Первая страницаКарта сайта

О культурных кризисах в русской истории. Как уже говорилось в ряде заметок, со временем и, пожалуй, с неизбежностью любая культура ослабевает, теряет внутренние связи, формализуется, перестает служить опорой и ориентиром. Деградируют и обессмысливаются не только стереотипы повседневности, но мораль, ценности, идеологемы. В жизнь вторгаются не обузданные культурой «страсти-мордасти» и пракультурные установки. Чем глубже культурный кризис, тем глубже зачерпывается пракультурное варево, заполняющее пустоты распадающейся культуры. На первый план выходят упрощенные интересы и цели, разум не мыслит, а хитрит, поведение диктуют сиюминутные чувства. У разных людей это проявляется в неодинаковой степени, — в соответствии с тем, насколько внутренняя и внешняя жизнь человека задета кризисом. Вместе с тем, это время появления неординарных личностей, коль скоро в них есть теперь не зажатый культурными нормами высоковитальный потенциал, разрушительный или созидательный. Раскрываются новые возможности для одаренных натур...

Культура исторична: растет, взрослеет, стареет, но изменения могут быть органичными, последовательными, с оглядкой, а могут быть радикальными, лавинообразными — вот это и есть кризис, а его продолжительность варьируется от одного-двух десятилетий до трех-четырех. Правда, кризисы иногда налагаются друг на друга, и тогда продолжительность больше. В этом вопросе еще много неясного...

Национальные культурные кризисы почти всегда сопровождаются еще одним — проникновением в культурные щели чуждых веяний и «ядов». Они могут быыть иноземными или, что гораздо реже, взращенными на собственной почве — нечто вроде разросшихся сорняков, которым раньше не давали роста. Естественной реакцией на это выступают старые и новые средства культурно-иммунного свойства, в том числе наиболее простые из них в форме изоляции, физической, религиозной, идеологической. Благодаря этому распад культуры замедляется и без внешних помех происходит постепенное выстраивание новой культуры.

О культурном кризисе в Древней Руси с уверенностью можно утверждать за несколько десятилетий до крещения Руси и тем более после этого. Трудные это были времена для родового язычества, да и в целом для родового образа жизни. Как отмечал С. М. Соловьев, тогда уже «истощились все средства прежнего предмета поклонения» (История России с древнейших времен. Т. 1, гл. 7). Здесь историк имеет в виду не только языческих божеств, но и самый строй родо-языческой культуры, ее ценности и обычаи, хотя в его утверждении, видимо, есть и некий перехлест. Как в таких случаях и следует, в больную, иммунно ослабленную культуру начинают проникать чужие влияния. В данном случае это было византийское христианство, которое в конце концов обрекло на смерть старую культуру, предварительно немало взяв из нее и умело приладив к себе. Особенно было христианство нетерпимо к родовым (племенным, народным) божествам-заступникам. Заметим, кстати, что боги, вроде Перуна или Даждьбога, вряд ли были персонифицированы как общеславянские, а почитались в каждом роду и племени по-своему, так что Перун в одном племени не был тождествен Перуну в другом племени, но имя они имели общее, что, вероятно, и привело к мнению о наличии какого-то единого общеславянского пантеона. О том, что таковой был лишь искусственной попыткой Владимира, как раз и говорит ее безуспешность. Так было и в архаической Греции, где каждая местность имела своего Зевса-Сотера (спасителя); аналогично обстояло дело в Древнем Египте.

Но наряду с бескомпромиссным отвержением божеств, христианство не могло не посягать и на другие установления прежней культуры, так как любая долгоживущая культура переполнена внутренними связями. Все это хорошо видно, если обратиться к междукняжеским отношениям в роду Рюриковичей. В родовом сообществе издревле существовали три практики замещения главы рода после его смерти: его место заступал старший в роду, глава выбирался независимо от возраста, за место главы боролись претенденты, состав которых и способ борьбы когда-то могли определяться обычаем (к примеру, состязаниями на тризнах). Причем, глава рода — это далеко не всегда «начальник» в нашем понимании, а часто что-то вроде «отца», с которым «сыновья» могли не считаться и на него даже ополчаться, если он относился к ним, в их понимании, не как подобает. Так вот, на Руси имели место все эти практики (выбор могли делать и города), причем последняя по счету практика, будучи самой древней, в первые века христианизации стала самой распространенной. Почему так вышло? Да потому, что христианство, подрывая прежние установления, разрушало прежде всего менее древние, а самым глубинным, исходящим из первых пракультурных пластов, невольно давало еще большую силу, поскольку так всегда бывает в кризисные эпохи. Христианство как таковое в этом, разумеется, не виновато: причина усиления древнейших обычаев только в том, что на первых порах разрушительная роль христанизации была сравнима, а возможно, и превышала ее позитивную миссию. А то, что христианство подрывало, как кажется, весьма разумную передачу родовой власти по старшинству или по выбору, так иначе и не могло быть, так как Русь восприняла новую веру из императорской Византии, страны с совершенно иным устройством, государственным, а не родовым; никаких императоров и царей, если всерьез говорить об их государственном статусе и значении, на Руси тогда не могло быть (случайное употребление слова «царь» в применении к князьям не должно вводить нас в заблуждение). Поэтому возглавление по принципу старшинства или выбора, будучи типичным явлением родоплеменных отношений, было чуждо воспринятому из Византии христианству и иногда «попускалось» им только как временное средство умиротворения. С борьбою же за первенство христианство долго, по крайней мере полтысячелетия, было не в силах справиться, поскольку мотивы такой борьбы тесно спаялись с прочным древне-средневековым представлением о князе как воине, с представлением о чести и с самим образом жизни князя. В Европе то же самое было присуще почти любому представителю знатного рода, тем паче высокотитулованному. Из той же основы там возникло рыцарство.

