Из вступления. Предваряющие идеи и соображения

В этом вступлении в книгу будет рассказано только об основных идеях, часто без основательной аргументации и, насколько это возможно, доступно для не слишком осведомленного читателя. Речь пойдет о тотальном духовном начале — о спиритуалистической доктрине, в объективе которой прежде всего должен быть Человек-в-Мире. Но не только человек, вечно озабоченный и охваченный маятой, и не ведающий, отчего он мается и зачем страдает. И не только мир, чужой и бездушный... Так может быть, эта доктрина откроет новую перспективу? Однако невозможно обрести достоинство и свободу, не зная, что это такое. И если Человек-в-Мире действительно этого хочет, ему хотя бы следует понять, что он ищет. Для этого не нужны психологические ухищрения, самовнушения, ученые очки, а нужен лишь честный и доверчивый взгляд — в себя, и, глядя сквозь себя, открывающий жизненный мир, близкий и понятный нам и понимающий нас. Речь не идет о законченной философской теории — в отношении спиритуалистической проблематики это вообще невозможно, ибо ее главный предмет — духовное начало — никогда не раскроется настолько, чтобы можно было успокоиться... Удовлетворимся пока что идеями, соображениями, предположениями и субъективными убеждениями.

Даже недолгое и несложное наблюдение за происходящим в собственной душе достаточно для того, чтобы заметить ее резкое отличие от происходящего с нашим телом и с теми вещественными, материальными объектами, которые вокруг нас. А раз «материя» души вовсе непохожа на материю окружающего, было бы уместно дать ей название, которое бы сколько-то отражало характер ее своеобразия. Философия, считаясь с мнением своих пращуров — мифологии и религии, давно решила, что неплохо для этого подойдет понятие духа. Правда, в разных языках это понятие толкуется не одинаково и разнится этимология слова — немаловажный довод (а есть и другие), указывающий на тесную связь философии, равно как мифологии и религии, с национальной ментальностью. Для истории философии это аксиома. В России всегда были и будут кантианцы, гегельянцы, марксисты и т.д., но Кант, Гегель, Маркс никогда не станут русским национальным достоянием, хотя очевидно, что философия у нас рождалась и развивалась не только в спорах с Западом, но и с уважительной оглядкой на великие иноязычные имена.

Если обобщить бросающиеся в глаза черты душевной деятельности, особенно когда мы предоставлены себе и нас ничто не гнетет, можно наверняка выделить свободу мыслей, ограниченную нами только тем, о чем думать не хотим или несведущи. Вот это сочетание свободы с несвободой (ограничением) мы вменим душе и духу в качестве их атрибутов. И где бы нам ни встретилось какое-то сочетание свободы с несвободой, отныне нам не возбраняется подозревать там присутствие духа. Несвобода и свобода в нашем мире неразлучны, можно даже сказать, что это как бы родовое и личное имя того, кто их в себе объединяет. Чистая свобода бесконечно шире несвободы и этот ее антипод где-то потенциально спрятан в ней, ибо ничем не ограниченная свобода может исторгнуть из себя все что угодно, включая притаившуюся в ней несвободу. Несмотря на нераздельность этих полюсов, сами по себе они тоже существуют, и можно уверенно сказать, что в человеческой душе, не говоря уже о теле, дольше и чаще могла бы доминировать свобода, если бы не страхи, заблуждения, фобии, болезни, ранняя старость и т. д.

В человеке свобода более всего связана с разумом, который призван господствовать над адаптивным началом, но и способствовать ему в его необходимой деятельности. Ибо в нашем мире, собственно человеческом и вселенском, в силу его природного устройства, дух никогда не бывает и не может быть абсолютно свободным и абсолютно разумным, так как это означало бы невозможность природы и человека, каковы они есть. Свободу и разум, то есть человеческий дух, придерживают материальность, вещественность, всяческая объективация — несвобода, этот глубинный, естественный атрибут нашего мира, и в его границах дух, в той или иной мере, несвободен, заражен материальностью или иной формой несвободы. Не забудем при этом, что несвобода бывает разная: бывает смертельно пресекающая дыхание и такая, без которой жизнь не может существовать.

