаться к материнскому животу; для многих это надежда на преодоление всеобщей атомизации и эгоизма, но и угроза нового этнического раскола человечества, который вооружит народы друг против друга с гораздо большей энергией, нежели соперничество и эгоизм индивидов.

Притягательная сила этноса потчуется древними божествами, которые еще не впали в непробудный сон. Именно они наполняют любовь к своему народу священным пафосом и готовностью умереть за него. Бог, милосердный к людям, вероятно, снисходителен и к старым-престарым божествам, которые когда-то правили или думали, что правят, людскими сообществами. Народ подобен вольным природным стихиям, кое-как обуздываемый обычаем и традицией. Народов так же много, как стихий. Псалмопевец Давид говорит, что стихийная жизнь подчинена Богу: воды «от запрещения Твоего побегнут, от гласа грома Твоего убоятся»; горы «восходят» и поля «нисходят» в «место еже основал еси им». А уж о людях и говорить нечего: «Господь разоряет советы языков, отметает же мысли людей, и отметает советы князей». В Ветхом Завете закон, данный людям, не отделен глухой стеной от законов, которым обязана следовать природа. Языческие обычаи, нравы и законы также тесно связаны с природным началом. Любовь к Родине — это любовь к земле, к тому, что на ней произрастает и обитает, к ее насельникам, к воздуху, которым все это дышит.

Высшие заповеди христианства относятся к сугубо человеческому бытию. Правда, христианство — в его истоках — благосклонно к природе, но далеко не ко всему природному в человеке. Христианскую культуру в православно-народном варианте пронизывала эта благосклонность, ошибочно принимаемая иногда за «двоеверие». Европейское христианство в своих конкретных проявлениях еще в поздне-средневековый период примирилось с возделывательным активизмом и постепенно соединилось с преобразовательным, утилитарным и изобретательным направлением западной цивилизации. Благодаря этому противоречия между нею и христианством сгладились. В России же традиционное православие сторонилось активизма, а в XX веке понесло огромный урон, было почти раздавлено после того, как антиприродная и античеловеческая тенденция насильственно была внедрена в культуру, образ жизни, стала идеологической основой государственного произвола.

В условиях современной западной цивилизации народная жизнь не похожа на природную стихию. Даже для России это уже анахронизм. Нужны какие-то сверхординарные причины, чтобы у этих народов взыграло необузданно-природное начало. Искусственный, созданный человеком мир изрядно оттеснил первозданную природу, на которую теперь смотрят как на помеху, мусорную корзину, а в первую очередь, как на объект для использования. Но может ли народ лелеять свои кровные корни в такой природе?

Искусственная среда современных больших городов настолько нивелирует этническое своеобразие населяющих их жителей, что скоро москвич и берлинец будут меньше различаться по образу жизни и интересам, чем тот же москвич и крестьянин из затерянной в лесах и озерах русской деревни. Прошлое народа и его география еще влияют на качество жизненной среды, но это влияние уменьшается. Таким образом, народ теряет свою прежнюю сущность, как теряют ее и родовые отношения. И тем упрямее сопротивление этой тенденции: этнические конфликты и национальные идеологии все более насыщают политическую атмосферу современности. Время успешного наступления интернационалистических учений, видимо, проходит. Современный национализм продлевает отношение к народу как к священной категории. Национализм занимает почетное место среди борцов с глобальной, многовековой и, кажется, непреодолимой десакрализацией старых святынь.

Наверное, каждый народец (племя) мог бы похвастаться «лучшими», которые потом составили аристократию. Она рождается в соревновании и прямой борьбе родов, вынуждаемых обстоятельствами к объединению. Аристократ не только храбр или умен, он вбирает в себя особенное качество, культурное своеобразие данного этноса. Он видный образец и носитель этого качества и своеобразия. Он знает наперечет имена многоколенных предков, к которым может обращаться за подмогой — за ним целая рать умерших, а потому страшных своею силою.

За князем — род, за серафимом — сонм,
За каждым — тысячи таких, как он,
Чтоб, пошатнувшись, — на живую стену
Упал и знал — что тысячи на смену!

М. Цветаева, «Роландов рог»

Аристократ знает, чем жили предки, какими руководствовались ценностями и нормами, выраженными в поступках. Легендарная история и мифология этносов сплошь состоит из таких поступков. Знатный владеет родовым опытом и может передать свое знание потомкам. В аристократической культуре поразительным образом сочетаются родовое и личностное начала. Первопредки знатного — божества, прародители данного этноса или другого, завоевавшего его, великие вожди и полководцы. Счет поколений дал начало хронологическому счету, дал начало хроникам. Поэтому история народа — это история его аристократических родов. Потом это будет история князей, царей, правителей, государства. Другое понимание истории появится в XVII—XVIII веках (в России — в XIX веке).

Аристократ — держатель земли и живущих на ней (у римлян земля могла принадлежать только патрицию, а плебей мог только ее арендовать). Все это дает знати право олицетворять этнос, быть предстоятелем этноса перед богами и другими племенами, по преимуществу на поле брани. Аристократическая культура — это культура воинов; турнир, дуэль, воинская доблесть — ее естественные нормы. Аристократия — это как бы и есть подлинный народ. Вместе с тем она ближе к иному миру, она его предстоятель здесь, а потому она обладает сакральным статусом. На том месте, где родины захватили аристократку, могли поставить церковь. Церкви ставились и там, где пролилась благородная кровь, на месте захоронения. Знатный очень дорожил родовой землей, ибо предки могут помочь именно в пределах своей земли. Как думали еще язычники, новорожденный получает от предков душу в том месте, где родился.

Так было долгие века, пока культура аристократии явно не выделилась из этнической культуры, пока не возникли по меньшей мере две культуры и два народа.

Христианство первыми приняли знатные; на Руси это князь Владимир и знатные дружинники. Но поскольку они олицетворяют весь народ, это было «крещением Руси», причем на все времена; отсюда и пошло: «русский — значит православный».

В Древней Руси еще нет «проблемы» единства всего русского народа; вместо нее есть «проблема» единства Рюрикова рода. О единстве всех русских людей, о едином отечестве задумаются и заговорят значительно позже, когда крестьянская, простонародная культура, не воюя и не смешиваясь с культурой верхов, станет более устойчивой во времени по сравнению с культурой верхов, уклонившихся в иноземные заимствования. В XIX веке простонародная культура открывает свою значительность, и тогда в обществе возникает мысль, что именно «мужик» является настоящим носителем этнического своеобразия.

Простонародная культура разновидна, как разновидна и Россия, с ее несхожими, разбросанными по сторонам света землями. Бремя национальной слитности все более берет на себя единая — православная — вера, в том числе церковнославянский язык, не подверженный влиянию различных диалектов.

Жестокая правда русской истории свидетельствует о том, что православие перестает быть скрепой национального единства уже в XVIII веке. Разделение нарастает, когда образованные слои общества становятся равнодушными к религии и видят в крестьянстве то темную, непросвещенную массу, то хранителей наивно-справедливых начал. Пока образованный человек никак не мог определиться в отношении к простому народу, этот последний, в активной своей массе, окончательно утверждается в ощущении своей сословно-родовой особливости по отношению к «верхам» (дворянству и образованному слою). Во время революции, гражданской войны и в течение почти всей советской эпохи эта родовая ненависть к благородным, к образованным, затем и к клирикам, как к чужеродным, чуть ли не иноплеменным, станет той глубинной страстью и убеждением, на которых основывалась советская идеология и строился русский социализм. Кажется, что в простом народе пробудилась жажда отмщения когда-то побежденных родов, жажда, изрядно подогретая пропагандой о вечной эксплуатации народа верхами. На первом этапе новая власть включала немалое число инородцев, но потом от них избавились, как от наемников. Есть много фактов, говорящих о том, что «революционные массы» именно так расценивали роль инородцев в русской революции, памятуя, видимо, что «подобное побеждается подобным» (заметим, что революция длилась лет 20 или более того).

Немало людей из дворян и даже знати сочувствовало революционному движению и принимало в нем участие. Сначала они изготовляли бомбы, потом стреляли в «царских сатрапов», в феврале 1917 года кричали «Долой самодержавие!», а в гражданскую войну служили, часто по принуждению, в красных штабах и командовали целыми армиями; были они и в большевистском руководстве; по некоторым сведениям, взятие Зимнего дворца не обошлось без предательства ряда офицеров. Иначе и не могло быть, так как уже с середины XIX века идеи либерализма, равенства, национального единства, христианского гуманизма, идеи столь разные, тем не менее лили воду на одну мельницу и захватили, пожалуй, все слои русского общества. На сей мельнице перемалывались старые представления о родовой исключительности, безусловной верности роду и сословию и т. п. Эти представления, натурализуясь и уплощаясь, надолго задержались лишь на бытовом уровне и на этом уровне благоденствуют и в наше время, но уже во всех слоях населения. На русское дворянство не мог не повлиять и тот факт, что в XIX веке окончательно теряет свое властное положение и культурное значение европейская аристократия.