Итак, в результате возникшего культурного кризиса, нравственной неразберихи почти в каждой спорной ситуации князья обращаются к древнейшему обычаю состязаний, проще говоря, междоусобной борьбе. Она разгорается и между уделами, и за обладание киевским столом. Следом за братоубийством сыновей Святослава Игоревича, ярчайший пример подал Святополк, недаром прозванный Окаянным, занявший Киев сразу после смерти Владимира. Сыновья умершего князя, Борис и Глеб, намеревались следовать родовому правилу старшинства, но Святополк, видимо, не поверил им и убил, как потом убил и брата Святослава. Так что и вся последующая эпоха междукняжеских столкновений, предательств и т. п. была следствием в первую очередь указанного кризиса и возрождением древнейшей пракультурной установки на силовое превосходство. Конфликтовали и сражались друг с другом не только князья, но боярство, города и местности. Борьба утихает, когда христианство, включившее и какие-то прежние нейтральные элементы, окончательно утверждается на Руси. А становление новой культуры обеспечивается ограждением от язычества, искореняемого огнем и мечом.

В Древней Руси культурные кризисы происходили, можно сказать, регулярно. Так было в 11 веке в начале христианизации, в 12 веке кризис усугубился при усилении Владимиро-Суздальской Руси и становлении нового образа жизни, отличного от культурных особенностей Киевской Руси и Великого Новгорода (Юрий Долгорукий и Андрей Боголюбский), в 13 веке кризис еще больше углубляется под давлением нашествия Орды. В 15 веке культурный кризис принимает новые формы в связи с подъемом Московского княжества, умалявшего не только политическую, но и культурную роль других центров (особенно характерно в этом отношении изъятие религиозно-культурных ценностей в Великом Новгороде и Пскове и переселение оттуда знатных родов). К тому времени во многих городах развились своеобразные направления в иконописи, храмовой архитектуре, в народной культуре и общественной жизни, даже в богословии — потом централизация приведет это к «общему знаменателю».

Окончательная компрометация Великого Новгорода, ставшего после Твери единственным соперником Москвы, завершилась обнаружением там «ереси жидовствующих», проникшей в Москву, другие города, и разгромленной в начале 16 века. В последней четверти 15 века вообще происходят заметные изменения в русской культуре. Гибель Византии в середине 15 века должна была привести к образованию нового центра православия, и Русь, а точнее Москва, становится претендентом на эту роль, хотя громогласно никто этого не объявляет. Проводником такой идеи становится монашество (не все, конечно), и на иконах Соловецкого монастыря (16 в.) остров, на котором стоит монастырь, символизирует Святую Русь — новый всемирный центр истинной веры, окруженный враждебным «окиян-морем». Немного позже «Святая Русь» наименуется «Третьим Римом»...

Возможно, что именно эти амбиции Москвы были подлинным стимулом к расширению ее власти. Великий князь Иван Третий женится на византийской принцессе Зое (Софье) Палеолог, налаживает тесные связи с Европой, в том числе с Ватиканом, полностью обновляет Кремль, соборы и стены которого возводятся под руководством итальянцев. Новый Кремль это не просто «строительство» — тут налицо и духовные смыслы этого события. Иван Третий по царскому чину коронует своего внука, наконец, как уже говорилось, подчиняет своей воле не только соседние княжества, но и Великий Новгород. Тут не только смена политических, военных, хозяйственных вех — меняется культура, а происходят эти изменения под знаком завершения всей прежней эпохи Древней Руси и чаяния великого будущего. Не исключено, что большую роль в этом переломе сыграло и ожидание «Конца света» в 1492 году (подробнее см.: «Генеалогия культуры и веры», гл. 14—15).

