Культура как арена противоборствующих ей и друг другу пракультурных стремлений. Нет, пожалуй, ни одной пракультурной страсти, которая бы не встречала сопротивление контрарной. Картина борений особенно впечатляет, когда пребывающие всегда в боевой готовности прастрасти выползают на поверхность и окончательно прогоняют привидения осмеянной морали, когдатошних приличий и добивают разного рода «священных коров», то есть все то, что называется культурой. Так происходило при неспешных переходах к новой европейской культуре, к концу «осени средневековья», или скоропалительных, как это случилось в периоды русских революций начала 20 века и, в более умеренном варианте, в 90-е годы конца 20 века. Немало прастрастей, внешне окультуренных и обманчиво благопристойных, составляют и цветущие культуры, и в них тоже нельзя не заметить взаимного сдерживания прастрастей и скрытой борьбы. Причем и в пракультуре, и в самой культуре берет верх то одно, то другое — в разных исторических ситуациях по-разному.

Как неоднократно нами отмечалось, одна из самых сильных прастрастей — это жажда превосходства. В революционные периоды, то есть периоды форсированного доламывания прежней культуры, эта распоясавшаяся прастрасть грозит обратить всех против всех. В сравнительно более спокойные эпохи для обуздания означенной страсти и ее использования исторически сложилось немало социокультурных изощренных «конструкций». Таковы, к примеру:

• допущение соперничества только внутри определенных общественных групп (например, социокультурно изолированных сословий: до середины 19 в. в России с дворянином не мог соперничать простолюдин);
• объединение соперничающих сообществ: родов, кланов, народностей и т. д.;
• регламентация разных видов соперничества (как конкурсы, соревнования, конкуренция и т. п.), например, в спорте, экономике, науке, технике, искусстве;
• развитие международного права, придерживающего амбиции его субъектов;
• международные договоры в части ограничения вооружений и боевых действий;
• создание судебных систем, разрешающих споры и пресекающих частную, в том числе кровную, месть (кровная месть должна была, в частности, свидетельствовать о том, что первый напавший не обладает превосходством);
• религиозные заповеди, осуждающие самовосхваление, горделивость, вызывающее поведение, спорливость.

Самое сильное противодействие прастрасти превосходства оказывает установка «быть как все». Она не менее древняя и восходит к окультуренному инстинкту подражания. Когда-то действие рассматриваемой установки сводилось к подражанию окружающему (людям, отчасти животным, насекомым, явлениям природы). Поскольку окружающее было одинаковым для всех членов рода, они мало отличались друг от друга и соперничество не проявлялось. Затем образцами, которым предписано и принято следовать («подражать»), становятся моральные нормы, стереотипы поведения, общие ценности, заповеди и т. д. Если из таких образцов изъяты стимулы к соперничеству, и сами образцы достаточно конкретны, то это приведет к изрядной нивелировке членов сообщества: каждый будет подобен всем. Однако, такую прастрасть, как жажда подняться повыше, полностью никогда не удается истребить. Поэтому и в совершенно однородных сообществах души язвит червячок горделивости. Но выход есть: почти всегда можно ткнуть пальцем в тех, кто, как мы уверены, хуже нас.

Огромное значение в жизни человечества имеет пракультурная установка на самоизоляцию, полную или частичную. Она подкрепляется уверенностью в превосходстве и самодостаточности, своеобразием культуры и языка, размежеванием мест обитания, большими или меньшими запретами на внешние связи. Самоизолировали себя и в какой-то мере продолжают эту практику роды, племена, «колена», кланы, «братства», семьи, народы, расы, профессиональные и возрастные группы, социальные слои, экономические классы, жители определенных поселений, мужчины и женщины, наконец, конкретные индивидуумы. Изоляция достаточно крупных сообществ не препятствует той же установке, фокусируемой на менее крупных. Род может состоять из семей, народ из родов и племен. Современные народы составляются из индивидов, в некоторой степени самодостаточных. Однако в крупных сообществах обычно существуют препятствия для слишком жесткой самоизоляции менее крупных. Дело в том, что жесткая изоляция сравнительно небольших общественных ячеек обычно означает их независимость, а более крупному сообществу это грозит потерей статуса. Скажем, такое образование, как государство, больше или меньше, но обязательно обуживает самостоятельность семей и индивидов.

С древнейших времен действует противостоящая изоляции установка на интеграцию, смешение, объединение. Первые конкретно обнаруженные следы такой установки можно усмотреть в обычае экзогамии. Научная литература по этому поводу весьма велика. Одной из наиболее информативных работ в этой области на русском языке является, на наш взгляд не устаревшая до сих пор, книга М. М. Ковалевского «Родовой быт», СПб., 1911. (В советское время вся эта тематика была изрядно изуродована так называемым марксистским подходом). Напомним, что экзогамией принято называть запрет на браки внутри какого-либо сообщества (рода или его части, братства, клана) и возможность брачевания с членом (чаще всего это женщина) другого сообщества. Предложено немало теорий, так или иначе объясняющих этот обычай, основываясь на особенностях родовой жизни и не заглядывая в более глубокие слои пракультуры. Мы не станем их излагать, поскольку наша точка зрения выходит за пределы указанного подхода и опирается на некое фундаментальное свойство человеческой натуры, обнаруживаемое на пракультурном уровне, — о чем ниже.

