Издержки научного мышления. Современная притча с небольшими излишествами. Жил-был, да и нынче живехонек Коротышкин. И в самом деле невелик росточком, зато до того умен, что не то что слова зазря не вымолвит, а чихнуть в простоте не может. Внешность Коротышкин имел такую, что нарочно не придумаешь. Глазки щелками вразброс, ноздри торчат как дула ружейные, однако губки эдаким пухленьким бантиком. Даром, что русский, а коли состроит улыбочку — чисто японец. Женщины падки на таких — они ведь все немного того. Впрочем, до средних лет вел Коротышкин невинную жизнь, пожалуй что и в снах. Потому что очень привязан был к матушке своей, и она, можно сказать, до ненормальности любила свое чадо. И мизинчиком называла, и куриной лапкой, и даже попочкой.

Еще с детской поры был у Коротышкина инстинкт, а лучше сказать, свойство было такое — передразнивал кого не попадя. За это тумаки нередко получал, но не мог удержаться, само собой выходило. И хотя мамаша, бывало, переживала за сына, но ей и это его свойство нравилось и она им гордилась, потому что даже заслуженные артисты, которые смешили публику, не умели так рожи кривить, как ее попочка. Только в одном она его опасала, — чтобы нечистую силу не изображал. Нельзя этого, говорила она, — грех, потому что хоть мы и не верующие, но православные. А чтобы он ненароком не согрешил, с раннего детства не давала ему книжки со сказками, особенно народными, где какую страницу ни открой, то про леших, то про ягу, а то про русалок и кикимор.

И вышло так, что, поскольку Коротышкин никогда не читал сказок, то стал он не артистом, а ученым. И можно даже сказать, большим ученым. Ибо был у него дар: в самом разном видеть сходство, что-нибудь да одинаковое. А для ученого, как известно, это высший пилотаж. Коротышкин придумал на этот счет целую теорию, почти что новую философию: все на свете друг дружке подражает — потому и все законы природы находятся в согласии, и мир существует как единый организм. И наверняка сподобился бы Коротышкин академического звания, кабы не один случай.

Началось с того, что делал он доклад о своей теории, вернее, о ее применении не только в мире нечеловеческом, но и в отношении того, что относится к морали, культуре, религии и т. п. Коротышкин утверждал, что его постулат единства мира отвергает понятия добра и зла, правды и лжи, полезного и вредного, ну и прочее в таком духе, — ибо мир не может двоиться, а во всем есть что-то одно, не добро или зло, а нечто третье. Что это за третье он, правда, не сказал, но пообещал, что со временем скажет об этом. Вопросов и реплик было немало. Коротышкина поддержала выращенная на материализме старая гвардия, а младшие научные сотрудники и лаборанты старались, скорее, куснуть докладчика, чем вникнуть в суть дела. Среди них заметно выделялся завсегдатай курилок, быстроглазый лаборант с нестриженой бородой и звонким голосом. Сей молодой человек высказался, не без потуг на остроумие, в том смысле, что понимание добра и зла неведомо только диким животным, и если уважаемый докладчик всерьез придерживается своей концепции, более естественная среда для него — это не академический институт, а тропический лес, где он нашел бы благодарных слушателей. Вылазка была, конечно, грубоватой, но язвительный оппонент на этом не остановился и, чтобы перекрыть смех и шум, выкрикнул: «Может, вы отрицаете также Бога и дьявола, ангелов и чертей?» Это было уже слишком, тем паче в ученом сообществе, и председательствующий, замдиректора института, заявил, что здесь не место для богословских дебатов, а возможно, и для некоторых сотрудников, и разрешил докладчику не отвечать на нелепый вопрос. Далее Коротышкин, как это было принято, кратко резюмировал, а по поводу Бога, дьявола, ангелов и чертей иронично заметил, что наука не может оперировать несуществующими псевдосубстанциями. Завершили заседание хлипкие аплодисменты, однако, вопреки заведенному ритуалу, чернобородый под конец снова вскочил: «А вы попробуйте проверить, действительно ли их не существует, проделайте эксперимент — призовите их!» Но ученые мужи и дамы теперь дружно покидали зал и, несмотря на звонкий голос нарушителя приличий, его слова растворились в шуме отодвигаемых стульев и разговорах.