Простой народ не заметил руки, протянутой ему чужеродным классом. Наоборот, он еще более утвердился в своей правоте. Примерно так же обстояло дело во времена Французской революции конца XVIII века. Пока, до времени избежавшие гильотины, образованные ораторы витийствовали о благе нации, добре и чести, простодушный народ врывался в тюрьмы (сентябрь 1792 г.) и убивал там безоружных аристократов, независимо от пола и возраста.

Русская аристократия, как и царский дом, имела, как известно, не только местные корни, но еще половецкие, варяжские, татарские, литовские и немецкие. Изгнание и уничтожение русской аристократии, а также большей части рядового дворянства, было актом десакрализации, сменой священного. А это было сутью русской революции, в этом была ее, так сказать, историческая миссия.

Чужое может быть хорошим или плохим, но в нем всегда было и есть что-то сакральное. Восточный славянин не мог не чувствовать этого в варягах. Святым (в языческом понимании; само слово перешло и в христианскую лексику) еще долго почитался «вещий» Олег, один из родоначальников варяжского княжеского рода. Даже если «норманнская версия» («Придите и володейте нами...») наполовину выдумана, то это еще более подтверждает, что сакральное должно приходить извне, то есть из другого — «иного» мира. Родоначальником римского народа был, как известно, троянец Эней; у истоков английской и французской аристократии стояли нордические завоеватели; Моисей был воспитан в доме фараона; подозревали, что Петр Великий был подменен младенцем в Немецкой слободе; вера к нам была принесена греками или Андреем Первозванным; в центре Москвы по-прежнему стоит памятник Карлу Марксу. Татаро-монголы столько времени правили на Руси не только потому, что были сильны, но еще и потому, что были совсем из другого мира. Недаром летописцы подчеркивали внезапность, непредсказуемость их появлений и исчезновений («скорая татарщина»).

Царский венец даруется иным миром или завоевывается (выкрадывается) у него, то есть извне. Если аристократия это «победившие роды», то царский род это победитель победителей, причем он одновременно и свой и чужой. Второе, может быть, подспудно даже важнее. Поэтому Иван IV мог стать царем, покорив «царства» Казанское и Астраханское, а свои родовые корни протянул аж до царя вавилонского.

Механизм сакрализации царской власти с учетом высказанных выше соображений удобно рассмотреть как раз на примере Ивана Грозного. Для этого направимся в Успенский собор.

С правой стороны, напротив придела во имя св. Димитрия Солунского — покровителя св. Димитрия Донского — стоит резной деревянный шатер.

Это — место царя, начиная с Ивана Грозного, который и повелел этот шатер устроить в 1552 году. На двенадцати клеймах шатра своеобразно иллюстрирована записанная, видимо, в начале XVI века история о том, как великий князь Киевский Владимир Мономах овладел «Мономаховой утварью»: знаменитою шапкою и другими знаками царского величия. В иных вариантах есть также упоминание о «крабице сердоликовой», из которой пил сам кесарь Римский Август. По данной версии Владимир получает дары по праву завоевателя, а не просто приобретает их у византийского императора. Последний вынужден откупиться «Мономаховой утварью», испугавшись ратной силы русичей. Вся эта история отражена в литературе того времени в нескольких вариантах и содержит изрядные исторические неясности. В сказании о князьях Владимирских, где приведена указанная история, помещена и легенда о происхождении Рюрика от Пруса — «сродника кесаря Августа»; сей же последний, оказывается, был одет в порфиру «первого египетского фараона Сеостра», а на голове носил митру некоего индийского царя Пора, принесенную Александром Македонским. Но это не все. В других, более древних сказаниях рассказывается о том, что знаки царского величия были добыты императором ромеев в Вавилоне, где хранились со времен Навуходоносора, который, как выясняется, был сыном царя Соломона и царицы Савской. Царство же Вавилонское было первым вселенским царством, о чем говорится в пророчествах Мефодия Патарского, имевших большое хождение на Руси. Есть также тексты, где утверждается родословная связь Августа с царствующим египетским домом. Так строится удивительный сюжет, который соединяет генетически и символически немало крупнейших фигур мировой истории. Созданный в основном до царствования Ивана IV, этот цикл сказаний теперь объединяется и становится как бы «литературным узаконением» царского достоинства первого самодержца. Более того, некоторые фрагменты даже фигурируют в новом чине венчания на царство. Правда, иностранцы испытывают сомнения относительно происхождения шапки Мономаха, поговаривают даже о ее татарском прошлом — ведь ранее о ней нигде не упоминается в завещаниях великих князей. Тогда известный уже нам сюжет дополняется преданием о том, что Владимир Мономах вручил царские знаки своему сыну Юрию Долгорукому, но сделал это тайно, дабы не возбуждать зависть князей, повелев, однако, передавать их из рода в род, пока не появится на Руси истинный самодержец. К этому можно еще присовокупить предание о получении царских знаков Даниилом Московским от отца Александра Невского с последующей передачей Ивану Калите.

Таким образом, русское царство уже мыслится не только наследником Византии, но как получившее преемство и от иных великих и древних царств. Ибо в XVI веке, т. е. спустя столетие с момента падения Царьграда, величие этой когда-то единственной в своем роде империи тускнеет. Тем более что греки влачат теперь жалкое существование под властью турок, да еще и хотят столкнуть с ними русского царя. Поэтому уже ничего удивительного нет в том, что, беседуя с папским послом Поссевином, Иван Грозный сказал ему, что и веру мы приняли не у греков, ибо еще апостол Андрей принес на Русь благовестие Христово...

Таким образом, царское место в соборе есть символ новой эпохи. Древняя Русь не нуждалась в идеологии, оправдывающей и узаконяющей власть. Никто не подвергал сомнению властные права Рюрикова рода. Его власть почиталась как сакральное древнее установление. Можно было поссориться с князем, даже изгнать его и убить, но исключительное положение рода Рюриковичей в целом никогда не оспаривалось в подвластных им пределах. С XIV века властные права Рюрикова рода все более переходят только на линию великих князей Московских, ставших затем царским родом. Но последний уже нуждается в новой сакрализации, ищущей свои корни во всемирной истории. Иначе самодержец будет по своему достоинству равен любому князю-рюриковичу. Значение Рюрикова рода в последний раз в русской истории захотел использовать князь Василий Шуйский, пожелавший взойти на царский трон после убийства Лжедимитрия. В записи, данной боярам новоизбранным царем Василием Шуйским, вполне уверенно говорится о происхождении Шуйских от Августа через Рюрика и Александра Невского. Впрочем, слово «избрание» вряд ли подходит к Шуйскому: по свидетельству современников победа Василия над соперником была достигнута благодаря крику, которым сторонники Василия заглушили своих противников.

Не только в родовой, но и в любой национально ориентированной культуре огромное значение имеет прошлое. Живущие в такой культурной среде даже религиозно равнодушные люди неосознанно признают влияние потустороннего, зависимость настоящего от прошлого. Ибо последнее, как мы знаем, является одним из способов введения иного мира в культуру. Русская культура была национально ориентированной до советского периода, в последние десятилетия которого предпринимались официальные попытки вернуться к прежней ориентации, попытки, на наш взгляд, поверхностно-идеологизированные и фальшиво-показные. Но и тогда жила своею жизнью Церковь, не умерло русское искусство, держалось в людской памяти еще много такого, чем была богата дореволюционная Россия. Выхолощенное, плакатное обращение к русской старине тяготеет и над сегодняшним днем... Но живо и подлинное. Великая сила, питающая духовное пробуждение, заключена в святых мощах.

Благовещенский собор всегда был хранилищем всевозможных священных предметов, особенно святых мощей, присылаемых со всего света. В конце XVII века часть из них роздана известным монастырям и церквам. В соборе был крест из греческого Ватопедского монастыря, сделанный по видению царя Константина. Был обычай омывать мощи в Страстную пятницу (перед Пасхой), для чего мощи торжественно переносились в Успенский собор.

Мощи святых имели на Руси особое значение. А если это были нетленные мощи, т. е. сохранялся еще и кожный покров, то почитание было сугубым. В далекие дохристианские времена характерно прямо противоположное отношение к останкам умерших — все, кроме костей, старались изъять, прибегая ради этого даже к вторичному захоронению. Святые мощи не только источают целебную силу, но и освящают самую землю, где они находятся, а земля — это и народ, живущий на ней и уходящий в нее. Тут есть аналогия с крещением Иисуса в Иордане: крестившись в нем, Он освятил его воды, а вместе с ними и все прочие водные потоки. Интересно, что согласно очень древнему ветхозаветному преданию, гроб с Иосифом Прекрасным был опущен на дно Нила, чтобы благословить его воды. Еще со времен Римской империи почитание святых было местным, то есть освящающая сила мощей считалась ограниченной данной местностью. Отсюда известные истории с похищением мощей Николая Угодника, мученика Уара, спор между монастырями о месте захоронения св. Андроника (V век) и многие другие истории. Иногда города обменивались частицами мощей. Однако уже в IV веке это далеко не всегда одобрялось, следы чего можно усмотреть в житии очень чтимого на Руси великомученика Никиты. По взаимной договоренности двух городов решено было обменять палец Никиты на мощи двух других святых. Однако от этого пришлось отказаться: человек, пытавшийся раздробить руку великомученика, едва не лишился собственной руки. Были случаи, когда, по свидетельству житий, святой сам мешал перенесению его мощей. Об этом говорится в житии св. Филофея (Х век), при переносе мощей которого произошло нечто ужасное: мертвый Филофей встал и даже сделал несколько шагов. Пришлось оставить его мощи на прежнем месте. Не дал потревожить свои мощи и св. Варлаам Хутынский, когда Иван III, а по некоторым сведениям и Иван IV, хотели поднять их наверх. Может быть, московские властители намеревались их перенести?