Возникший довольно поздно, после господства эндогамии, запрет на внутриродовые (эндогамные) браки, вероятнее всего, был следствием все более настойчивого предпочтения женщин из чужих родов. Подталкивали к экзогамии и эксцессы внутриродового соперничества. Главным же стимулом к экзогамии было, казалось бы ничем не мотивируемое, упомянутое предпочтение чужеродных женщин. Чем же оно объясняется? Причина в том, что в человеке укоренено влечение к чему-то разнящемуся с ним самим, а также с его ближним кругом, коротко говоря, влечение к чему-то новому для него. Если привлеченное новое усваивается (бытом, образом жизни, душой и телом), оно делается не новым и включается в жизненное пространство человека. Оно, это пространство, расширяется, и можно сказать даже так, что расширяется, обогащается исконно присущая человеку его особность, собственная самость. Влечение к новому, будь то нечто природное, место обитания, пища, занятие, новые люди, вложено в человека почти что на уровне инстинкта, а потому пракультурно. Однако у этого влечения есть не менее могучий противовес — стремление к изоляции, к сохранению особности в том «объеме», как она уже существует. В истории нередко перемежались эпохи, в которых доминировала та или иная установка, а было и так, что они действовали одновременно. Причем, переход от одной установки к другой обусловливается и сопровождается заметными изменениями в культуре, но происходит постепенно. Так, победа новизны как ценности видна не сразу — особенная осторожность проявляется (во всяком случае проявлялась в старину) в том, что касается новаций в области пищи и мужеженских отношений (женщина для мужчины всегда «другое», и наоборот). Недаром у «непродвинутых» народностей с указанными отношениями и пищей связано очень много условностей и запретов (табу).

В пределах рода, в силу кровнородственной изначальной близости, расширение каждой «особи» совершается естественно, как бы само собою, при минимуме новизны, а главное, при встречном приобщении друг к другу. А результат выражается в едином родовом имени (знаке) у всех членов рода. Спенсер и Гиллен, анализируя ряд этнографических фактов в отношении экзогамии, отмечали: «Мужчины каждого племени применяют один и тот же термин и к женщине, с которой они вступают в действительный брак, и ко всем, которые могли бы сделаться их женами, то есть принадлежат к той группе, в которой он может искать себе «невесту»» (цит. по Ковалевскому). Родовое имя, часто связанное с местом обитания, в качестве главного отличительного признака индивида, до сих пор сохраняется в виде отчества и фамилии и указания на место рождения (в паспортах). Так вот: взятие «невест» (иногда «женихов») из чужих родов приводит к расширению личного жизненного пространства и самости и к удовлетворению желания новизны, о чем говорилось выше.

Такова исконная причина всевозможных объединений, соединений, интеграций — людей с людьми, людей с природным и культурным окружением: пракультурное стремление к новизне, к чему-то другому, с последующим приобщением нового к своему кругу, который полностью или частично отождествлен с самим человеком.

Выход за пределы внутриродовых контактов, как уже говорилось, не мог произойти легко и долгое время должен был дозироваться, поскольку преодолевалась мощная установка на изоляцию. А для того чтобы преодоление закрепить, в конце концов появился бескомпромиссный обычай, вообще запрещающий внутриродовые браки. Небезынтересно, что в дальнейшем, и в наше время, в ходу две противоположные традиции: брать жен (мужей) из «своих» и, обратная, брать жен (мужей) из «чужих». Недавним примером первой было запрещение вступать в брак с иностранцами (СССР и ряд других стран), примером второй может служить практика царских и королевских родов и законодательные запреты на брак с родственниками.

Интеграционным процессам способствовали и многие иные типы контактов и объединений. В этой связи достаточно упомянуть торговлю, целесообразность совместной защиты и совместных усилий по освоению земель. Расширение жизненного пространства у родов, племен, народов происходило по мере его культурного освоения, новые контакты, торговые, мужеженские, трудовые и прочие допускались не сразу, облекались в обычаи и нормировались. Одной из первых ласточек была экзогамия. При этом установка на изоляцию, замкнутое существование не отвергалась, просто его границы раздавались, но они по-прежнему ограждали сообщество, хотя в этих оградах были окна, калитки и, конечно же, незаконные дыры.

См. также:

• Рубрикатор тем «Гуманитарного синтеза»