Земля вожделенная и страсть превосходства. Во все времена шла борьба за землю (имеется в виду не столько «почва», «грунт» и т. п., сколько жизненное пространство обитания). И нынче, спросите у нашего, фактически безземельного, горожанина, у которого в сомнительной собственности всего шесть соток и квартирка, и который понятия не имеет, как грамотно извлекать доход со многих гектаров (да, кроме того, не такой уж он знаток географии необъятной страны), — спросите у него, чем ему так дороги горские аулы, несколько твердых пятачков, омываемых японскими волнами, тайга, тундра и необжитые острова в Ледовитом океане... Чего только этот человек не наговорит: верность конституции, величие России, наследие доблестных предков, стратегическое значение, полезные ископаемые и т. д. и т. п.

Вспомним еще, как леди Тэтчер за тридевять земель послала эскадру, дабы вернуть впопыхах заполоненные аргентинской хунтой Мальдивы. И тоже мотивировала это с железной убежденностью.

Так в чем же тайна удивительной привязанности людей к той земле, которую они считают своей? Причина, конечно, в самих людях, и тут уж не миновать нам в который раз заглянуть в пракультурные дебри. Но причина и в самой земле — в ее космической природе. И, прежде всего, в том, что, будучи большой планетой и благодаря силе тяготения, земля — это во всех смыслах естественная опора. Вероятно, впервые на культурное значение этого обратил внимание Ортега-и-Гассет. Земля носит нас, держит обороняющие нас стены и кровли, питает нас и не скупится на жизненное пространство (во всяком случае, не скупилась). Тут налицо не только физический факт, но и основа подсознательного чувства основательности существования, чувства уверенности в достаточной прочности бытия. Эта уверенность, вопреки очевидной уязвимости и конечности индивидуальной жизни, получив импульс от земли как многосторонней опоры, возгревает веру в неизменность божественной опеки и в то, что природа не свернет с изначально заданных ей путей, — а это означает и веру в наличие законов природы, веру в науку. Древнее представление о неподвижности Земли имеет тот же исток: оно родилось не только потому, что мы не можем почувствовать ее движение, но оттого, что она должна быть неподвижной. Иначе рухнет та самая, столь необходимая уверенность. Когда инквизиция заставила Галилея униженно отрекаться от противоположного представления, она защищала не столько саму по себе астрономию Птолемея, сколько была озабочена сохранением укорененного во всех религиях неписаного догмата о божественном постоянстве. Из языческих религий, никогда не разрывавших связи своих богинь и богов с землей, сей догмат перекочевал и в христианство. Не случайно, когда внезапно сдвигались земные пласты или земля изрыгала огонь и лаву, в этом видели несомненный гнев Божий.

Мирча Элиаде («Азиатская алхимия») указывает на то, что восточные «Великие богини» (Астарта, Анат, Анаит и др.) были богинями земного плодородия и одновременно богинями битв. Элиаде объясняет это необходимостью «всеединства» — сосуществования противоположностей: жизни и смерти, добра и зла, блаженства и страдания. С высоты философских обобщений, возможно, так и есть, но стоит привести и другие соображения. Согласно древним верованиям, человек рождается землей. Они косвенно отражены и в Библии, где говорится, что «создал Господь Бог человека из праха земного...» (Бытие 2; 7). С современной точки зрения это противоречит явному факту рождения младенца женщиной. Но и в далекой древности этот факт был известен: несмотря на сокрытие процесса родов от детей и мужчин, почти любой знал «откуда берутся дети», но говорить об этом было не принято, иногда запрещено. Вместе с тем наличие указанного знания, пусть и «тайного», отнюдь не мешало существовать вышеупомянутому верованию. Дело в том, что все племя (род) отождествлялось с той землей, на которой оно жило (а отчасти с нечеловеческими «хозяевами» земли), и особенно это относилось к женщинам, собирательницам и обработчицам «даров природы». Поэтому рождение женщиной означало рождение землей. Развитие такого понимания со временем привело к убеждению, что за зачатие и рождение ответственны захороненные в земле предки. Отсюда, кстати говоря, стремление во что бы то ни стало похоронить в земле своих соплеменников, в том числе обязательно тех, кто пал в бою, то есть тех, кто не дожил до «нормальной» кончины. Однако, и это не все. Война была самым эффективным средством избавления от «зажившихся», немолодых, ставших балластом для племени. Вместе с тем, благодаря войне, если она сопровождалась захватом земель, происходило расширение территории, что позволяло умножать численность. Таким образом, войны регулировали эту самую численность, а это и есть главная забота материнских богинь... Древние греки на протяжении столетий только и делали, что воевали друг с другом — это зафиксировано историками (например, очень подробно у Ксенофонта). Тем же самым наверняка занимались и восточные славяне — не только в удельный период, но и гораздо раньше, о чем косвенно свидетельствует летопись по поводу призвания варягов (неважно, было ли это на самом деле — в данном случае для нас имеет значение то, что летописец указывает на почти постоянное отсутствие мирной жизни).