Мощи царевича Димитрия перевезли из Углича в Москву в 1606 г. при царе Василии Шуйском. Именно он, видимо, и не помышляя о воцарении, после убийства царевича возглавил следственную комиссию, которая причину смерти усмотрела в несчастном случае, связанном с болезнью царевича. Теперь царь Василий обвинял во всем уже мертвого Годунова, останки которого изринули из Архангельского собора через специально сделанный пролом в стене (чтобы не вернулся!). Насколько известно, нечто подобное случилось в Ростове в 1280 г. Говорили, что епископ Игнатий повелел гроб с телом князя Глеба за какие-то прежние провинности взять из соборной церкви и погребсти в Спасском монастыре. Митрополит Кирилл чуть было не отрешил за это епископа от службы, ибо осуждать мертвых — тяжкий грех. Помогло заступничество ростовского князя. Впрочем, по другой версии перенесение останков Глеба сделали по просьбе родни, т. к. в монастыре была похоронена его мать. Кирилл же ошибочно хотел наказать Игнатия. Как бы то ни было, но выдворение умерших, каковы бы ни были их провинности, в Древней Руси не одобрялось.

На Руси случаи присвоения и прямого завоевания святынь — икон, церковной утвари, а иногда мощей — были весьма часты. Это прежде всего свидетельствует о желании иметь в родных краях чтимые святыни. Способ же их приобретения, совершающегося вполне в духе того времени, вызывал и тогда не у всех одобрение. Присвоение святынь совершалось еще и для того, чтобы лишить противную сторону их оберегающей силы.

В 1812 году французы вывезли некоторые московские святыни, но чаще просто обирали их, присваивая драгоценности. Наполеон хотел взорвать Кремль, чтобы лишить Россию ее священного символа, но, к счастью, ему это не удалось.

Любопытную историю «самозащиты» святых мощей рассказывали после ухода из Москвы французов. Дело касалось раки (гробницы) с мощами св. Ионы, которую, как утверждали, Наполеон запретил грабить, убоявшись мести потревоженного святого. Личность св. Ионы неординарна и о ней также стоит рассказать.

В северо-западном углу Успенского собора находится гробница митрополита Ионы, на которого собор русских епископов возложил бремя первосвятительства на переломе эпох — в середине XV века (1448 г.). Вне пределов Руси произошли исторические события, непосредственно ее касавшиеся. В 1453 году пал последний оплот тысячелетней православной державы — ее столица Константинополь. А за несколько лет до этого, заключив с католиками Флорентийскую унию, греческие архиереи во главе с императором признают первенство «престола св. Петра» — римского папы. На Руси связывали эти два события: за предательство православия пришлось заплатить крахом империи, хотя именно в надежде на помощь Европы гордые ромеи пошли на унию.

В этих обстоятельствах Иона не мог, как это было до него почти пять веков, получить поставление от константинопольского патриарха: как объяснял Иона, «не к кому было посылать: царь не таков, и патриарх не таков, иномудрствующие, к латинам приближающиеся». На Руси и раньше были случаи избрания митрополита русскими архиереями — это были митрополиты Кирилл II, Петр, Алексий и другие. Но они вскорости получали поставление от константинопольского патриарха, отправляясь для этого в далекое путешествие. Надо сказать, что греки делали это каждый раз в виде исключения, предпочитая поставлять на Русь своих митрополитов. За первые четыре с половиной века на Русь было послано двадцать пять митрополитов, а из русских их было всего шесть. Скорее всего это было результатом политики византийских императоров, что на Руси понимали и что вызывало иногда резкую реакцию. Так, в начале XV века некоторое время русские даже перестали поминать на службах императора ромеев. Так что, когда Иона взял на себя фактическое управление русской митрополией, отношения с Константинополем насчитывали немало взаимных претензий и сложностей.

Что касается унии, то активные попытки Рима в этом направлении не только в отношении Византии, но и Руси имели давнюю историю. Хорошо известно, что князь Даниил Галицкий в 1252 г. даже принял корону от папских послов в надежде на помощь папы против ордынцев. Папа же требовал по сути лишь одного: признания его главою всех христиан. Когда Даниил понял, что призывы папы к крестовому походу против ордынцев останутся безрезультатными, сношения с Римом прекратились. Обращался папа с подобными предложениями и к Александру Невскому, утверждая, что отец его, Ярослав, перед кончиной принял католичество. Александр не поверил этому и недолгая переписка с Римом также оборвалась.

Иона обладал многими незаурядными качествами: ведя строгую жизнь, пребывая изрядное время в молитве, он умел быстро и удачно действовать в сложных дипломатических и даже боевых условиях. Ему удалось, в отсутствие великого князя, отстоять Москву от очередной «скорой татарщины». Дата отступления врагов последовала за праздником Ризоположения, когда отмечается «положение честной Ризы Пресвятой Богородицы во Влахерне» в V веке. В память об этом Иона благословил построить церковь Ризоположения рядом с Успенским собором. С тех пор эта церковь (вернее, вновь построенная после пожара) стала митрополичьей, а потом патриаршей. В 1812 году французы, как будто, не сумели ограбить раку Ионы: вскрыв ее, они увидели грозящий перст.

Немало святых мощей покоится под спудом и в раках в Архангельском соборе. Это, в частности, мощи великого князя Димитрия Донского. Не зазорно поклониться мощам Серпуховского князя Владимира Андреевича, так часто выручавшего Москву и Русь; царя Феодора Иоанновича, великого князя Ивана III, царя Михаила Федоровича; помянуть рассыпанные косточки св. Евдокии (Евфросинии) — супруги Димитрия Донского, Анастасии Романовой — первой жены Ивана IV, и других благочестивых жен и девиц, останки которых были перенесены из разрушенного Вознесенского (Стародевичьего) монастыря...

В досоветское время у первого столпа помещалась рака со святыми мощами князя Михаила Черниговского и боярина его Феодора. Потом ее перенесли в недоступную для паломников и туристов алтарную часть собора.

После разорения большей части русских земель Батыем, поставление князей стало возможным лишь после ханского решения. Для этого, как правило, надо было ехать в Орду, в ее столицу Сарай, задаривать хана, ханшу и их приближенных, завоевывать их благорасположение, а кроме того, выполнить ритуалы поклонения солнцу, идолам и прохождения через огонь. Судя по историческим документам, большинство князей вынуждено было идти на это, хотя для некоторых Батый делал исключение, например, для великого князя Даниила Галицкого в 1250 году. От Михаила Черниговского, прибывшего в Сарай в 1245 году, потребовали исполнения языческих ритуалов, но он решительно отказался. Еще до отъезда в Орду Михаил предвидел смертельный для себя исход от такого отказа. Таким образом, он почти наверняка обрекал себя на смерть: «Я бы хотел кровь свою пролить за Христа и за веру христианскую», — так говорил он своему духовнику. Родственники князя, бывшие с ним в Орде, пытались отговорить его от добровольного мученичества, но безрезультатно. Сопровождавший князя боярин Феодор, как рассказано в житии, привел простой довод в защиту княжеской твердости — он напомнил уговаривавшим слова Евангелия: «Какая польза человеку, если он приобретет весь мир, а душе своей повредит?» Мощи жестоко убиенных Михаила и Феодора были обретены нетленными. На Руси, в том числе и в Москве, было немало церквей, освященных во имя святых мучеников.

Наравне с мощами святых всегда чтились и принадлежавшие им предметы и остатки одежды. Сугубое же почитание отводилось погребальному одеянию Богородицы. Хотя о месте нахождения самих этих риз уже давно достоверно ничего не известно, память об их обретении и их грозной силе запечатлена во многих церквах во имя Успения Божией Матери. Для нас же особое значение имеет Успенский собор в Московском Кремле.

Как обычно, справа от входа в алтарь — царских врат — ставится «наместная», т. е. главная храмовая икона — в данном случае это икона Успения Божией Матери.

В центре на одре усопшая Богородица, которую окружают апостолы и их ученики; над одром фигура Христа, держащего на руках младенца — душу Девы Марии. В верхней части иконы «восхищенные ангелами» апостолы, буквально слетающиеся для прощания с Ней и погребения. На более древних иконах Успения этого нет. По преданию, Богородица предузнала о дне и часе своей кончины во время молитвы на горе Елеонской, той самой, откуда вознесся на сороковой день после своего Воскресения Христос. Вообще история, связанная с кончиной Девы Марии, отсутствует в книгах Нового Завета и принадлежит церковной литературе, излагающей различные сведения, вначале передававшиеся устно. Предполагается, что такое устное предание о Богородице было известно лишь узкому кругу посвященных и только в V веке патриарх Иерусалимский Ювеналий решился поведать о нем некоторым членам императорской семьи; среди них, вероятно, была сестра императора Пульхерия, построившая знаменитую Влахернскую церковь — прообраз Успенских соборов на Руси.

