Еще о нараставшем культурном кризисе в России в 19 веке и его внутренних причинах. Кризис культуры выражается в том, что затронутые им люди перестают выстраивать свою жизнь по устоявшимся меркам, не испытывают на себе существенного влияния когда-то принятых в их среде правил, их более не привлекают обыкновения «отцов и дедов», кто-то из них, не доверяя прежним ориентирам, теряется, а кто-то впадает в крайности. Суть кризиса, наползавшего в 19 в., заключается не в том, что у людей вдруг появились недостатки, пороки, недоумения и т. п. — все это было и раньше (о масштабах судить трудно). Но если в 18 в. путеводными идеалами для дворянства были верность трону, честь и достоинство, сословная солидарность, твердое убеждение в родовой, даже личной непогрешимости и превосходстве над прочими сословиями, то позже число искренно исповедовавших эти идеалы и убеждения все более сокращалось. Что, кстати говоря, совсем не означает, что 18 в. был «золотым веком» дворянской морали. Кризисы случались в том же 18 в., и в 17-ом и ранее (см., в частности, «Две эпохи духовно-религиозного настроя: до и после 16 века» и «О культурных кризисах в русской истории»). Трактат «О повреждении нравов» сочинен князем Щербатовым в 18 в., тогда же, по свидетельству А. С. Пушкина, как историка, бывали Швабрины; даже Екатерина Вторая пописывала поучительные пiески... Говорить о кризисе уместно лишь в сравнении с предшествующим состоянием культуры. Так что кризисные явления в 19 в. могут быть признаны таковыми только в сравнении с ближайшим прошлым. Заметим также, что в понятия «кризиса», «идеала», «убеждения», «морали» мы не вносим ничего оценочного, не судим о них по шкале «плохое-хорошее». Просто-напросто «что есть, то есть».

Первой ласточкой, возвестившей о кризисных явлениях в правящем сословии, были тайные общества, открыто давшие о себе знать в военном бунте на Сенатской площади в декабре 1825 г. Не менее наглядно о подобных явлениях возвестила литература. Пушкинский Алеко, разумеется, дань европейскому романтизму, он, Алеко, пожалуй и не совсем русский, но в его неприкаянности и страстности, презрении к морали что-то схвачено из реальности, из тогдашней среды, из душевных порывов самого поэта. Онегин, лермонтовский Печорин и грибоедовский Чацкий, конечно же, не «лишние люди», как о том постоянно твердило школьное занудство, а своего рода герои того времени — почему мы не должны верить Лермонтову? Герои не в том смысле, что это был распространенный тип, — герои всегда одиночны и одиноки! — героями «нашего», то есть нового, времени, они были потому, что в их поступках и душевной жизни прочитывались новые черты, далековатые от старых идеалов и уже, по большей части тайно, привлекавшие многих. Во всяком случае, если они сами, эти герои, еще чтили достоинство и честь, то твердые убеждения и особенно сословная солидарность им уже вряд ли свойственны.

Впрочем, кризис еще только созревал. О его усугублении в дальнейшем можно почерпнуть из статистики: дворянство продавало имения, земли, угодья, устремлялось в города, стараясь поступить на службу, лишалось крепкого прежнего быта и достатка, попросту беднело. И все это не потому, что наступала эпоха с урбанизацией, промышленным развитием, уравниванием сословий, а в силу того, что старая дворянская культура разламывалась, как говорится, по всем швам, а новая, соответствующая нагрянувшей эпохе, культура не поспевала за ней — речь о дворянской среде, а затем и крестьянской, стоявших когда-то на наиболее прочных основаниях, но уже не приспособленных к своевременным, «актуальным» изменениям.

Русская литература середины и второй половины 19 в., можно сказать, била в набат, предупреждая надвигавшуюся культурную катастрофу. Чичиков и Ноздрев попросту бесчестны, а что такое майор Ковалев («Нос») в «Петербургских повестях» Гоголя или жалкий Башмачкин, — а ведь это тоже дворянство! О персонажах «Ревизора» и сказать нечего, как разве что об ужасном вырождении благородного сословия. К нему же принадлежат Карамазовы, Ставрогин, Версилов — у Достоевского, Базаров и Рудин — у Тургенева, растерявшийся, бичующий себя Нехлюдов — у Л. Н. Толстого; а чеховские пресонажи, совестливые, запуганные, мятущиеся — это уже похороны дворянской культуры; многие из них симпатичны, обаятельны, а все вместе источают печальный аромат тления, это последнее поколение...