Как было отмечено, существует то, что мы назвали отождествлением между людьми и землей, — своеобразное, психологически не исследованное, но тем не менее бесспорное. Скажем больше: человек или сообщество, условно говоря, «отождествляет» себя не только с землей обитания как таковой, но и проникается, в какой-то мере слипается со всем природным и культурным окружением. Происходит это скорее всего на уровне непосредственных телесных и душевных ощущений, особенно в детстве, и вполне бесспорно в небольших масштабах («малая родина»). Человек не выделяет себя, разве что выделяет умозрительно, из того, что его окружает, включая, конечно, и людей. Не отделяет в том смысле, что многое из окружающего ему так же дорого, как свое тело и свои ценности. Во всяком случае, так человек ощущал себя когда-то, но и сейчас таких людей немало, если не большинство. Из подобных ощущений постепенно выковывалось понятие собственности. Что касается изрядных масштабов, к примеру, целой страны, то здесь отождествление, как правило, гораздо слабее и основано не столько на непосредственных ощущениях, сколько на отвлеченных, хотя и весьма действенных, императивах, копирующих общепринятую мораль. Однако в человеке может присутствовать и непосредственное, хотя и фантомное, ощущение «большой Родины». Оно возникает путем переноса душевно-телесной сопричастности с «малой родиной» на «большую Родину» — своего рода чувственная экстраполяция, наделение «большой Родины» теми свойствами, которыми обладает для данного человека «малая родина». С подобного рода крайним случаем (в 40-е годы прошлого века) пришлось столкнуться одному очевидцу в Марийском крае (ныне Марий Эл). Край этот был заселен таким образом, что марийские деревни чередуются с русскими. Так вот, житель одной весьма отдаленной русской деревни (он никогда не видел поезда и не ездил в город, но слышал про существование Москвы) спросил, какая это деревня, Москва, — русская или марийская. Для такого человека, видимо, весь мир представлялся заселенным по типу Марийского края. В привязанности к «большой Родине» немалую роль играет и та установка, которую мы называем чувством превосходства над прочими народами, государствами, культурами, религиями и т. п., причем указанное чувство наделяется дополнительными скрепами, когда в людях звучат торжественные трубы действительных и мнимых достижений «большой Родины». Наибольшее значение сей фактор приобретает в периоды роста мобильности населения, внутренних миграций и переселений.

Для людей всегда была необходима относительная свобода овладения чем-либо, особенно окружающим, а чем жизненное пространство шире, тем больше свободных возможностей. При этом укрепляется и чувство земной опоры. Все это служит еще одним стимулом к присоединениям и завоеваниям. Главным же стимулом служит убеждение в своем превосходстве. Очень важно подчеркнуть, что само это убеждение или чувство не возникает в результате усвоения фактов, доказательств и т. п. — оно первично, первородно и так же, как чувство голода или полового влечения, не нуждается в обоснованиях и доказательствах. И аналогично тому, что стремление утолить голод выглядит естественным, вполне правомерными представляются проявления чувства превосходства, в том числе путем завоеваний, присвоений и т. п. Что касается фактов, доказательств, из чего якобы или на самом деле следует превосходство, то они всегда предназначены для того, чтобы превосходство явить во всем блеске и убедить в этом самих себя и всех остальных. Впрочем, осознание глубоко внутренней, почти неискоренимой установки на превосходство таит известные опасности: ведь коль скоро так выйдет, что ее свидетельства и доказательства окажутся несостоятельными, произойдет болевой удар в психике, социуме, морали. Именно это постигло значительную часть населения России после распада СССР.

Начиная с 16 века и затем более четырех столетий европейские государства, в первую очередь Испания, Португалия, Голландия, Англия, Франция вторгаются в Америку, Азию, Африку, Австралию, Океанию. Обычно полагают, что это делалось ради колониальной эксплуатации, торговых выгод, новых рынков сбыта. Из колоний вывозятся золото, драгоценные камни, тропические плоды, пряности, невольники и многое другое. Все это оказывалось морально допустимым и как бы законным (Монтескье — в 18 веке! — не считал черных за людей) в силу того, что европейцы не сомневались в своем превосходстве — цивилизационном, культурном, нравственном, религиозном. Именно эта установка поставляла энергию завоевательным импульсам и как бы оправдывала их, а всякого рода ожидаемые выгоды от колониальных захватов лишь играли роль подсказок, куда направить упомянутую энергию.