Учительное значение праздника Успения Богородицы состоит в том, что в нем раскрываются главные истины православия, прекрасно переданные в тропаре этого праздника (тропарь помещен под иконой Успения справа от царских врат): «В рождестве (Христа) девство сохранила еси, во успении мира не оставила еси, Богородице, преставилася еси к животу (жизни), Мати сущи Живота (т. е. Христа) и молитвами Твоими избавляеши от смерти души наша». В этой песне, посвященной Божией Матери, заключено по сути все христианское учение о каждом человеке-христианине; тут и совместное пребывание в нем подчиненности природе и свободной божественной благодати, переход к подлинной вечной жизни через смерть и спасительная сила молитвы. В Успенских церквах явно представлено и значение храма как гробницы. Это подтверждает византийская традиция: во Влахернском храме, где находилась риза Богородицы, существовал придел Ее «святого гроба» уже в V веке. Из этого храма была прислана в Киево-Печерский монастырь и очень чтимая в Древней Руси икона Успения.

У многих народов разорение могил и повреждение захоронений считалось большим несчастьем. Род, на который оно обрушилось, мог захиреть. Особенная опасность ожидала род, если переламывались или разбрасывались кости. В соответствии с ветхозаветным пророчеством, у Христа не должна была «сокрушиться кость» — поэтому у Него не были перебиты голени, в отличие от распятых разбойников (Иоанн XIX; 32—36). Членовредительство при казнях не в последнюю очередь имело целью пресечь род преступника. В старину охотники сохраняли кости убитых животных. В русских сказках встречаются эпизоды с захоронением костей. Не случайно и то, что Бог создает Еву из Адамова ребра (Бытие II; 21—22). В одной из житийных историй (см. «Византийские легенды», Чудеса св. Георгия) святой Георгий запрещает выбрасывать кости во время пира, а потом по его молитве «втрое восстала вся скотина», которую зарезал для торжественной встречи святого поверивший ему некто Феопист. Возможно, что сопротивление святых расчленению их мощей (св. Никита и др.) проистекает из той же мифологемы. Мощи те же кости. Кости предков сохраняют, чтобы дать жизнь потомкам. Мощи святых — начаток воскресения христиан.

Трудно сказать, о чем думают брачующиеся, подкатывая к Александровскому саду и оставляя цветы у «вечного огня» — могилы Неизвестного солдата. Этнологу же вспомнится семейно-родовой очаг, огонек которого нельзя разбазаривать и даже с соседями не всегда им можно делиться. Так как раздача, раздаривание семейно-родового, в чем бы оно ни выражалось, ослабляет род. Противостоя родовому началу, христианство наименовало эту установку скупостью, сребролюбием и т. п.

Огонь очага священен, ибо связан с предками. Огонь вообще очень точный символ иного мира: он живой, но неприкасаем, наполняет дом теплом и вместе с тем опасен, превращает сырое в съедобное варево — обряд прохождения пищи через потустороннее (в христианстве огненная обрядовость заместилась благословением, а иногда окроплением). Многие люди сегодня совершенно не воспринимают подобной символики и ее реальной основы, и это не потому, что тут одни «представления» — по своей природе, своему антропологическому складу немало людей сегодня лишилось родовой определенности, а вместе с нею утеряло мистические интуиции родовой жизни.

Итак, молодожены, ныне сами того не ведая, поклонились «предкам» и гипотетически могут рассчитывать на их вспоможение. Семья, как и род, опиралась не только на устои собственности, замкнутого домашнего хозяйства, воспроизведение, разделение функций, но и на тамошний мир. Взять жену из своего рода значило получше его склеить, а взяв жену из другого (чужого) рода (экзогамия), приобщали его земную и подземную ветви к усилению своего рода. Одновременно с этим экзогамия сплачивала роды, служила фактором образования цельных народностей. Не забудем и то, что в чужом иногда видели особый иномирный налет, в отличие от своего, повседневного. По мере упрочения православия вторая ветвь отпадала, так как жена должна была принять религию мужа (русские мужчины нередко женились на иноплеменницах; в княжеских и царских домах это было более правило, чем исключение — именно в силу обычая брать из чужого рода).

Невесту подбирали руководствуясь только качествами рода, к которому она принадлежала, что вполне согласуется с высказанным выше. А решающая роль родителей в этом деле вытекает из того, что они олицетворяют в семье родовое начало. Что касается любви, то любовь родственная, родительская и сейчас может входить в противоречие с влюбленностью молодых.

В понимании семьи как «малой Церкви» христианство следовало переосмысленной в новом духе, но той же древнейшей традиции. Связь брачевания и семьи с тамошним миром — тема многих сказок. Будущие муж и жена так или иначе должны пройти через тамошний мир. Сказка и народный обычай облекают эту мифологему в самые разнообразные, причудливые, а порой скрытые формы. Удачливый Иванушка, объегорив злобных страшилищ, празднует свадебку с неожиданно подвернувшейся царевной. Заморские принцессы, странники, прекрасные девицы в лягушачьей или змеиной коже, мудрые девы-вещуньи и множество подобных им на самом деле существа по природе или вынужденно потусторонние. Обычно венчает их драматические перипетии женитьба или замужество. И совсем не для того чтобы закруглиться счастливым концом, а потому, что все эти перипетии и нужны были ради брака. Любопытно, что и сказочная свадьба не совсем еще натуральная, земная, ибо персонажи не могут сразу распроститься с иным миром: когда рассказчик с усмешечкой говорит, что пивко или мед «по устам текло, да в рот не попало», он как раз и намекает нам на это обстоятельство. Нереальность сказки («сказка ложь, да в ней намек...») декларируется прямо, без обиняков, да и само это слово — «сказка» нынче воспринимается как выдумка, так как современному человеку иначе и не втолкуешь, что сказочный мир — это по преимуществу мир потусторонний.

Один из ярких примеров того, о чем у нас идет речь, это известная сказка «Перышко Финиста ясна сокола». Тут будущий муж — существо сугубо иномирное, почти сливающееся с предками. Так «в идеале» и должно быть. Поскольку всяческие блага и дети даруются предками, девица выходит замуж как бы за предков. Поэтому же «право первой ночи» могли иметь старшие родичи или владелец данной земли, где живет род (земля и ее насельники — одно и то же). Покусительство свекра на сноху, ставшее в христианскую эпоху преступлением, идет со времен родовой культуры.

Финист чудесным образом прилетает к невесте по ночам, а потом она отправляется за ним в царство мертвых, где и находит его. Три бабы-яги — традиционные охранительницы этого царства — благоволят невесте; это вполне возможный вариант, так как баба-яга не любит чужой род, но зато помогает своему (число три знаменует здесь изрядную неприступность иномирия). Финист, конечно, спит в царстве мертвых (сон — символ смерти), но при этом уже успел обзавестись иномирной женой. Будущий муж должен не просто побывать в тамошнем мире, а пройти там «курс супружеской жизни». Поэтому в античном мире молодой человек кое-где посещал перед женитьбой храмы, где общался со жрицами. Это делалось и в другой форме (аналогии с более поздними и нынешними временами очевидны). Заметим, что и невеста Финиста побывала в гостях у предков.

Недалеко от Москвы, по Савеловской дороге (ст. Турист) есть деревня Свистуха (по местным преданиям ей более пятисот лет). В начале 50-х годов там еще бытовал следующий обычай. Задумавшие вступить в брак парень и девушка в течение нескольких месяцев вместе с такими же парами должны были вполне благопристойно «спать» в избе на окраине деревни (избой заведовала некая старуха). Девушка, отказавшаяся от этого обряда, отвергалась родителями жениха, которые блюли древний обычай. Смысл последнего довольно прозрачен: окраинная изба — потустороннее, через которое должны пройти молодые.

Далее мы вкратце остановимся на семейных нравах и близких темах в древне-средневековой Руси.

Семейной церковью великокняжеского и царского дома был Благовещенский собор Московского Кремля. Там крестили младенцев и венчали (великий князь и царь браковенчались в Успенском соборе). Новорожденному и браковенчанным приносили подарки. Это еще дохристианский обычай — свидетельство заботы своего рода. От другого рода подарки могли приниматься в знак дружбы с ним, породнения, уважения. Евангельские волхвы, принесшие дары Богомладенцу-Христу, не случайно иногда изображаются в царских одеяниях и в преданиях именуются царями: «Царь царей» может быть почтен только царями. Впрочем, в христианской культуре родовая подноготная этого обычая забывается и дарение перешагивает через родовые барьеры и условности. Более того, безоглядное, «не ищущее своего» дарение провозглашается нормой.