Но Коротышкин расслышал последнюю тираду лаборанта и каким-то участком мозга запомнил.

Придя домой, он с аппетитом откушал чаю с бутербродами, полчасика подремал на пружинистом, старой выделки диване, приобретенном еще покойной мамашей, и, чтобы совсем расслабиться, включил первый попавшийся телесериал, какую-то энную серию, что, впрочем, было все равно, поскольку на его ученый взгляд отличить друг от друга эти сериалы и серии было невозможно, — как будто их нарезали ровными ломтиками, как колбасу.

Лениво поглядывая на экран, он вроде бы о чем-то еще думал о своем, но о чем, неясно. Что-то не давало ему полного расслабления и просилось в осознание. Вздохнув, он вырубил телек и сидевший в его голове раздражитель, наконец, объявился: «А что, — подумал он, — почему бы не произвести эксперимент. Я, конечно, не верю во всякие сказки, но что мне стоит...» Тут он, впрочем, сообразил, что поскольку сказок никогда не читал, то и не может не верить им или верить. Коротышкин чувствовал, что по какой-то непонятной причине ему не хотелось проводить такого рода эксперимент, но, как ни странно, это не только не останавливало его, но и подзадоривало. «Однако же, как же я буду призывать все эти... псевдосубстанции? Ладно, не будем трогать высокие материи, но чертей-то и ангелов уж точно нет... Эх, была ни была, — сказал он почему-то вслух, — итак, пусть сейчас же кто-то из этих несуществующих существ...», — Коротышкин не успел договорить, как в комнате — был уже поздний час — само собою погасло электричество и опять-таки сам собою, как от слабого фонарика, осветился угол и что-то там появилось.

Что было дальше, он не очень хорошо помнил. Из малоосвещенного угла вроде бы выступило что-то длинноволосое, с налитыми глазищами, личина в красных бородавках, весь — под потолок. И говорит ему это, как бы сказать, явление:

— Ты, мол, почему леших и русалок не уважаешь?

Смутился Коротышкин, а если честно — струхнул.

— Я-де, вообще, вас не совсем понимаю. Где же это вы нынче видели русалок и леших?

А тот уперся глазищами:

— Отвечай, гад, когда спрашивают! Вопросы здесь задаю я, понял?

Екнуло у Коротышкина внизу желудка, и дрожащим голосом, этак заискивающе:

— Так ведь так нас воспитывали. Мамаша моя мне даже сказок не давала читать. Так что какой же с нашего поколения спрос...

Тут явление скорчило совсем непереносимую рожу:

— Ты, гад, не тронь мать родную, а перевоспитаем мы тебя живо...

И вдруг как загогочет, как разинет пасть перегарную, как закаруселит зрачками навыкате да и в пляс! Ногами топочет, вокруг все трясется, и вдобавок песню орет:

Как у лысого кукуя
Бабы сперли мухомор,
Ну а в ём заместо шляпки
Красномордый помидор.
И-эх!

Тут что-то нашло на Коротышкина, взыграл в нем прежний его инстинкт подражания: тоже ножонками затопал, а может, и схитрил — умаслить бы страхолюдину, — да и подпевает в лад:

Мухомор! Помидор! Мухомор! Помидор!
И-эх!

И вдруг — чудо: явление мигом погасло, а свет, наоборот, загорелся... Но вот беда — Коротышкин-то все пляшет и пляшет, никак не остановится, и куплет тот непотребный голосит и голосит. Тут собрал Коротышкин всю свою волю и как сиганет — прямо через окошко! — на улицу. А хотя уже и ночь, но все видно, а народу полно, и куда-то все спешат. И притом все одинаковые, ну впрямь как китайцы, не в обиду им будь сказано. «А-а, — завопил Коротышкин, — а-а...» Бросился к себе на третий этаж, набирает на телефоне 01, 02, 03, 04: «Спасите меня, я с ума сошел, спасите!»

