Людоедство, тотемизм, ксенофобия (из истории искоренения каннибализма). Одной из основ разделения людей на кланы, племена, народы является еда. Возможно, что это важнейшая основа, так как с составом пищи и способом ее употребления связано ее производство, следовательно, огромная и обязательная сфера деятельности, экономика и социальная организация, образ жизни. Религии также существенно различаются в том, что касается обрядовой и даже повседневной пищи. В традиционном христианстве имеет значение используемый при причастии вид хлеба; в православии (и не только) каждое церковно значимое событие отмечается определенным набором блюд; у иудеев обращается внимание не только на характер пищи, но и на обряд ее приготовления; все языческие религии теснейшим образом связаны с тем, когда, как и кем готовится сакрально-обрядовая пища, какова ее природа; во всех религиях распространены жертвоприношения пищей или ее необработанной основой. Наконец хорошо известно, как непохожи «национальные кухни». В древности различия в пище и жертвоприношениях могли расцениваться как свидетельство враждебности. Хрестоматийный пример — Каин и Авель.

Можно сказать, что еда самое ритуализованное действо. Большинство культурных правил-обычаев связано с едой. Всякое же правило содержит явные и неявные ограничения, запреты: в них его главная особенность, отличие одного правила от другого. Всякое правило что-либо отсекает, и в результате созидается культура. Там, где «все позволено», нет ни культуры, ни пракультуры, и человек существовать не может.

Правомерно предположить, что на утренней заре человечества, полагая все живым, а потому сродным себе, люди были всеядны, то есть питались чем придется, и поэтому их уделом были массовые отравления и болезни. Смертность была столь велика, что едва перекрывалась рождаемостью, да и то не всегда. В ассортимент неизбежно должен был попасть и сам человек, его мясо и кровь. И так же неизбежно именно человекоедение (самоедство, каннибализм) должно было вытеснить на второй план прочие виды пищи, поскольку оно оказалось самым доступным, всегда под рукой: мы подразумеваем самоедство единоплеменников, так называемый эндоканнибализм. Как известно, критерием прогресса считается увеличивающаяся независимость людей от природы, — это и происходило при самоедении! Понимая, как формируются культуры, можно не сомневаться в том, что самоедство почиталось обязательным, а остальное отсекалось, на него накладывалось табу. Правда, при этом появилась опасность самоуничтожения, что, вероятно, и случалось нередко, но, по логике вещей, должны были появиться средства регулирования численности популяции (о том есть твердые свидетельства, см., например: А. Г. Вишневский. Демографическая революция). Это естественно представить себе в виде материнского сообщества, берегущего до поры своих детей, и систематически выделяющего часть из них на нужды всего племени. Возможно, что такого рода внутриплеменная дифференциация привела к власти в племени исключительно матерей — ведь они владели источником пищи, следовательно витальной энергии, самой жизни. И наверняка им доставалось сей пищи больше, чем мужчинам. Миф о Медее, на наш взгляд, был следом такого положения, только Медея не просто убивает малолетнего брата и своих детей, как передает миф, а съедает их.

Самоедство выявило, можно сказать продемонстрировало, одно очень важное представление: пища должна быть сродственна, одной природы с тем, кто ее ест. Подобное представление, еще смутное, наверняка наличествовало и раньше и, скорее всего, было еще одним стимулом к самоедению. Был, впрочем, и другой стимул, сугубо культурного свойства: поедаемый соплеменник как бы остается среди своих, витальная энергия, не расточаясь насторону, циркулирует внутри рода, племени. Позже появилось и расширенное отражение в морали: самая большая заслуга перед своими состоит в том, чтобы отдать за них жизнь. Заметим также, что самоедение подкреплялось уверенностью в том, что всякая пища является в некотором роде живой — живым существом, ибо человек, будучи живым, может восполнять свою силу только сродственным ему по природе, то есть тоже живым. То, что поедаемых соплеменников сначала убивали, не отменяет этого положения, так как делалось это ритуально и умерщвляемый не становился абсолютно другим, а лишь преображался, переходя в иное состояние. Не случайно в Библии, противостоявшей «язычеству», категорически запрещалось есть пищу с невыцеженной кровью, в которой, как полагали, заключена жизнь.