В Древней Руси, как уже отмечалось, милостыня была одной из главных добродетелей. Причем, в соответствии с духом евангельского учения, при раздаче милостыни вопрос о результате этого доброго дела не ставился: как использована будет милостыня тем, кто ее получил — это дело Божие и на то воля получившего. Так понимали на Руси и заповедь подставить вторую щеку, и заповедь благословлять врагов. Эти заповеди человек исполнял не для того, чтобы перевоспитать кого-либо или что-то изменять в судьбе других людей — на это он не дерзал. Цель заключалась лишь в том, чтобы смирять себя и творить от сердца милосердие. В середине XVII века боярин Феодор Ртищев впервые начнет строить богадельни для нищих. А в XVIII веке государство начнет расследовать, кто есть подлинный нищий и юродивый, а кто притворяется. Множество убогих и странников подвергнется истязаниям... Но еще долго традиционная добродетель нищелюбия будет нравственной нормой в русской духовной культуре.

Нищелюбие осмыслялось не только как добродетель в нашем понимании. Нищий — ничейный, без роду и племени; он появляется неизвестно откуда и исчезает неизвестно куда. Он существо как бы нездешнее, из «иного мира». Поэтому его молитва сильнее всякой другой и, чтобы помянуть умершего, лучше всего попросить об этом именно нищего. Но такая просьба и сопровождающая ее милостыня — дело личное, в том смысле, что здесь важно непосредственное общение, а не косвенное. Другими словами, общественная или государственная благотворительность и прямое подаяние не считались равноценными.

Нищие и странники выполняли еще одну важную функцию — как бы врачебную. Если дитя болело, то его сажали на руки нищему. Иногда тот обносил ребенка вокруг дома. На самом деле это означает прохождение через потустороннее. Встретив таинственного инока, отрок Варфоломей (прп. Сергий Радонежский) получил дар успешного учения. К тому же разряду следует отнести и таинственного ветхозаветного Мелхиседека — «царя Салимского и священника Бога Всевышнего», благословившего Авраама. Существо иномирное должно быть неизвестного происхождения или же ему следует иметь символические знаки потустороннего. Так, Христос рождается в чужом селенье, в пещере, затем исчезает с родителями (в Египте) — все эти символы совершенно недвусмысленно говорят о Его причастности иному миру, дополняя главный факт — Его зачатие Девой Марией от Св. Духа.

В дохристианскую эпоху для излечения от болезни меняли имя, проходили через новое освящение. Это было принято и у евреев; окунания в Силоамскую купель, как и другие омовения, связывались с уврачеванием. Двойное или тройное имя, которое христианин получал при крещении и обряде нарицания имени, вероятно, также имело такое назначение. Есть сведения, что люди вторично крестились. Возможно, что требование Символа веры о «едином крещении» должно было пресечь такую практику. При этом следует иметь в виду, что болезнь не рассматривалась отдельно от согрешений и влияния злых сил. Но коль скоро болезнь наводится из потустороннего, от нее можно избавиться с помощью его же. Избавление от болезни могло происходить и при монашеском постриге. Принимая его в состоянии смертельного недуга, царь или князь входили в «ангельский чин», в каковом они должны были после смерти подвизаться в ангельском воинстве. Но не только: благодаря постригу недуг мог пройти, что, в частности, и произошло с князем Даниилом Московским.

Итак, в соборе крестили княжеских детей, но при Иване Грозном царевичей уже крестили в Чудовом монастыре и Успенском соборе, а крестным отцом был, как правило, Троицкий архимандрит. В Успенском соборе на одной линии с царским местом возвышаются седалища для митрополита и для царицы. Митрополичье место занял потом патриарх — с 1689 года; нам неизвестно, как часто было занято место для цариц и царевен. Женщин и детей оберегали от сглаза, а потому они вряд ли появлялись в людных местах. Когда царица вкупе с чадами на масляной ходила по соборам, то Кремль накрепко запирали. Редко можно было встретить женщин и в приходских церквах — по той же причине.

Обычно женщины молились дома перед божницею или в молельной комнате. Люди побогаче строили себе церкви, куда время от времени нанимали свободных попов. Последние стояли «на крестце», как говорили, с булкою в руках, в ожидании найма. Булка должна была поторопить нанимателей, ибо, надкусив ее, священник уже не мог служить литургию (обедню), что полагается делать натощак.

Молившаяся в Благовещенском соборе великокняжеская или царская семья была, как правило, весьма многочисленной. Отношения между членами семьи зависели не только от тогдашних общественных норм, но и от характера людей. Женщины оказывали немалое влияние не только на семейные дела, но и на политику. Современники отмечали это в отношении жены Ивана III Софии Палеолог — племянницы последнего византийского императора. Одни говорили о ней с восхищением, отмечая и яркую внешность — огромные черные глаза, белотелость и величавость, острый ум. Другие утверждали, что она неуклюжа, толста, коварна, а Андрей Курбский называл ее «греческой бабой-чародейницей». Иван III вынужден был даже какое-то время беречься своей властной жены, предав смерти сообщавшихся с нею баб-зелейщиц.

Жена Димитрия Донского Евдокия после смерти мужа приняла постриг, основала Вознесенский монастырь, вела жизнь подлинной подвижницы, нося под одеждой власяницу и вериги, и была потом признана святой. Предание утверждает, что, идя на постриг, она исцелила десятки людей. Ее невестка Софья — дочь литовского князя Витовта — после смерти мужа участвовала в управлении Московским княжеством, лично ею был утвержден новый Судебник, а в 1451 году, будучи уже восьмидесяти лет, организовала с митрополитом Ионою отпор ханскому царевичу Мазовше. Мария Ярославна, жена ослепленного Василия II (Темного), поддерживала мужа в его политике расширения и усиления власти Москвы, а затем сына — Ивана III, благословив его на окончательное свержение татарского ига.

Это примеры только из XV века. Надо сказать, что согласие в княжеских семьях рушилось не всегда по вине мужской стороны. Пример с Софьей Палеолог не самый драматический в этом отношении. Предания донесли до нас уже упоминавшуюся нами ужасную историю о жене Андрея Боголюбского, княгине Улите, возглавившей против него заговор. После убийства Андрея князь Михалко с боярами судил эту женщину и она была предана смерти: по одной версии утоплена в озере, по другой — расстреляна из луков.

Жизнь семьи в Древней Руси протекала в русле родовых традиций и христианских представлений о святости брака, которые нередко вступали друг с другом в конфликт. Безусловно признавалась родовая цель воспроизведения потомства, но она не отождествлялась полностью с целью брака. Любовь в христианском понимании и взаимопомощь всегда почитались главным основанием православной семьи.

В Древней Руси князь не имел гласного «права первой ночи», во всяком случае, в христианскую эпоху. На второбрачном было как бы некое пятно, что ограничивало участие этого человека в некоторых обрядах и в занятии должностей, например, церковного старосты (XV век). Самовольный развод по возможности не допускали, а перечень причин для законного развода имел нравственно-профилактический характер: он был направлен в первую очередь на пресечение сомнительного и недостойного поведения. Такая направленность была возможна потому, что в большинстве случаев развода избегали обе стороны, он был позором и драмой. Прочная семья была стойким общественным идеалом. Поэтому и в законодательстве, и в пастырском руководстве преобладали меры, препятствующие разрушению семьи. Жена, без согласия мужа отправлявшаяся в гости, не ночевавшая дома, застигнутая с беседе с мужчиной, подвергалась опасности развода. Прелюбодеяние не только могло служить законной основой для развода, но иногда развод был обязателен в этом случае. Чтобы оградить от соблазнов молодую чувственность, практиковались весьма ранние браки, а родители несли нравственную и даже денежную ответственность за устроение семейной жизни своих детей, в особенности за своевременное замужество дочерей. Брак почитался священным божественным установлением по своей природной и духовной сути, выражением чего и было венчание. Однако же еще в XII—XIII вв. венчались, как правило, князья и бояре, а в народе соединялись «при воде». Наиболее тяжким грехом считались сознательное возгревание чувственности и развращенность. В великокняжеских семьях отклонения от семейного идеала были нередки. Однако второго брака при живой, хотя и неплодной супруге приходилось добиваться с весьма большой энергией. Василий III, чтобы жениться на Елене Глинской, должен был сменить митрополита, а известных в то время церковных деятелей Вассиана Патрикеева и Максима Грека даже заточить. Насильно постриженная его первая жена Соломония Сабурова вызывала всеобщее сочувствие. Но уже сын Василия и Елены Глинской Иван Грозный отбрасывает все препятствия, не смущаясь временным отлучением от причастия и людским мнением: последний сын Димитрий родился от седьмой жены (пятой венчанной). В целом же народная и государственная жизнь еще долго опиралась на два своих мощных устоя — мирскую семью, объединяющую несколько поколений, и монашескую братию в сотнях, а потом и тысячах монастырей.

Отец — это прежде всего глава семьи, рода. Мать — это прежде всего помощница, поддержка отца, его советница. Такое понимание брака уходит корнями в очень древнюю библейскую традицию. Вспомним, что многие чтимые христианами как святые библейские женщины — Сарра, Ревекка, Рахиль, Елизавета — отнюдь не славились чадородием, даже наоборот. Ради продолжения рода они иногда предоставляли своим мужьям служанок. Рождение чада после долгих лет напрасного ожидания — типичный библейский сюжет. Бог как бы испытывает Авраама, Исаака и Иакова, до времени не скрепляя семейный союз ребенком от любимой женщины. Языческая семья зиждилась, как правило, совсем на других основаниях, а в детях видели прежде всего очередное поколение хранителей культа предков.