Итак, свобода всегда сочетается с несвободой, и в каких-то пределах человек может сознательно изменять в себе их сочетание. Эволюция животного мира шла в направлении большей свободы, то есть роста возможностей выживания (живого в целом, популяций и особей), человеческая история тоже как будто идет в этом направлении, но критерий выживания тут недостаточен, а по поводу других мнения расходятся. Так что свобода человека, судьба человеческого духа во всех отношениях — проблема...

Утверждение свободы как фундамента и насущной потребности человека обосновывалось теологически, социологически, исторически, психологически, философски, художественными средствами, даже биологически. На метафизическом уровне, в натурфилософии решение проблемы свободы тоже не раз представлялось с той или иной убедительностью. Но все же неотвеченным, ибо слишком проблематическим, остался круг вопросов: каков источник свободы в человеке, «орган» ли это какой-нибудь или же ею «пропитано» все его существо, а может, он «питается» ею со стороны? И почему при том, что столь велико значение свободы в реальном человеческом существовании, большинство людей на самом деле живет в чрезмерной несвободе? Как возможно это вопиющее несоответствие? Отчего за свободу приходится бороться, ежели без нее невозможна жизнь?..

Причина крайней проблематичности этого клубка, как и многих других, еще и в том, что проясняющие идеи, высказанные в разные времена, причем разноязычно, фатально ограниченны в своей истинности, и вдобавок плохо выразимы в иных культурно-языковых средах — словесная и историческая переменчивость, духовно-ментальная особность приводят к непереводимости здесь и сейчас где-то когда-то признанных убедительными понятий, представлений, доводов. В целом это оборачивается тем, что вдохновенные прозрения, блеснувшие догадки, метафизические открытия оказываются временными, локальными достижениями и удачами и едва удерживают неповторимую изюминку. И потому неизбежен постоянный возврат к тем же проблемам, недоумениям, задачам... Это относится к тем областям знания, где затрагиваются означенные выше вопросы, — прежде всего к философии, таково же положение в религиозной сфере. Русская философия находится в особенно трудном положении, так как ее полновесное развитие было прервано. Компенсировать это усвоением современной иноязычной философии невозможно, поскольку национальный язык и национальная ментальность имеют решающее значение в понимании проблем и их обсуждении. Философские тексты так же непереводимы, как поэзия...

Вполне очевидно, что люди гораздо всеяднее многих животных, и в этом, в частности, проявляется их биологическая свобода. Так же очевидно, что люди чувствуют себя неизмеримо свободнее животных при продолжении рода и в способах получения телесных удовольствий. И вряд ли кто-либо будет оспаривать свободу, пусть и далеко не полную, душевной жизни. И все же она — душевная жизнь, в наибольшей мере определяющая человеческое существование и мирочувствие, — не столь часто без политизированных околичностей рассматривается именно с точки зрения свободы и несвободы. И, может, стоит именно с этой точки зрения повнимательнее разглядеть душевную жизнь?.. Что было бы полезно не только для нее самой, но и для всякого знания — ведь как раз там, в душе, все его корни.

А может, основываясь на той же установке, попытаться дополнить знание о нечеловеческом мире?.. Несвободы и свободы нет как будто ни в вещах, ни в теле, ни в сером веществе мозга, если на них смотреть как на что-то научно-физическое. Но если взглянуть на них сугубо по-человечески, «донаучно», картина совершенно изменится. Представления и понятия о вещах и телах в действительности выпочковывались из прямого душевного опыта, где все первоначала рождаются. Может быть, именно в нем гораздо больше смысла и правды, нежели в научных понятиях? — Иногда всплывает подозрение, что ставшее традиционным отвлечение научной терминологии и методов от жизненно ощутимых понятий и представлений на самом деле мотивировано не только заботой о чистоте научного мышления, необычностью задач, новым отношением к предметам изучения, экспликацией этих предметов в удобной для мышления форме, — но еще и нарочитым или бессознательным стремлением представиться непонятным для простых смертных, оградиться тайной... Если же обратиться к свободе и несвободе, то надо попросту повернуться туда, где они говорят о себе сами, — только там, в душе, они таковы, каковы на самом деле. Но, возможно, и нечеловеческий мир что-то важное сообщит о себе, если присмотреться к его корням и взглянуть на них в той же самой душевной оптике свободы и несвободы...