Ну, и спасли. Приехали. Отвезли. А там — что бы вы думали? — и врачи, и санитары, и медсестры тоже на одно лицо, да не просто на одно, — а все они, ни дать ни взять, — коротышкины! Даже женский пол...

Долго лечили его, и все же вылечили бедолагу. Теперь он трудится — в овощной лавке. Тяжелая работенка, летом жара, зимой холодина, однако хозяин, Ахмед, платит неплохо. А главное, есть теперь у Коротышкина тайное, ранее никогда им не изведанное удовольствие: поглядывает он ласково то на картошечку, то на яблочки — и поштучно примечает, чем каждая отличается от своих товарок, и предстает перед ним каждая сама по себе, в своем роде, да и они не остаются в долгу, а тоже как будто приветливо поглядывают на Коротышкина — и все как одна семья, и всем хорошо!

Послесловие

Пути познания нечеловеческого и человеческого мира и соблазны «научного подхода». Познание начинается с тех элементов жизненного мира, которые отвечают человеческим интересам — материальным, душевным, культурным. Затем познание с повышенным рвением фокусируется на тех явлениях, объектах, свойствах, от которых зависит, или кажется, что зависит, как можно больше других явлений, объектов и свойств. Таким образом, выделяется нечто доминирующее, определяющее, самое важное, причем, в народном сознании эту роль со временем возьмут на себя духи и божества, а философы и ученые будут приписывать эту роль разного рода закономерностям, «первоэлементам» (числам, огню, воздуху, воде, химическим элементам, атомам и т. п.) и «первофеноменам» (Шпенглер и др.). Библия первоисточником, «виновником» и творцом всего объявит Бога. Наконец в Новое время, прежде всего в Европе, появляется и все более усиливается тенденция поставить в доминирующий центр бытия человека и, в утопическом идеале, все на свете сделать зависимым от него, подчиненным ему. Эта тенденция с особенным упорством все более направляет практическую деятельность и получает интеллектуальную санкцию в философии и социальных учениях. Действительность распадается на активный человеческий мир и кажущийся бесчувственным остальной мир, над которым люди желают безраздельно властвовать.

Разделение действительности на человеческий и нечеловеческий миры как идеологема в европейском менталитете очертилась примерно в 16 веке, а именно тогда, когда утвердилось представление о разительном отличии людей вкупе с культурой от всего остального «природного», и когда покорение «природного» стало первейшей общественной задачей. Укреплению указанного представления способствовало немало факторов, не последнюю роль среди которых играли такие, как уверенность в богоизбранности людей и наделение их исключительными качествами волеспособности и разумения.

Наука Нового времени — наука Декарта-Ньютона-Галилея — всю свою интеллектуальную мощь обрушивает на нечеловеческий мир, не забывая при этом его подчиненное положение по отношению к человеку. Выражается последнее прежде всего в убеждении, что понять природу можно лишь руководствуясь разумными основаниями, что она «живет по понятиям», установленным людьми. Согласно Декарту, существование есть своего рода следствие мышления. Поэтому нечеловеческий мир существует лишь благодаря тому, что о нем мыслит человек, — во всяком случае, такой вывод напрашивается сам собою из Декартова «Мыслю, следовательно существую». В «Диалоге о новых науках» Галилей писал: «И постиг я благодаря моему разуму истинную причину поступательного движения в горизонтальной плоскости, лишенного каких-либо препятствий», — хотя фактически такой ситуации никогда не бывает. По словам Ортеги-и-Гассета, «Галилей начинает с попытки конструировать реальность идеальным образом, с помощью разума». Стоит также отметить, что пальму первенства тут заслуживает не кто иной, как Коперник, — его система гораздо проще и удобнее системы Птолемея, — полезнее людям, а потому впоследствии и приобрела статус реальности. Насколько сами творцы новой науки осознавали свою человекоцентристскую установку, мы здесь обсуждать не будем, — но фактически она именно такова, а до полной завершенности ее довел, как известно, Кант.

Познанием нечеловеческого мира — обнаружением новых и доминирующих явлений, объектов и их свойств — занимаются естественные науки, особенно успешно последние четыре века. На путях познания их всегда сопровождает соблазн упрощения. Какой-либо «закон природы» будет охватывать круг послушных ему явлений тем более широкий, чем проще, элементарнее учитываемые этим законом свойства явлений. Возьмем, к примеру, установленную Ньютоном связь силы, ускорения и массы или открытый Галилеем закон свободного падения тел, согласно которому ускорение при падении тел не зависит от их массы. Поскольку в этих законах фигурируют весьма простые числовые параметры, свойственные практически любому движущемуся объекту — от песчинки до планеты, они, эти законы, претендуют на доминирующий характер, а механика Ньютона-Галилея со временем обрела ореол «царицы наук». Под оком сей «царицы» мир привиделся одноцветно-единым и мнимо предсказуемым на вечные времена.

Вот тут-то соблазн упрощения и заразил поголовно всю ученую братию: в 18 и 19 веках чуть ли не любое физическое явление стремились объяснить, свести к сугубо механистическим закономерностям. Так было поначалу с явлениями в области света, электричества, электромагнетизма, гидростатики и гидродинамики, теплоты, даже в области атома. Да и в самом деле — зачем усложнять, придумывать что-то сущностно новое, когда можно опереться на хорошо известное и сравнительно несложное! Еще средневековый Уильям Оккам не советовал умножать сущности без особенной на то нужды...

Биологические и гуманитарные науки, начало интенсивного развития которых приходится на 18 век, ничтоже сумняшеся, пошли по пути естественных наук. Речь, конечно, идет не столько о прямом использовании механических параметров, сколько о чем-то подобном, в том числе об аналогиях с физическими явлениями и о применении понятийного аппарата естественных наук. Таковы, например, теория адаптации Ламарка и на долгие десятилетия перекрывшая развитие биологии теория естественного отбора Дарвина, законы Менделя, теория рефлексов, — в биологии, уподобление животных органов машинам — в физиологии и медицине, эволюционные, адаптационные и циклические концепции — в истории, объяснение культурогенеза эффективностью использования энергии (теории В. Оствальда и Лесли Уайта), схема стимул — реакция, теория ассоциаций, кибернетические модели, бихевиоризм, статистические методы — в социологии и психологии.

Разумеется, не стоит отрицать ограниченную полезность в гуманитарных исследованиях заемных понятий и приемов, простых моделей, «идеальных типов» Макса Вебера, достаточно прозрачных объяснительных процедур, но они не могут заменить собственно гуманитарного подхода, как вилка, ложка и нож не исключают необходимости прожевывать, глотать и переваривать пищу. Установка на упрощение и воспроизводимость (повторяемость) результатов в естественных науках наталкивается на редко преодолимые трудности, когда встречаются целостные и внутренне сложные по своей природе, уникальные, неповторимые объекты и ситуации, нечто индивидуальное, обладающее «лица необщим выраженьем», а этого не так уж мало, если брать объекты (ситуации, явления) как таковые, во всех их проявлениях и со всеми особенностями; один из самых ярких примеров — погода. Конечно, при таком охватно-внимательном взгляде вряд ли выведешь закономерности и даже классификацию построить не по зубам. Таким образом, «научная картина мира» так же мало похожа на действительность, как разложившийся труп на живое существо. И уж напрочь искаженную картину дает естественно-научный подход, когда он вторгается в биологическое и особенно гуманитарное знание: живое, а тем паче мыслящее, как правило, уникально, каждая «особь» особенна, своеобразна, а ситуации чаще всего не воспроизводимы, — и таковы они по своей сути. И ежели ее, эту суть, игнорировать, то предметом изучения окажутся не живые существа и не люди с их историей и культурой, а что-то совсем иное — некое «вещество», в лучшем случае «живое вещество», и не более того. Причина уникальности гуманитарных «объектов» заключается в том, что на самом деле это «субъекты», то есть волеспособные, как когда-то говорили, волящие существа. В одних и тех же условиях они могут вести себя по-разному и по-разному расти и развиваться, причем заранее предвидеть, что с ними будет происходить, обычно невозможно. Какие уж тут закономерности, разве что упрощать и упрощать, но тогда это будет не жизнь, а что-то другое. В том, в чем люди плотно совпадают, они уже не совсем люди. Человек, полностью зависимый от обстоятельств, уже не человек...