Большую роль в формировании православного понимания брачных уз играли некоторые хорошо известные жития святых. Само же это слово — узы — означало нерасторжимость союза не только в этой, но и в вечной жизни. В житии преподобных Андроника и Афанасии (V век) рассказывалось, как после смерти детей оба они — муж и жена — удалились в монастыри, но затем, будучи неузнанной, Афанасия, приняв вид инока и обет молчания, стала подвизаться вместе с Андроником. Тайна ее раскрылась, когда она умерла, а скончавшийся вслед за нею Андроник умолил братию похоронить их рядом. В житии мученика папы римского Климента (I век) — сподвижника апостола Павла — приведена поразительная история о том, как отец Климента в течение двадцати лет, оставив дом и богатство, скитался по миру в поисках любимой жены; благодаря прозорливости апостола Павла, супруги нашли друг друга и скончались в любви и мире. Заметим, кстати, что часть мощей Климента была, вероятно, первой привезенной в Киев святыней, а во имя этого мученика было освящено много церквей. Очень читаемой на Руси была повесть о Петре и Февронии Муромских. Приняв постриг, они договорились не покидать этого мира по одному: Петр (в иночестве Давид) посылает к Февронии (в иночестве Евфросинии) человека сообщить, что уже отходит; Феврония хочет закончить церковное покрывало и просит подождать... Этот хватающий за сердце диалог заканчивается одновременным отшествием их ко Господу. Перед кончиной они просили положить их в одном каменном гробу, разделенном стенкой. И хотя их пытались похоронить раздельно, как того требовал обычай (ведь они приняли постриг), Петр и Феврония таинственным образом оказываются все же в одном гробу. Воистину, как говорится в библейской Песни Песней, — «сильна, как смерть, любовь». Супружескую любовь здесь не отменяет и монашеский постриг — он лишь еще более облагораживает ее, наделяя чистым небесным смыслом.

Родовая традиция, бытовавшая наряду с христианской, смотрела на брак иначе — прежде всего, как на элемент родовой жизни, в которой главным было благополучие и, конечно, поддержание рода. В XVI—XVIII вв. реликты родовой культуры в некоторых случаях облекаются в псевдохристианские формы, вырождаясь в ритуалы радений и «свального греха» в сектах хлыстов и им подобных. Позже отрицание брачной семьи и сакральности брака проникло в некоторые староверческие толки.

Но чаще родовые традиции, господствовавшие в дохристианскую эпоху, постепенно претерпевали христианизацию и вылились в различные формы взаимопомощи, особенно в крестьянской среде. Таковы, например, крестьянская община, просуществовавшая до ХХ века, а также знаменитые «помочи», когда всей деревней помогали той или иной семье в каком-либо неподъемном для нее многотрудном деле. В XVI—XVII вв. родовые традиции в высших слоях русского общества приобретают яркие формы соперничества родов. Тут люди руководствовались прежде всего родовой честью, приоритетом родовых интересов перед личными, сплоченностью в соперничестве с другими родами, а иногда с царской властью. На родовых началах основывался обычай замещения должностей — местничество, когда положение человека в государственной структуре зависело от его родового происхождения. Царю приходится постоянно разрешать споры между родами, карая несогласных с его решениями.

Человек знатного рода поминает длинный ряд своих предков, а они помогают ему из своего мистического далека. Но если предки некрещеные? Умерших не окрестишь, хотя и такое бывало. Эта жизненно важная для христианина проблема теряла свою остроту с каждым новым веком. С этой проблемой отчасти связано и усиленное почитание святых, особенно св. Николы и св. Уара — ходатаев перед Христом за тех, кого по строгим вероучительным правилам не надлежит поминать в церкви. В целом же христианская культура воцерковляла те родовые ценности, которые издревле цементировали жизнь людей, постоянно были фундаментом человеческой культуры, а не были следствием языческой религиозности.

Знатные роды всегда были естественной и часто последней опорой родовой культуры, благодаря чему христианизация шла постепенно и не приводила к радикальному переустройству общества, жизненного уклада, культуры. Не случайно резкие, часто жестокие перемены в России сопровождались унижением и истреблением знатных родов и дворянства — всех тех, с кем нельзя было делать все, что угодно. Об этом свидетельствует вся русская история, особенно эпохи Ивана IV, Петра I и советская эпоха.

Уж сколько копий сломано, кровушки пролито, простых и ученых слов наговорено по поводу земли — и кому полагается владеть ею, и можно ли ее продавать и наследовать, и кто ее истинный хозяин. Одно это словосочетание «Русская земля» пробирает душу, и даже не вразумишься — почему так. А сколько галдежа, смуты сеют радетели русского, и знают чем зацепить сердце, истово клянясь Святою Русью...

В образе Святой Руси слились земля и народ. Этот образ живет в необъяснимом ощущении того, что устремленные в небо кресты, и мало ухоженное сельское захолустье, и летняя теплынь, и осеннее лесное разноцветье зелени, желтизны и багрянца, и долгий зимний снег, и сам человек, то спокойный, то непредсказуемо-порывистый, — что все это родное, необменное, особенное, пребывающее под Богом, а потому святое. Святая Русь как историческая реальность утвердилась благодаря тому, что нравственные нормы и даже догматы православия проникли в глубины народной психологии, быта, всего жизнеустройства. Народная мудрость не забыла и прежний опыт многих поколений, по большей части поэтично переосмыслив его в христианском контексте. Святая Русь как уникальное явление народного православия не укладывается в колеблемые историей и преходящие границы государства, и лишь в имперский период у части народа святорусская земля и государственность начинают отождествляться. Святая Русь не была лишь мечтой древнерусского человека о земном рае. Она исторически реальна, как реальны святые, просиявшие в русской земле, как реальны красота и спасительная сила древних икон, и как реален подвиг воинов, «за веру и отечество живот свой положивших». Однако в этой реальности есть и своя тайна, требующая нравственно-духовного усилия для своего постижения. Святая Русь — это еще и некий начаток «нового неба и новой земли», обещанных в полноте лишь в конце времен во всеобщем Воскресении (см. Апокалипсис (Откровение) Иоанна Богослова). И в этой своей апокалиптической духовной сути Святая Русь неподвластна разрушительному ходу истории, она неподвластна и нашим симпатиям и антипатиям.

На юго-восточном столпе в Архангельском соборе есть изображение Иисуса Навина — вождя израильтян, поведшего за собой народ на завоевание Палестины после блуждания по пустыне и смерти Моисея. Иудеи перешли Иордан и остановились перед крепостью Иерихоном. Тут предстал перед Иисусом Навином некий воин с мечом, сказавший, что он вождь воинства Господня. Далее он сказал Иисусу: «Сними обувь твою с ног твоих, ибо место, на котором ты стоишь, свято». Иисус так и сделал. На столпе представлен именно этот эпизод. По толкованию блаженного Феодорита и других христианских богословов, внезапно появившимся воином был архангел Михаил. Место, где произошло это событие, было свято потому, что Бог открыл там Свое присутствие — через архангела. Тема эта живо затрагивала отношение русских к своей земле. К ней постепенно проникались уважением и любовью именно как к святой, веками собирая и накапливая в народном опыте свидетельства Божьего присутствия.

Бесчисленны народные рассказы о странничестве Спасителя по русской земле. До нас в большинстве своем они дошли в поздних изложениях, но все же сохранили духовно-нравственную суть. Вот принимает на себя Христос вид старичка-нищего и с двумя апостолами идет через деревню. Богатый пускает их ночевать, но под лавкою, не покормив ужином. А на утро святые странники помогают хозяевам хлеб молотить, да по-своему: зажгли снопы, солома сгорела, а зерно осталось цело. Но когда неблагодарные и самонадеянные хозяева решили сами испробовать новый способ молотьбы, то и хлеб сгорел весь, и дом.

А вот Христос в рубище нищего пришел на мельницу. Мельник не дал Ему милостыньку, а бедный мужичок почти все свое зерно отдал Ему. За это, когда стали молоть оставшуюся малость зерна, мука так посыпалась, что и девать некуда. Путешествуют и святые апостолы, и Николай-Угодник, и Иван Предтеча и другие святые. Они помогают бедным и посрамляют жадных. Покровителем нищих считали ап. Ивана Богослова. По известному его житию, он велел, будучи жив, положить себя в могилу, сказав при этом: «Возьмите землю, мать мою, и покройте меня ею». А на следующий день не оказалось его в могиле. В памятный день (в мае перед Николиным днем) приглашали нищих, среди которых мог оказаться и сам апостол. А нищие пели: «На Ивана Богослова сыта братия Христова». Рассказы о Христе и святых, посещающих селения и отдельных людей, известны были и в других христианских странах. Нередко и по содержанию рассказы были похожи, хотя заимствование было, как правило, маловероятно. Сыновнее отношение к родной земле, отношение к ней как к святой — в прямом смысле — еще очень долго держалось на Руси, и еще сейчас его можно встретить в российской глубинке.