В связи с изложенным уместно указать на некоторые христианские обычаи и их трактовки. Так называемые «научные атеисты» не раз ссылались на аналогии между указанными обычаями и дохристианской религиозно-магической практикой. Мотив хитроват, но прост: полагая, что в древнейшие мифологемы давно никто не верит, и ставя в один ряд с ними христианство, тем самым, как они надеялись, падала тень сомнения и на догматы последнего. Опровергать упомянутые аналогии мы не можем — они действительно имеют место. И это вполне понятно: христианские теологемы неизбежно использовали те культурные метафоры, обычаи и образы, которые уже существовали и вошли в плоть и кровь тогдашней культуры. В чем-то она напрочь отвергалась, а в чем-то ее принимали, однако меняя толкование. Это не унижает христианство, а лишь указывает на глубинное единство мировых религий и культур. В рамках обсуждаемой здесь темы отметим хотя бы два момента. Пища должна быть по своей природе близкой, подобной тому, кто ест. Поэтому не случайно для совершения евхаристии прихожане приносили просфоры (так было в старину), и священник употреблял их при приготовлении святых даров, которыми причащались. При этом он восклицал: «Твоя от Твоих Тебе приносяще о всех и за вся». Причем, причащались Плоти и Крови Спасителя (под видом хлеба и вина), утверждая тем самым единство Христа и причастников. Второй пример связан с жертвоприношением. В эпоху каннибализма убиение и поедание человека стало обставляться определенным ритуалом, со временем приобретшим религиозную трактовку — в этом увидели жертвоприношение предкам, божествам, роду и племени. Поскольку же поедали, главным образом, молодых, особенно малолетних, таковую жертву естественно было понимать в качестве сыновней и дочерней жертвы за родителей, отцов, вообще старших, в том числе божеств, которые всегда мыслились существовавшими до появления данного племени. В житии св. Георгия девицу, «королевскую» дочь выдают дракону дабы спасти «королевскую» семью и весь город. Авраам готов принести в жертву сына Исаака, чтобы угодить Богу и спасти себя со своим родом. Хотя в последний момент Бог отменяет свое требование жертвы, Он высоко оценивает верность Авраама именно потому, что тот блюдет древнейший обычай убиения детей ради блага рода и племени. Так что, когда Иисус Христос добровольно отдает себя на заклание, Он тоже подтверждает верность тому же обычаю и готовность принести себя в жертву за своего Небесного Отца и ради спасения верующих в Него. Почему же было так важно засвидетельствовать преклонение перед древнейшим обычаем «сын за отца»? Скорее всего потому, что заодно с указанной нравственной нормой возникла и противоположная, которую Фрейд называл «Эдиповым комплексом». Что касается самого по себе человекоедения, то эта сторона отходит тут на второй план. Интересно здесь то, что в рамках каннибализма рождаются две противостоящие моральные нормы, о которых шла речь. Заметим, что принося жертву детьми и женами, род (и неотделимый от него глава) делал это не из-за бессердечности, жестокости, расчета, эгоизма, а совсем наоборот: жертвовать нужно было самым дорогим, что составляло род, — так требовали обычаи, мораль. Кроме того, со смертью человек не исчезал, а присоединялся к обожествленным предкам.

Если самоедское племя окружают не самоедские племена, они будут признаны совершенно чужими, чуждыми, и с ними не может быть никакого общения. Но коль скоро соседнее племя тоже самоедское, отношение к нему коренным образом меняется, и притом парадоксально: оно одновременно чужое, но и свое, близкое, так как у него тот же самый обычай — ведь близкое, свое — это то, что сходно, и тем более то, что совпадает. Пусть это совпадение имеет место только в указанном обычае, но ведь еда — это самое главное отличие! И оно, отличие, действительно может быть в составе пищи (поскольку люди принадлежали разным племенам), но оно как бы и не очень существенно, поскольку обычаи идентичны... Вряд ли сей парадокс решали прениями, потому что его решение лежит на поверхности: человека из другого самоедского племени можно употребить в пищу (возможно, отдельные органы), но он по-прежнему чужак. Так, видимо, и возникли войны между племенами, с захватом и поеданием пленных. Поскольку же отныне добытчиком пищи стал мужчина, власть матерей пошла на убыль, и, самое основное, со временем почти повсеместно утверждается обычай экзоканнибализма, а обычай поедания своих строго табуируется...

Теперь нам предстоит выяснить, как был отвергнут и экзоканнибализм. Наиболее полно проливает свет на эту проблему мифологема тотема. Тотемизм и аналогичные мифологемы — это следующий этап в архаичном мирочувствии. На предшествующем этапе господствовали три принципа: все в мире оживленно (одушевленно) примерно в одинаковой степени; каждая вещь может стать другой; человек и мир не разделены: существует не мир сам по себе и человек сам по себе, а человекомир. Эти принципы взаимно проникают друг в друга, так как выражают некую единую суть, которую невозможно выразить как таковую. Ну и, разумеется, раннеархаичный человек следовал указанным принципам не потому, что их формулировал, а в них современный исследователь обобщает те явления, которые по мнению исследователя характерны для мирочувствия той эпохи. Следующий этап не вторгается революционно, он замещает предыдущий очень долго, возможно, в течение тысячелетий, когда они сосуществуют.