Там, где культура претерпевает существенные изменения, ее кризис неизбежен. Новгородско-московская ересь в 15 веке это только один из явных эпизодов. Поначалу архиепископ новгородский Геннадий, составлявший с помощью католиков полный свод Библии, видимо, не чувствует серьезной опасности. Гораздо более чуток преподобный Иосиф Волоцкий — религиозно-культурный кризис настолько для него очевиден, что он требует крайних мер: не только осуждения еретиков, но их «лютой казни». И, конечно же, истоки ереси ему видятся вовне. Прп. Иосиф наверняка хорошо знал и о всех иных «влияниях», но ему далеко не сразу удалось убедить в своей правоте великого князя. Так как прежде необычная для Руси открытость Западу и в какой-то мере религиозная терпимость стала при Иване Третьем обычным явлением. Если русское духовенство (включая митрополита Зосиму!) и заразил ересью некий «жид Схария», то такое могло случиться лишь при подходящих для этого условиях, а именно, при наличии общего культурного кризиса. Как бы мало мы ни знали об его особенностях, но сам факт такой действенности чужих влияний убедительнее всего о таковом кризисе свидетельствует.

Говорить о последовавшей тенденции к изоляции довольно трудно, если обращаться к конкретным мерам, разве что отнести к ним бдительное затыкание ртов (судьба Вассиана Патрикеева, Максима Грека и др.). Но не было ли выражением этой тенденции превращение Руси в Царство? Ведь Царство — это прежде всего сплочение и ограждение... Однако само превращение в Царство вело к новому нападению на старую культуру, основными носителями которой были боярство и Рюриковичи. Правда, Иван Грозный использует для гонений не иноземные влияния, а взращенную им самим и состоявшую в основном из русских опричнину, которая по духу и нравам обладала силой не менее разрушительной, а само ее название как раз и означает нечто как бы внешнее, чужое. Если бы первый самодержец прожил дольше, всегдашняя охранительная русская инерция была бы, возможно, окончательно преодолена и Смута начала 17 века закончилась бы катастрофой и для национальной культуры, и для Церкви: Минин и Пожарский уже бы не смогли поднять народ...

Несомненен обширный кризис русской культуры в начале 17 века, обозначенный словом «Смута», причем он сопровождается не «влияниями», а прямым чужеземным нашествием. Во второй половине 17 века следующий кризис — церковный раскол. Патриарх и царь заимствуют новации извне, но дозированно, «под контролем». Одновременно идет укрепление самодержавного Царства. Изоляция от внешних воздействий, вернее, строгий контроль над ними и в будущем осуществляется усилением государственной власти и ее сакрализацией. Петр Первый отнюдь не пролагает широкую дорогу в Россию европеизма: почти все, что по ней движется и пересекает границу, подвергается продуманной селекции, — так что открытое Петром «окно в Европу» на самом деле отворялось постольку, поскольку он это допускал.

Отметим, что пракультурная мифология окруженного врагами острова (см. выше) не только оберегала культурное своеобразие, но всегда исправно служила тому же государству. Контакты с другими странами были только его прерогативой. Вполне созрела эта мифология, вероятно, не позже 16 века, а расцвета достигла в советский период.

Особенно страшный кризис был навязан России большевиками, беспощадно уничтожившими прежнюю культуру, вернее, ее останки, а вместе с ними и ее последних носителей во всех слоях общества. Наряду с разрушением не замедлила и изоляция, обеспечившая скоростное строительство советской культуры.

Не требуется напрягать память, чтобы увидеть падение прежней культуры в постсоветский период вместе с отчаянными попытками не дать ей уйти и яростным осуждением тех, кто, по мнению большинства, по чужой указке разрушает эту прежнюю культуру со всеми ее сторонами — идеологемами, моралью, образом жизни. Усиливается и требование изоляции от других культур, особенно активных и соблазнительных, — не только чтобы замедлить разрушение, но чтобы возникающая новая культура вырастала изнутри, двигалась проторенными путями и не сбивалась на чужой лад. И подобно тому как установка на изоляцию в древних обществах подкреплялась изображением инакого, чужого в самом черном, уродливом виде, в рамках современной культурной ситуации происходит фактически то же самое. И там и тут одна и та же картина: мы — на острове, а вокруг нас в бушующем океане прожорливые чудища только и ждут удачного момента, дабы проглотить нас, как говорится, с потрохами.

См. также: