Первая страницаКарта сайта

Основной закон психики и его последствия в жизни, в науке, искусстве, историческом развитии, в постижении новизны. Закон, а лучше сказать — тенденция, о чем пойдет речь, заключается в почти постоянном, сознательном и бессознательном, стремлении сводить содержание всевозможных знаний, настроений, впечатлений к своеобразному единству, к слаженности, взаимосоответствию. На наш взгляд, эта тенденция генетически связана с интуицией и физиологией кровнородственного (пракультурного) единства. Замечена указанная тенденция была давно, в первую голову философами, а затем стала предметом исследований в психологии. Мы не станем излагать всю «историю вопроса», упомянем лишь Лейбница, Канта, толковавших согласованность психических явлений через понятия перцепции и апперцепции, потом эту линию продолжил Гербарт, далее Эд. Гартман, утверждавший, что апперцепция всегда бессознательна. А начиная, видимо, с Вундта, проблема перешла в экспериментальную плоскость и получила развитие в 20 веке. (Вундт давал следующие определения: «Если восприятие входит в более обширный объем сознания, то мы называем этот процесс перцепцией, если же оно попадает в фокус внимания, то мы называем его апперцепцией»). В предлагаемой заметке мы выскажем свои соображения по этой проблеме, полагая что именно «единство психики» обусловливает наше понимание мира, природы, самих себя и даже влияет на ход истории.

В самом деле, — что ни возьми, — везде, поразмыслив и покопавшись, мы обнаруживаем что-то общее — и в природе, и в жизни, и в искусстве, и в науке... Ученый устанавливает закономерности, и чем шире они захватывают изучаемые им явления, тем у него больше шансов попасть в разряд великих. Если же закономерности найти не удается, то прибегают к классификации, что тоже, хотя и в ограниченной степени, отражает нечто общее. Все, кому не лень, а те же ученые в первых рядах, стараются выявлять и выслеживать причины и следствия — и опять-таки причинно-следственные цепочки означают наличие общего, единого, которое проявляется в связи явлений, объектов, предметов. Неимоверно разнообразный животный и растительный мир втиснули в эволюцию: все из чего-то произошло, а потому как бы едино.

Писатель сочиняет, фантазирует, но так, что персонажи оказываются повязанными сюжетом, а иногда прибегает и к более изысканным средствам (стиль, лексика, сравнения и т. п.), придающим цельность произведению.

Солидарность, связанность на основе в чем-то общих интересов, законов, правил общежития и схожих черт — повсеместная и главная особенность людских сообществ, дружеских, семейных, родовых, производственных, религиозных и прочих. Люди вступают во взаимозависимость и подчинение даже по своей воле. Единство, единение — неизменно положительные понятия. Идеями и силой империи соединяли разные народы. Национальные государства объединяют людей, близких по культуре, языку, месту обитания. Современное демократическое общество и государство изобрели всевозможные связки, зацепки, мостики, обеспечивающие совместную жизнь множества разных людей с неодинаковыми взглядами. Когда-то придуманное разделение труда, специализация — еще один мощный стимул к взаимосвязанности. Историческое развитие религиозных представлений шло от общих богов у рода, затем у народа, а потом появились монотеистические религии, христианство, ислам, вовлекшие самые различные народы и утвердившие догмат о едином Боге, сотворившем все разнообразие мира.

Как видим, в своей практической жизни люди на всем протяжении истории стремятся к чему-то общему, на что их нацеливает основной закон психики. В художественном и научном творчестве они тоже стремятся к цельности и связности готовых результатов (произведений, теорий). Аналогичное положение нетрудно обнаружить в истории религий. Ничего загадочного в этом нет, так как разъединенный, разномастный, ничем не связанный мир, неважно, создаваемый или естественный, резко ограничивал бы возможности понимания, памяти, целесообразной деятельности.

Но неужели природа в действительности не имеет закономерностей, которые ей приписывают из-за диктата психики? Навязывают ли их ей только ради понимания, памяти, полезного воздействия на нее? И если это так, то не является ли наше представление о природе, о ее законах весьма случайным и непрочным? Поразмыслим над этим. В самом деле, чтобы найти нечто общее, схожее у каких-то явлений или вещей, нужно закрыть глаза на множество различий между ними и выхватить только то, что, как нам кажется, не сильно разнится. Известный американский философ и психолог, Уильям Джемс, писал: «Сознание есть всегда инстанция выбора. Мы видим, что оно всегда делает одно и то же, отбирая нечто из разного содержания, представленного на его рассмотрение, подчеркивая и акцентируя избранное, и подавляя, насколько возможно, все иное. Выделенный пункт всегда находится в тесной связи с некоторым интересом, который ощущается сознанием как верховный в данный момент». Ежели Джемс прав, а похоже что так и есть, наши представления о природе и в самом деле не могут быть прочными, окончательными, поскольку наши интересы, даже самые абстрактные и высокие, меняются исторически и географически. И притом, ниоткуда не следует, что наши интересы, как бы широко их не понимать, так меняются, что приближают нас к истине. Достаточно вспомнить, что когда-то непререкаемой истиной считалось, что Солнце и звезды вращаются вокруг Земли, а теперь Земля бегает вокруг Солнца. Пройдет время, и не появится ли нечто еще?

То, что наши представления о мире в определенной мере случайны, вытекает из самого психического принципа поиска общих черт у разных вещей. Ведь в соответствии с сиюминутной нуждой, в каждый конкретный момент для психики важна не научная истинность найденных общих черт, зацепок и т. п., а хотя бы что-то схожее, что позволит психике выдержать принцип. Историческая практика, рано или поздно, разумеется, отбросит крайне неудачные результаты психической деятельности и соответствующие им представления. Однако, вряд ли это может коснуться далеких от практики глобальных представлений о мире — и они, эти представления, весьма виртуальны...