Ленин с Троцким и их соратники, бредившие экспансией большевизма в мировом масштабе, а затем и менее откровенные их наследники содержали коммунистов в разных странах, подпитывали оружием и деньгами диктаторов, устанавливали тоталитарные режимы в граничащих странах. Объяснялось это просто: советская идеология и система жизни самые лучшие и справедливые — поэтому мы вправе насаждать их где угодно. Афганистан был последней жертвой такого рода. За всем этим опять-таки явно стоит уверенность в собственном превосходстве (не обязательно военном!) — та самая внутренняя, пракультурная; а идеологическая лапша всего лишь видимость какой-то логики, скорее всего, для внутреннего потребления. Прибегая примерно к такой же «логике», греки, римляне, византийцы воевали варваров, европейцы опирались на цивилизационную миссию, и те же импульсы, украшенные той же «логикой», движут сегодня западными коалициями.

Вспомним еще «приращение России Сибирью» (М. Ломоносов). Неужели тогда, в 16 веке, у не совсем окрепшего, молодого Русского царства не было других забот, кроме присоединения Зауралья? Соболя-то зауральские князьки и так, как бы по собственному почину, преподносили русскому царю. А может быть, причиной тут то же чувство превосходства, которое должно находить выходы?

На первый взгляд такую точку зрения нетрудно оспорить. Промышленники Строгановы, обосновавшиеся в преддверии Сибири, купно с царским двором, были заинтересованы в как можно большей дани с покоренных народцев — пушнина никогда не бывает лишней. Кроме того, царь предписывает разведать руды: железную, медную, оловянную, свинцовую, серную. Приплюсуем сюда и немаловажное усмирение воинственных князьков и «султанов», досаждавших передовым русским городкам (когда Строгановы отрядили экспедицию Ермака, «вогуличи» напали и пожгли русские поселения и промыслы и пленили крестьянские семьи). Таким образом, у русских были вполне конкретные причины для сибирского похода.

Теперь обратим внимание на то, что пермский край, Чердынь и строгановские владения осваивались далеко не всегда по просьбе местных туземцев, а уж в Зауралье тем более (а ежели не так, то почему сопротивлялись?). Тем не менее Русское царство считало себя вправе двигаться на восток и северо-восток, присоединяя, а где приходилось, завоевывая чужие земли.

Вот это «мы вправе», у кого-то неосознанное, а у кого-то подкрепляемое всевозможными основаниями, было и есть главное условие всяческих завоеваний, отнятий, присвоений, идет ли речь о России, Великобритании, Франции, Испании, Германии и т. д. Почему же все-таки «мы вправе»? Потому что это право выражает уверенность, убежденность в своем превосходстве — возьмем ли мы какое-либо сообщество, а иногда и отдельных людей, — и это извечно, как и все то, что мы называем пракультурой. Неважно, осознаем ли мы эту установку или она подсознательна, царит ли мир или бушует война — она всегда есть и время от времени ее нужно подтверждать.

Во всякого рода аннексиях, экспансиях, захватах большую роль играет как бы само собою разумеющееся («по умолчанию») право на них со стороны больших государств — «держав», особенно с имперским статусом. Это хорошо известно хотя бы со времен Древнего Рима. «Кастильская элита с конца 15 века смотрит на Римскую империю как на модель для подражания, на себя — как на преемников римлян. Они — часть избранных, на которых возложена божественная миссия воссоздания мировой империи. Вне этого контекста трудно понять, зачем испанским королям нужно было тратить столько людских и финансовых ресурсов в войнах 16—17 вв., пытаясь распространить свое господство в мире» — пишет, ссылаясь на Эллиота, Е. Т. Гайдар («Гибель империи», М., 2006). Вот и над Московией конца 15—16 вв., как утверждали иные прозорливцы, они увидели витающего римского орла, готового вот-вот приземлиться («Москва — Третий Рим»). Вполне продуманно и официально империя провозглашается при Петре Великом, и уже никто не сомневается в ее праве на завоевания.