Итак, предметом гуманитарного знания служит человеческий мир — мир, в котором источником, в крайнем случае участником, происходящего является человек. В нем же, в человеке, решающую роль играет то, что совершается в его духовно-душевно-телесной субстанции, то есть внутри него, и какие бы внешние обстоятельства и факторы ни влияли на его жизнь, они всегда оказывают свое влияние опосредованно — в соответствии с тем, что диктует упомянутая субстанция. Наличие в человеке внутренней активности и самостоятельности отражено, в частности, в представлениях о воле, самосознании и подсознательной области.

Какой же подход к изучению человеческого мира наиболее плодотворен? Об этом уже немало сказано, в первую голову такими мыслителями, как Дильтей, Риккерт, Виндельбанд, Бергсон, Коллингвуд, Кроче, Ясперс, Шпенглер. Кратко обобщая и перелагая на близкие нам понятия, — сущность сугубо гуманитарного подхода состоит в отождествлении исследователя с теми, на кого направлен его интерес, состоит во «вчувствовании» и «вмысливании» в ситуации, как их воспринимают оказавшиеся в них люди. Такая духовно-душевная деятельность исследователя выводит его на психокультурные корни, а затем и на место в истории того или иного человека, события, той или иной жизненной реальности, и, несмотря на их уникальность, благодаря этому обнаруживаются в том числе и связи, аналогии, перекликания в человеческом мире, обнаруживается большее или меньшее его единство. Заметим, что человек всегда отчасти отождествляется со «средой», часто вполне вещественной, «нечеловеческой», тем самым превращая ее во фрагменты своей самости, своей личности. Однако, способность человека к отождествлению с чем-то «нечеловеческим» ограниченна и обычно замыкается непосредственно окружающей его реальностью. Отождествление же с людьми значительно раздвигает данную способность и в пространстве и во времени, о чем свидетельствуют история, общественная и религиозная жизнь.

Обрисованный выше гуманитарный подход позволяет избежать самоуверенной ограниченности, к сожалению, столь свойственной естественникам. Речь о том, что они склонны объявлять иллюзией, выдумкой, «опиумом народа» все то, что не поддается их методам исследования, в первую очередь то, что по сути однократно, невоспроизводимо, «эксклюзивно». В эту категорию попадает почти вся религиозная сфера, разного рода парапсихические явления, так называемые суеверия... Разумеется, гуманитарий отнюдь не обязан быть верующим во что-то, но он и не обязан бежать от этой проблематики как черт от ладана.

В заключение обратим внимание на то, что при всех различиях в подходах в гуманитарной и естественно-научной сферах, их первоначальные основы очень близки. Ведь оба подхода возникли не просто в результате интеллектуальных усилий, а выросли из органично-интуитивного стремления к целостному существованию в мире, к человекомиру. Отождествление человека с окружающим, расширяющим его самость, данное человеку в его ощущениях и восприятиях, и сообщающее ему состояние целостности, со временем переросло в философские концепции, среди которых на русской почве особенно впечатляют концепция всеединства В. С. Соловьева, интуитивизм (теория субстанциальных деятелей) Н. О. Лосского и конкретный идеализм (учение об универсальной чувствительности) кн. С. М. Трубецкого. Судя по житиям христианских святых, некоторым из них было в высшей степени свойственно «состояние целостности». Среди русских святых это в первую очередь относится к прп. Сергию Радонежскому, среди католиков — к св. Франциску из Ассизи.

См. также:

• Рубрикатор тем «Гуманитарного синтеза»