В XVIII веке свойства святости переносятся на российское царство, а непосредственным проводником Божьего промысла, по мнению многих, становится император. В торжественных приветствиях и посланиях говорится о «священной царской крови» и т. п. Это же видно хотя бы из такого, не очень типичного, но яркого примера: в 1791 году некий П. Челищев поставил в Холмогорах, на том месте, где выходил на берег император Петр, деревянный крест с надписью: «Изуй сапог твой! Место бо идеже стоиши, коснулась нога Петра Великого, отца Отечества: и потому свято».

Итак, земля находится в центре древнего миропонимания, занимает одно из первых мест на шкале социокультурных ценностей. Наивно полагать, что значение земли сводилось к ее хозяйственному использованию. Самые хранимые места — это кладбища. Для язычников не меньшее значение имели священные рощи, капища, овеянные местными легендами глухомани, пещеры, островки, высоты, где подавно ничего не вырастишь, да и был на это запрет (как и на охоту — вспомним полусказочные истории об оленях с золотыми рогами или других сакральных животных, за погубление которых увлекшемуся охотнику приходилось тяжко расплачиваться). Земля неотделима от своих насельников, что не раз нами подчеркивалось. Эта мифологема дала основу крепостному праву. Речь идет о культурной основе, смягчавшей его постепенное введение, начиная с XVI века. Тот, кто владеет землей, должен владеть и теми, кто ее населяет и возделывает. Указанная мифологема способствовала упрочению и царской власти, поскольку царская власть в каком-то «высшем смысле» ощущалась и как власть над всей Русской землей.

Конкретная, не слишком пространная местность не схожа с другими по своеобразному влиянию на живущего там человека; это влияние настраивает определенным образом его физиологию и душевный склад. Удел — это и земля, и судьба. Житье на одном месте налагало особенные отличия, и сам человек был постоянен. Сохранившиеся с прошлого века фотографии крестьян-старожилов представляют их нам серьезными и степенными. Современный человек, часто непоседа и «землепроходец», по-видимому, выработал в себе способность к быстрой адаптации, малочувствительность к изменениям, а потому более приспособлен к переменам. Однако в современном человеке редко заметишь степенность.

Монах в Древней Руси по своей человеческой природе, ну хотя бы на первых порах, таков, как и все. Печать места, где он подвизается, неизбежно привязывает его к этому месту, берет его в полон. Сакральность земли, невозможность жизни без нее укоренены в культуре и менталитете русских людей древности и средневековья столь прочно, что мирское поселение и монастырь той эпохи не представимы вне земли, на которой они основались. Монастырь и церковь стояли на конкретной земле и к тому же не могли быть отрезаны от того, что окрест. Некоторые суровые подвижники видели в этом неспособность преодолеть связи с миром. Прпп. Сергий Радонежский, Кирилл Белозерский, Зосима и Савватий Соловецкие и немало других уходят из монастыря, основывают новые обители, снова уходят. Обычно это объясняют нестроением в братии, тягой к безмолвию и т. п. Иногда подвижник ищет именно такое место, где природная особливость по своим физическим качествам и органическому дыханию гармонирует с внутренним ладом самого подвижника. Так прп. Павел Обнорский жил три года в дупле старой липы; найдя привлекшее его место, тот же Павел воскликнул: «Здесь покой мой, здесь вселюся!» Не исключено, что причиной переходов была и «внутренняя брань» с местной привязанностью, воспринимаемой подвижником как грех. Когда князь или боярин дарил монастырю или церкви часть своих земель, он считал, что тем самым приобщился братии, а его родичи и он сам будут приснопоминаемыми в данной обители. Все это стоило бы принять во внимание, когда обсуждаются знаменитые споры так называемых «иосифлян» с «нестяжателями». Напомним читателю, что речь идет о соборах конца XV, начала XVI веков.

На рубеже эпох — княжеской Руси и Московского царства — огромное значение имели поместные соборы 1490, 1503 и 1504 гг., сохранившие авторитет Церкви и подтвердившие исконную форму русского благочестия — единство жизни и веры, строгое соблюдение уставов, согласованность действий государственной и церковной власти. Необходимость же в соборных решениях возникла как раз из несогласованности этих действий и объективной потребности великокняжеской власти в новых землях, которыми она могла привлечь к себе тех, кто готов был ей служить. Благодаря твердой и активной позиции известного подвижника прп. Иосифа Волоцкого, великокняжеской власти тогда не удалось лишить монастыри и церкви принадлежавших им земель и угодий, в течение веков передававшихся в виде вкладов на помин души, пожалований, подарков и т. п. Обычно земли передавались без крестьян, которые потом привлекались льготами. Покушения на церковные имения со стороны удельных князей и великого князя начались вскоре после свержения ордынского ига, т. к. согласно ханским ярлыкам никто не смел посягать на собственность Церкви. Благодаря своему богатству и землям монастыри имели возможность выручать при недороде, выкупать пленных, помогать бедным. И, что не менее важно, они были экономически независимы от княжеской власти. Тем самым общественные силы государства и Церкви в Древней Руси имели примерно равное значение, благодаря чему государство и Церковь без помех делали свое дело. Конечно, в поставлении митрополитов и епископов князья играли немалую роль. Известны даже крупные конфликты такого рода, например, при Андрее Боголюбском и Дмитрии Донском. Но это говорит не только об отдельных несогласиях, но также о заинтересованности государственной власти в добром пастырстве Церкви, т. к. христианские начала пронизывали всю жизнь Древней Руси.

Начиная с XVIII века, когда экономическая основа независимости Церкви была подорвана вслед за лишением ее организационной самостоятельности, стало оскудевать и ее нравственно-духовное влияние, особенно в общественных верхах.

Конечно, владение землями, а иногда и огромным числом крестьян, трудно вязалось с целями монастырской жизни. Об этом писал уже митрополит Киприан (XIV в.) в одном из своих поучений и предлагал в связи с этим привлекать к управлению монастырскими землями «богобоязненных мирян». Так нередко и делали: в XVI—XIX вв. некоторые должности в монастырях, например, казначея, доверялись бельцам или белицам (монашество состоит из чернецов и черниц). Примеры притеснений на монастырских землях приводил, в частности, Вассиан Патрикеев (XVI в.), обличая монастырское начальство в том, что «отнимая все имущество у крестьян за недоимки, выгоняли их из своих сел с женами и детьми, провожая побоями». Такие случаи, несомненно, подрывали нравственный авторитет Церкви. Однако весьма жесткие общественные отношения царили почти повсеместно, и жизнь крестьянской семьи на землях иных владений была, как правило, более тяжелой.

Священное значение придается земле и в связи с захороненными в ней отцами и дедами, доблестными воинами, родовыми гробницами. Благоплодные пажити и обильные угодья поддерживаются не столько природными условиями и умением, сколько предками. Православная Церковь испокон веков совмещала традиционное почитание предков и веру в Бога и Его святых — «новых предков», имена которых нарицались новорожденным. При этом немалую роль играли церковные здания-храмы (в старину говорили только — церковь), рядом с которыми, иногда на папертях, а иногда и в них самих захоранивали усопших. Прекрасным примером по этой части может служить Архангельский собор Московского Кремля, который является родовой гробницей княжеского и царского рода.

Первая каменная церковь во имя архангела Михаила была заложена при Иване Калите (1333 г.). До этого, как полагают, была одноименная деревянная церковь, построенная еще в 1247 году братом Александра Невского князем Михаилом. Современный собор был закончен в 1508 году, уже после смерти Ивана III, начавшего его строительство. Собор является усыпальницей князей и царей, и поэтому основное его пространство занимают надгробия, под которыми иногда покоятся несколько человек. Металлические чехлы, заключающие резные надгробия, сделаны в 1903 г. Успенский собор, как уже говорилось, также является усыпальницей — митрополитов и патриархов. Вообще, в старину не было, пожалуй, ни одной церкви, а тем более собора, которые не были бы и некрополем.

Литургия еще в глубокой древности совершалась на святых мощах. Главная церковь в Киеве была освящена в 996 году на том месте, где язычниками-киевлянами были принесены в жертву христиане-варяги. В Византии церкви и часовни было принято ставить над фамильными склепами. Иван Грозный считал, что церкви подобает ставить и на царских могилах. Таким образом, церковь — это еще и гробница: купола с крестами недаром напоминают нам могильные холмы. Ради поминовения умерших нередко ставились дополнительные приделы, в том числе на папертях. Само создание соборов с каждодневной службой — главных церквей в городах, как полагают, было поначалу вызвано необходимостью ежедневного поминовения усопших, что зачастую вообще невозможно в небольших приходских церквах, где служили только по субботам и воскресеньям.