Следующий этап, который уместно назвать этапом поздней архаики, вводит ограничения для всех трех принципов. Все в мире оживленно, но в степени оживленности может возникать большая дистанция, скажем, скала одушевлена гораздо меньше, нежели черепаха. Не каждая вещь может превратиться во что угодно. Человек и мир не слиты абсолютно — человек в мире где-то кончается, хотя и не всегда ясно, где. Возникает все больше разностей, преград, несовпадений, разбухает племенной эгоизм, о своем племени теперь принято говорить только в совершенной степени. Для позднеархаичного человека несомненно, что племена сильно различаются: их подобие не столь велико, как казалось раньше. Поэтому у них во что бы то ни стало должны быть уникальные и различные имена, заимствуемые из окружающего: у животных, птиц, растений, местностей. Однако имя — это не просто знак, метка, ссылка на родство, — имя по своей природе присуще тому, кто его носит, и наоборот: носитель имени неотделим от самого имени (об этом много написано; см., в частности, у А. Ф. Лосева и П. А. Флоренского). Но тогда люди племени «имени» Ворона, Волка, Медведя, Дуба должны иметь прямое или косвенное родство с воронами, волками, медведями, дубами. При этом нас не должно смущать, что многие племена, к примеру славянские, вели «генеалогию» от Волка или Медведя — все равно у каждого племени был как бы свой Волк и Медведь, как правило, обитавший именно там, где и данное племя. Лишь позже, при объединении племен, обобщаются и их конкретные тотемы.

Так возникает то, что вошло в научную литературу под названием тотемизма (на языке индейцев оджибве тотем — «его род»). Тотемические мифы обрастают массой подробностей, образов, сюжетов, а сами тотемы чаще всего приобретают одновременно зооморфные и антропоморфные черты, они могут превращаться в природные объекты определенной местности, а не только быть началом человеческой родословной (поскольку место и живущие там люди обычно сливаются в нечто единое). В тотемических мифах воплощается древнейшее чувство сопричастности людей, животных, природы, их единение в человекомире и, вместе с тем, неизменно нарастающая тенденция к разделениям, дифференциации. Впрочем, культура так устроена, что любая тенденция не в силах поддерживаться слишком долго — на смену ей приходит иная, обычно противоположная. Так что поиски общего, объединение племен в народности не заставило себя долго ждать, но помимо всякого рода объединяющих стимулов вроде необходимости совместной деятельности (оборона, борьба с природой), всякое ненасильственное объединение должно было отныне сопровождаться образованием единых тотемов и божеств.

Итак, наступает новая стадия. Жизнь все более разнообразится, контрасты усиливаются. Что-то разделяется, изолируется, что-то соединяется. В тотемизме окончательно «оформляется» почитание предков и роль происхождения, связь людей с нечеловеческой природой, представление о своем и чужом, обретают конкретные содержания ксенофобия и терпимость. Ксенофобия — отвращение к чужому, как культурная норма и непосредственное чувство, — была основным средством происходивших разделений и изоляций. Это средство одновременно культурное и физиологическое. Первой «жертвой» ксенофобии неизбежно должен был стать экзоканнибализм (поедание иноплеменных): хотя иноплеменные имеют тот же обычай, при столкновении с ними прежде всего берет верх их чужесть — поэтому иноплеменника следует убить, но «чужое мясо» есть нельзя. Тем более, что его можно сделать рабом (не своим, так продать). Однако просто так, вдруг, по своему хотению нельзя было отменить какой-либо обычай: на какое-то время он должен быть замещен чем-то близким, каким-то компромиссом. Решительное отчуждение от всего иноплеменного не могло осуществиться сразу. Вероятнее всего, еще до того, как укрепилось отвращение к «чужому мясу», действовала следующая «культурная логика». Животные, рыбы, растения — это тотемы каких-то племен, в большинстве нам неизвестных. Воевать с ними — это все равно, что охотиться, вообще присваивать какие-то чужие тотемические объекты. Употребляя их в пищу, тем самым делают то же, что и съедая пленных. Фактически, это и был временный компромисс (явление, очень часто встречаемое в истории культуры). Конечно, вряд ли он мог осознаваться именно как компромисс, но практика охоты, рыболовства, собирательств, земледелия развивалась по собственной логике, и произошло такое расширение дозволенной природной пищи, что ее очевидно стали предпочитать более опасному добыванию пленных.

Таким образом, тотемизм сыграл выдающуюся роль в истории человечества. Благодаря ему был оттеснен экзоканнибализм и, что произвело самый большой переворот в жизни людей, — получила мощный толчок хозяйственная деятельность: охота, земледелие, скотоводство и т. п. В этой связи нельзя не сказать об одном заблуждении: исследователи древнейших культур иногда представляют дело таким образом, что расширение хозяйственной деятельности, в частности развитие охотничьего промысла, земледелия и скотоводства, происходило под воздействием сугубо материальных причин. Это далеко не так. Многочисленные факты, добытые этнографами, безоговорочно свидетельствуют об огромном значении в развитии хозяйства мировоззренческих, религиозных и т. п. факторов. Это справедливо и для нашего времени.

Искоренение людоедства довершило рабство, присвоение чужих земель, дань с покоренных. Правда, каждое из этих нововведений поначалу нуждалось в культурном оправдании, из-за чего пробудились доселе дремавшие мифологемы. Наиболее важная вылилась в убеждение: если земля завоевана, о чем должна свидетельствовать пролитая кровь, она становится своей собственностью, со всем, что на ней обитает, что она рождает и т. д.

Тысячелетиями ксенофобия приносила больше пользы, чем вреда, так как ограждала культуры от произвольного вмешательства, позволяла им органически развиваться. Сейчас позитивная ее роль поставлена под сомнение, но это уже другая тема.

См. также:

• Рубрикатор тем «Гуманитарного синтеза»