Началось с дворянской культуры, затем поразило и другие слои. В начале 20 в. культурный кризис уже не щадил ничего. В выигрыше остались только деклассированные маргиналы, влекомые все разрушать, чтобы властвовать поверженной страной: они оседлали пракультурные установки на превосходство и власть в их самом голом, ничем не сдерживаемом виде.

У кризиса в 19 в. были причины внешние и внутренние. Наиболее интересны для нас, но при первом взгляде отнюдь не очевидны именно последние. Основной причиной внутреннего кризиса благородного сословия было то, что можно назвать ослаблением и деградацией межпоколенного преемства, то есть связи потомков с предками, и вдобавок растворение родовитых семей в неродовитой среде получивших дворянство по случаю и за чин (петровская Табель о рангах). Сословное общество, которым держалась Россия, в 19 в. все более размывается, разлагается, а главное, в этом неумолимом движении к смешению — утеря правящим слоем, дворянством (в данном контексте мы не выделяем аристократию), его культурно-родовой особности. Отчего же произошла эта утеря? Как было сказано, все более слабела и искажалась межпоколенная связь. Поясним. Та или иная дворянская семья, жившая хотя бы часть года в своем имении, и исполнявшая по мужской линии традиционный долг перед отечеством (именно в силу определенной родовой традиции), — семья эта, как и все до нее, была носителем только ей одной свойственной особности — бытовой, служебной, психологической и т. д., в целом составлявшим культурно-родовую неповторимость. Между большинством дворянских семей было, конечно, и нечто сословно-общее, также передававшееся от поколения к поколению. Жизнестойкость, наполненность смыслом и жизненными целями, наконец, общественная полезность семьи взращивались и поддерживались как раз той особностью. И вот, она стала засоряться, исчезать... Человек, в отличие от животных и растений, слишком адаптивен, переменчив, склонен к смешениям. И чем дальше, тем больше. Если в древности была поговорка «деды ели виноград, а у внуков оскомина», — то с течением времени ее можно бы заменить такой: «деды ели виноград, а внуки картошку». Аналогичная история приключилась и в Европе: дворянство везде оказалось вырождавшимся сословием.

Исключительно большую роль в передаче культурно-родового своеобразия играет почитание умерших, говоря словами поэта, «любовь к отеческим гробам», в более узком смысле — обычаи посещения могил. В кладбищенском общении с умершими есть немало загадочного, странного для современных умов, но тысячелетиями это было и отчасти осталось у всех народов и потому не может быть плодом суеверий (подробнее об этом см. «Общение с умершими: вымысел или факт?»). Так что не случайно, для того чтобы разорвать связь поколений и обессилить живущих, завоеватели и властители насильственно их переселяли. Ордынцы задерживали в своей столице русских князей месяцами и годами, Иван Третий (князь московский), а потом его внук, Иван Четвертый, переводили именитые семьи из Новгорода и Пскова в другие края. Крупнейший культурный перелом на Руси произошел в 12—13 вв., когда из южно-русских земель боярство и прочий люд устремились к северу, на Русь ростовско-суздальско-владимирскую и еще подальше, к северу, западу и северо-востоку (Л. Н. Гумилев считал примерно это время рождением нового, великорусского, этноса). Памятны и сталинские депортации народов.

В 19 в., особенно во второй половине, дворянство все активнее смешивается с другими слоями, а там, где оно еще может посещать захоронения своих предков, все равно возник духовно-культурный разрыв: живущие уже плохо воспринимают и тем более усваивают ту витальную энергию, которую кто-то из предков еще способен посылать своим отчужденным потомкам (подробно см. указ. выше заметку). Культурный кризис был неизбежным...

См. также:

• Рубрикатор тем «Гуманитарного синтеза»