Поминание святых и умерших, праздники и родительские субботы имеют непосредственное отношение к тому, что получило название соборности. Единство святых, умерших и ныне живущих во Христе — это и есть соборность. Когда и понятия , и чувства, и переживания замыкаются на психике отдельного человека, становятся его личной собственностью, соборность превращается в коллективизм, солидарность или что-то в этом роде и утрачивает свою «вертикальную составляющую». «Вечная память» — это не только наша индивидуальная способность вспоминать усопших, но и нечто большее. Вера, которая, по словам Христа, сдвигает горы, — это не «просто» магическая способность «глубоко верующего». Любовь, которая, по словам апостола Иоанна, и есть Бог, — это, конечно, не только субъективное состояние. Соборность стоит на такой памяти, любви и вере, которые превышают личность и даже сумму личностей. Тайна этого превышения и есть тайна соборности.

Известный обычай возведения обетных храмов и приделов в память военных успехов также в конечном счете связан с помином убитых воинов, доставивших победу. Таковыми были известные в Москве храмы Христа-Спасителя в Чертолье, Казанский и Покровский на Красной площади.

Считалось, что земля и воздух чутко реагируют на поступки обладающих властью людей, а также на нравственно-духовную природу умершего человека: если человек был дурной, то и земля гнушалась его останками, опасаясь осквернения, да и погода могла испортиться. Когда Отрепьева-Лжедимитрия положили в убогих домах за Таганкой, т. е. в общую могилу для умерших внезапной смертью, самоубийц, незнаемых, а потому неотпетых, то вдруг залютовал мороз, а труп его, как утверждали, появлялся несколько раз на поверхности. Потом останки его сожгли и рассеяли из пушки, обращенной на запад — в ту сторону, откуда он пришел, и куда, кстати говоря, по православному обычаю обращается крещаемый, отрекаясь от диавола. С осуждением указанных выше представлений выступал еще в XIII веке епископ Владимирский Серапион: «Ныне, видя гнев Божий, вы разузнаете, не погреб ли кто удавленника или утопленника, и выгребаете их, чтобы избавить людей от пагубы. О злое безумие, о маловерие!.. Был потоп при Ное, но не за удавленника или утопленника, а за людские неправды... Тем ли умолите Бога, что выгребаете удавленника или утопленника? Тем ли думаете утишить казнь Божию?» Но тот же Серапион писал: «Земля, от начала утвержденная и неподвижная, ныне движется по повелению Божию, колеблется от грехов наших, не может носить наших беззаконий». Следует заметить, что говоря о «колеблемости», Серапион имел в виду, вероятно, землетрясения, отмечаемые в летописях — одно из них случилось в 1230 году, другое — в 1258 году. Надо сказать, что в Древней Руси в рамках православия существовали различные мнения и убеждения. Как видно из цитируемого послания, епископа тревожит прежде всего то, что всякого рода беды люди склонны приписывать только нарушениям обычая, свойствам земли и тому подобным причинам, а не воле Божией. Действительно, такая опасность всегда была — уклониться в суеверие. Вместе с тем, в Библии от лица Бога содержится множество предостережений от осквернения земли, хотя и другого рода. Говорится также о том, что земля может исторгнуть нечестивцев. Таким образом, земля, сама будучи сотворена Богом, исполняет Его повеления.

В начале тридцатых годов нашего столетия из уничтоженного Вознесенского монастыря, где погребали в основном княгинь, цариц и царевен, останки некоторых из них перенесли под спуд Архангельского собора. В Вознесенском монастыре (после постройки Новодевичьего монастыря его стали называть Стародевичьим) были погребены, в частности: супруга св. Димитрия Донского св. Евдокия (в иночестве Евфросиния), ее невестки княгини Евфросиния, Анастасия, София; жены Ивана III — Мария и София; великая княгиня Елена Глинская — мать Ивана Грозного; четыре жены Ивана IV — Анастасия, Мария, Марфа Собакина, Мария Нагих (мать св. царевича Димитрия); жена царя Феодора Иоанновича Ирина; жены царя Михаила Романова — Мария и Евдокия; жены царя Алексея Романова — Мария и Наталия; жена царя Феодора Романова Агафья. Останки княгинь, цариц и царевен еще ждут достойного погребения. До основания Вознесенского монастыря усыпальницей великих княгинь служила уничтоженная в двадцатые годы церковь Спаса на Бору, находившаяся во дворике Большого Кремлевского дворца. Каменная церковь Спаса была построена в 1330 г., и туда перешла тогда братия из Данилова монастыря. Церковь была почти полностью перестроена в 1527 г., а перед этим в 1491 г. монастырь был перенесен за Яузу, где потом был основан Новоспасский монастырь. В последний раз росписи были возобновлены в середине XIX века. У Спаса на Бору был погребен св. Стефан Пермский — друг преподобного Сергия Радонежского, духовный просветитель пермяцкого народа, создавший для него азбуку и грамматику.

В Архангельском соборе соединились почитание христианских святых и духовная забота о предках-язычниках.

У столпа покоятся святые мощи, скорее всего, убитого царевича Димитрия — последнего сына Ивана Грозного.

У мощей царевича Димитрия совершались многочисленные чудесные выздоровления, что и дало законный повод почитать его как святого. Паломников было столь много, что, погребенный вначале рядом с отцом — царем Иваном, он был затем помещен в раке на более удобном для поклонения месте, где сейчас и находится.

Благодаря царевичу в соборе освящен и новый придел — во имя мученика Уара (с северной стороны). Этот придел был освящен в 1847 г. на месте ранее бывшего там Покровского придела. Освящение придела означает прежде всего освящение или возложение уже освященного антиминса, который представляет собою шелковый или льняной плат с вложенными в него частицами святых мощей. Этот плат раскрывается на престоле во время совершения евхаристии на литургии. Освящение может совершать только архиерей, почему его и называют святителем. В Архангельский собор был перенесен освященный антиминс из Уаровского придела древнейшей в Кремле церкви Иоанна Предтечи у Боровицких ворот, разобранной по повелению Николая I. В этой церкви Уаровский придел появился после рождения царевича, т. к. он носил, как тогда было принято, два имени — Уара и Димитрия. Первое имя давалось в день рождения, второе в день крещения. Вероятно, имя мученика Уара — молитвенника за языческих предков и за рано умерших юных воинов — почиталось Иваном Грозным с молодости: не случайно же он строил гробницу, будучи еще совсем молодым. Так что не исключено, что в Архангельском соборе мог быть придел в честь Уара еще в XVI веке. Об этом, в частности, свидетельствует сохранившаяся с XVI века роспись, где представлен эпизод из жизни св. Клеопатры, которая как раз и перенесла в свой фамильный склеп тело мученика Уара. Эта роспись находится как раз там, где гробница Ивана IV. Внезапно умершего сына Клеопатры звали Иоанном, а о том что Уар покровительствует ему на небе, этот мученик сказал сокрушенной матери в видении.

До нашего времени сохранилась икона XVII века, где изображен мученик Уар и русский святой — отрок Артемий Веркольский. Артемий был крестьянским мальчиком, и его в поле убило молнией. Несколько десятилетий пролежал он в лесу, лишь прикрытый берестою и ветвями, так как местные жители усмотрели в его внезапной смерти некое особое наказание Божие. Затем, незадолго до смерти царевича Димитрия, святость Артемия открылась благодаря целебной силе его мощей. Уар-Димитрий и Артемий — оба отроки, умершие от внезапной смерти. Случайно ли соединились на упомянутой иконе Уар и Артемий или же не случайно, мы не знаем.

Если наши радости и горести привязаны к жизни природы, если от нее зависит наше существование, то заповеди Христа будут для нас носить отвлеченный характер. У природно-родовой и природно-общинной жизни свои идеалы, своя религиозность, а христианские ценности, если они и будут приняты, окажутся скорее обрядово-словесным украшением, нежели прямым руководством. Поэтому люди, всецело обращенные ко Христу, должны были прятаться за монастырские стены или уходить в странничество.

Мифологема народа выросла из родовых ценностей, переняв у них настороженность и ненависть к «другим». Подобно тому как «мой род» безапелляционно всегда прав, таков и «мой народ» — достойный наследник родовой культуры. Если, скрепя сердце, и признаемся, что у «наших» есть недостатки, то они от дурного чуждого влияния или являются простительным продолжением народных добродетелей.

Отождествление человека с сообществом позволяет ему избегать ответственности за свои дела, в том числе и за деяния той же общины. Тут дело не только в том, что индивидуум ощущает себя растворенным в общине, а еще и в том, что община неподсудна, всегда права, будучи священной. А если у общины, народа, государства не может быть греха, то и у меня, принадлежащего им, греха не может быть, разве что из-за недостаточной любви к этим общностям. Единственная общность, отождествление с которой не уводит от ответственности и покаяния, это Церковь.

Промышленное развитие ослабило зависимость от природы, но люди оказались вовлеченными в новую зависимость — от созданного ими искусственного мира, который нужно поддерживать, в функционировании которого нужно участвовать.

Любая зависимость не от Бога отдаляет человека от Христа, загоняет христианство в мораль, искусство, культуру, экономику, философию, общество, государство — во что угодно, только не в религию подлинного спасения. Природно-родовая и производственно-общественная жизнь, больше или меньше, но уводит людей от Христа, а потому историческое, реальное христианство — всегда компромисс, неполнота. Спаситель говорил Пилату, что Царство Его не от мира сего.