Теперь о новом. Следует различать относительно новое и абсолютно новое. Относительно новое — это то, что контрастирует со старым или существующим, что сравнимо с ними. Чем меньше сравнимость, тем больше новизна. Абсолютно же новое — это то, что нельзя подвести под уже известные свойства, характеристики, описания, то, что ни к чему до сих пор известному не имеет отношения. Но если и в самом деле это так, то как же отчетливо осознавать его, говорить о нем, как о чем-то самостоятельно существующем? Вот и получается, что абсолютно нового как бы и быть не может, — коль скоро речь идет об определенной вещи, предмете, объекте, отчетливо осознаваемых психических состояниях.

Особенно много в высокой степени нового в искусстве и литературе. Чтобы понять, как оно возникает, обратимся к примерам. Возьмем предложение: «Когда налетал ветер, кусты облетелой акации метались, как бесноватые, и ложились на дорогу» (из «Доктора Живаго» Б. Пастернака: маленький Юра только что вернулся с похорон матери). Ни акация, ни бесноватость сами по себе, скорее всего, не являются для читателя чем-то новым. Но будучи совмещенными, они рождают в нас что-то иное. При чтении приведенной фразы у многих появляется зрительный, возможно не очень четкий, образ мучимой осенним ветром акации. Степень новизны такого образа весьма невелика. Но есть и такие читатели, у которых эта фраза «запускает» трагическую игру разных набегающих чувств и мыслей, прежде всего, нечто вообще связанное с безумием, к чему примешиваются жалость, горечь, опасения, а куст обнажившейся акации внутренне уподобляется страдающему человеку и т. п. Еще кому-то послышится грустная мелодия старого романса про белую акацию и утраченную молодость... Такое расширенное, «приподнятое» впечатление, конечно же, очень неотчетливо. Но именно оно, это впечатление, не в пример довольно штампованному упомянутому зрительному образу, в большинстве случаев оказывается для читателя в высокой степени новым, возможно даже, «абсолютно новым», как, впрочем, и почти любое скоротечное ощущение, сложное чувство, метущееся видение, внезапное настроение, которые невозможно выразить исчерпывающим образом (не забудем и того, что при чтении все это мимолетно). Подобного рода психические явления, в отличие от ясно представляемых вещей, предметов, объектов, всплывают в нашей психике ежечасно и ежедневно (и во сне), и что-то более или менее вразумительное способен о них сказать, как правило, лишь художественно одаренный человек.

Новое впечатление может, конечно, вспыхнуть и напрочь забыться, не найдя подходящего места в памяти из-за своей уникальности, не сумев устойчиво «зацепиться» за то, что в психике уже есть. Но может в каком-то виде сохраниться в психике, если оно способно без сильного конфликта войти в соприкосновение и частичное слияние с тем, чем психика уже богата. И чем она богаче, тем, вообще говоря, скорее и прочнее новое будет усвоено. У читателя (слушателя, зрителя) — в его опыте, натуре, характере — вообще должно присутствовать нечто заведомо готовое воспринять произведение искусства, которое усиливает, расцвечивает то, что в читателе уже есть. Бывает, однако, и так, что новое впечатление наносит такой удар, что психика вынуждена разом его отринуть или радикально перестраиваться — это нередко выглядит как болезнь. В более мягком случае, совокупляясь с тем, что уже есть, новое впечатление дополняет явное или скрытое «единое знание» («апперцепционную массу» — Гербарт) и расширяет возможности усвоения других новаций. У талантливых натур это способствует творческой деятельности. Особый случай — невосприимчивость к новизне, когда новое полностью отождествляется с уже существующим, поглощается им. Явление это очень частое, встречающееся у людей туповатых или загипнотизированных собственной якобы всеобъясняющей позицией, идеологией, «правдой» и т. п. (довольно много подобных людей среди научных работников).

Для ясности приведем еще один пример (из той же книги): «Печурка захлебнулась пламенем. В ее железном корпусе пятнами чахоточного румянца зарделись кружки красного накала». Здесь приведена подробность московского быта в начале ноября 1917 года. Это — одна из многих подробностей. Разрушение нормального жизненного уклада, бесконечные нелепости и трудности той эпохи Борис Пастернак показывает внятно и ярко на протяжении почти что всего повествования... Железная печурка, на которой отныне варят пищу и которая дает скудное и быстропреходящее тепло, была далеко не лучшим изобретением — она была весьма прожорлива и очень быстро остывала. «Чахоточный румянец» в ее описание вставлен весьма кстати: благодаря румянцу больной туберкулезом мог показаться здоровым, хотя на самом деле он стоял, может быть, на пороге смерти. Существование большинства обычных людей, особенно в больших городах, в тот период было лишь по видимости похоже на жизнь и никто не мог поручиться за продолжение существования завтра и послезавтра. Если читатель в состоянии охватить эти обстоятельства вкупе с тем личным опытом, который поневоле приобретается, когда сталкиваешься с жизненным неустройством и тяжкой болезнью, особенно своей и своих близких, — если читатель способен на это, то в нем возникает соответствующее, не совсем определенное, чувство, настроение, в какой-то мере приправленное ранее известными образами, мыслями, их обрывками и т. п. Усвоение этого, как правило, нового чувства, то есть его дальнейшее путешествие в недра души, вхождение в нее как некая «составная часть» происходит примерно так же, как в первом примере.

Другие аспекты и детали, касающиеся рассмотренной темы, можно найти в «Генеалогии культуры и веры», гл. 1 и гл. 5.

См. также: