Конец света — как идея, миф, страстное ожидание — вырывается пугающе-огненными зарницами из внешне размеренной, вторящей себе обыкновенной жизни, и затем затихает, едва потрескивает почти прогоревшими угольками, совершенно забывается... чтобы спустя какое-то время снова наполнить чуткие души, наполнить одновременно страхом и вожделением Конца. С особенной, решительной пронзительностью это чувство и эту мысль выплеснуло раннее христианство, застращав средиземноморское человечество. Невероятная наполненность счастьем — счастьем острым и блаженным, инстинктивно-природным и вместе мудрым, — вот что такое подлинная языческая античность. Но уже в эллинистическую эпоху это оттесняется созерцательной задумчивостью (загляните в глаза фаюмским портретам в музее на Волхонке), тревожными предчувствиями, сладостно-горьковатым наваждением Ухода. А раннее христианство окончательно изобличает истлевание когда-то многожизненной античности и наполняет души совсем другим — блаженством умирания вместе с Распятым и блаженством рыдающей радости вместе с воскресшим Христом. Древняя Эллада, а за нею древний Рим уходят под землю, в так называемые «культурные слои», безучастные руины отданы иссушающему солнцу, влаге и ветрам, времени и варварам, а новый, христианский мир поначалу поклоняется только страдальческой тени Того, Кто вознесся в дальнее небо, чтобы в неведомый для людей день и час возвратиться на пожираемую пламенем Землю, дабы вершить над нею Страшный суд.

Лучшее и достовернейшее свидетельство реальности мифологемы Конца Света — это и есть смена многобожного, ибо многожизненного, язычества грустно улыбающимся христианством с мечтательно-заплаканными глазами.

См. также:

• Рубрикатор тем «Гуманитарного синтеза»