Невозможно согласиться с теми, кто считает создание империй или их аналогов нереальным в наше время. На первый взгляд, они правы: уже научились одерживать верх над другими странами не оружием и жестким подчинением, не прямым захватом земель, а извлекая из тех же земель выгоду другими способами, и замещая землю другими видами богатства, в первую очередь капиталом, в денежной или товарной форме. Если страна А живет за счет импорта из страны Б, то она в некотором смысле подверглась завоеванию страной Б. Но и сама страна Б, если для нее жизненно важен импорт в страну А, оказывается как бы завоеванной страной А. В конце концов в этой «игре» выигрывает тот, кому удастся снизить свою зависимость от других стран, усугубляя их зависимость от себя. Однако, есть немало сообществ, не способных или не склонных к подобным мудрованиям, и по-прежнему руководимых установкой на прямое превосходство. Эти сообщества лелеют надежды на создание мощных государств имперского типа (вроде нового халифата), несущих остальному миру свои, как им кажется превосходящие прочие, религию, культуру, образ жизни, политическую систему... Прежняя колониальная система потому и рухнула, что народы Южной Америки, Африки, Азии перестали верить в цивилизационное превосходство европейцев и тем более янки, и уверовали в свое собственное. Сначала вера в национальную исключительность создавала империи, затем та же вера, распространившись на подвластные народы, разрушила империи, но кто поручится, что все не повторится? Заметим, что одной из причин обретения самостоятельности «союзными республиками» также явилось отрицание превосходства «русскости». Лозунг равенства граждан не противопоказан империи, но лозунг равенства составляющих ее народов обычно губителен для нее: в империи всегда есть фактически господствующий (ведущий, руководящий) народ или элита (см. об этом заметку: «Ностальгия по империи: фашизм, нацизм, советизм»).

Среди психологов на мифологему превосходства обратил внимание Альфред Адлер. Он объяснял ее возникновение чувством неполноценности еще в детстве. На наш взгляд, Адлер прав лишь отчасти. Из-за культурных и религиозных ограничений, иногда налагаемых на ребенка, а затем и на взрослого, не всегда удается реализовывать первородную уверенность в своем превосходстве, и это может приводить к неврозам. Уверенность в превосходстве не возникает из-за неполноценности, а, наоборот, последняя возникает из-за невозможности реализовать превосходство. Невротический синдром неполноценности в аналогичных ситуациях способен поражать целые народы.

На первый взгляд близка нашей концепции известная теория Конрада Лоренца, одного из основателей этологии — науки о поведении животных. Согласно Лоренцу, людям, как и животным, присущ инстинкт агрессии, и у людей он даже сильнее. Возможно, что так и есть. Но этот инстинкт не порождает уверенности в превосходстве, и не совпадает с ним, а может лишь выступать или не выступать в качестве его следствия. Агрессивность и чувство превосходства — не одно и то же. Причиной нападения человека на себе подобных может быть инстинкт агрессии, но такой причиной может быть и чувство превосходства, однако совпадающее в обоих случаях поведение не означает совпадения причин. Мы рассматриваем чувство превосходства исключительно как явление человеческой культуры, зачатое в пракультуре. Если кому-то кажется, что у животных есть нечто внешне схожее, то это не означает, что на самом деле это то же самое. Используя одни и те же или близкие по смыслу термины при описании поведения животных и явлений в человеческой культуре, мы будем только вводить в заблуждение себя и других.

Феномен превосходства ведет свое начало от ощущения, а затем осознания человеком, семьей, родом, племенем, народом своей особности, самости. А следовательно, известной самостоятельности и замкнутости. Конкретный человек прежде всего «особь»: прирожденное ему одиночество — это главное его свойство. Мы говорим об одиночестве именно как о свойстве, а связанное с ним чувство трагедийности — удел немногих.

Чем чаще, активнее происходит общение, столкновение, взаимодействие людей, родов, племен между собою, тем настоятельнее — прежде всего для самих себя — возникает задача мотивировать, «обосновать» самостоятельность и замкнутость, тем актуальнее становятся запреты на смешения культур (особенно наглядно это представлено в Библии, в эпоху освоения евреями Палестины). Вот тогда и появляется то, что мы называем чувством превосходства, уверенностью в нем, установкой. И эта установка, в большей или меньшей мере, окрашивает культуру, социальные отношения, оценки других людей и народов, в одних воспитывает достоинство, в других — презрение и озлобление по адресу инаких. Те, кто не очень уверен в своем превосходстве, предпочитают самовосхваление за «железным занавесом», а те, кто чересчур уверен, требуют свободы информации, передвижения и т. п.

Небезынтересно, что Ортега-и-Гассет (в «Восстании масс») напрямую связывает уверенность в превосходстве с тем, что он называет «закупоркой души». Он пишет: «Человек обзавелся кругом понятий. Он полагает их достаточными и считает себя духовно завершенным. И ни в чем извне нужды не чувствуя, окончательно замыкается в этом кругу. Таков механизм закупорки... Массовый человек ощущает себя совершенным... Самосознание у него поистине райское. Природный душевный герметизм лишает его главного условия, необходимого чтобы ощутить свою неполноту, — возможности сопоставить себя с другим. Сопоставить означало бы на миг отрешиться от себя и вселиться в ближнего. Но заурядная душа неспособна к перевоплощению — для нее, увы, это высший пилотаж». Добавим от себя, что заурядный («массовый») человек отнюдь не склонен к одиночеству и весьма общителен, но попробуйте посягнуть на его интересы, пусть даже самые пустяковые, он ощетинится, ибо, в сущности, ему наплевать на интересы других людей, особенно иного склада. А ежели вы его упрекнете в том, что добровольно он ни с кем не желает считаться, кроме самого близкого круга, то он вам ни за что не поверит, так как его эгоцентризм, то есть комплекс превосходства, органически укоренен в нем и редко пробивается на уровень сознания. Ортега считает, что приводимые им черты «массового человека» особенно характерны для 20 века. Однако, если бы только «массового» и только в 20 веке! Наше время отличается лишь тем, что пракультурная страсть превосходства, особенно в странах с ослабленной культурой и там, где слишком долго приходилось выживать, обуяла даже самые пассивные слои населения. А утвердившиеся на Западе требования уважать индивидуальность, «права человека», собственность и т. п. в таких странах только подливают масла в огонь той самой пракультурной страсти, сметающей последние культурные и нравственные препоны. Все это имеет отношение и к России.

Итак, душевно-телесная, культурная, а затем и юридическая привязанность к жизненному пространству, то есть к «земле», проистекает из своего рода отождествления, полуслиянности с нею человека и с тем, что в космическом плане земля служит ему физической, нравственной и культурно-религиозной опорой. Даже условное и фантомное «покушение» на «нашу землю» многие века, а в некоторых странах и сейчас, вызывает крайне болезненные реакции. Мы имеем в виду покупку земли иностранцами, само их присутствие. Аналогичным бывает отношение к проповеди иных религий, например, католичества и некоторых сектантских учений в России, христианства в отдельных исламских странах. Антиглобализм, вероятно, также черпает свою идеологию из того же источника. Что же касается прямой тяги к завоеваниям, то к указанному выше прибавляется первородная установка на превосходство, — и все это заложено в вечно живой пракультуре. В хорошо сработанных культурах она обрамлена правилами и узаконениями, а в периоды падения культур отплясывает дикие танцы. Всплеск завоевательного пыла в Европе с 16 века (захват колоний), возможно, был обусловлен кризисом прежней, «средневековой», культуры.

Человеческое сообщество, являющееся в полном смысле слова родом, племенем, народом, церковью или сектой, вообще, чем-то достаточно самостоятельным и замкнутым, наконец сам по себе отдельный человек, понимающий свою уникальность и внутренне независимый, — все они осознанно или неосознанно исповедуют превосходство над другими, хоть в чем-то, хоть «на вершочек». И это несмотря на то, что любой человек, какого бы он ни был высокого представления о себе, миллионами видимых и невидимых «силовых линий» связан со своим родом, племенем, народом и т. д., с культурой, историей, — с многомерным жизненным пространством. Можно даже сказать, что чем больше у него подобных связок, тем больше он ощущает себя великаном, богатырем, наполняющим жизненное пространство, и тем сильнее укоренен в своем... превосходстве. Установка на превосходство бывает, в зависимости от исторической ситуации, вредной или полезной, и именно она обеспечивает самостоятельность, замкнутость и т. п. Внешне она может выглядеть по-разному: облекаясь в национальные, религиозные, классовые, моральные, политические слоганы «мы самые добрые», «мы самые могучие», «у нас самые лучшие законы», «у нас единственно правильная вера», «учение Маркса всесильно, потому что оно верно» (Ленин) и т. п. Впрочем, такое самовосхваление укоренено гораздо глубже, когда не слишком декламационно и громогласно, когда почти не осознается, оставаясь на уровне чувства, — ведь декларации иногда приходится подтверждать, а это не всегда получается.

В заключение нельзя не упомянуть о попытках преодоления в людях страсти превосходства. Особое место в таких попытках принадлежит христианству: указанная страсть носит название гордыни и, как утверждают католики и православные, является самым страшным, ведущим к вечной смерти, грехом. Но христианство само объявило себя единственно угодной Богу религией, безоговорочно присвоив себе монополию на богообщение и спасение в вечной жизни. Следом за древними традиционными направлениями, по тому же пути пошло множество сект. И как же после этого самим христианам избавить себя от греха гордыни?..

См. также:

• Рубрикатор тем «Гуманитарного синтеза»