Типы душевной жизни и их проекции в истории и культуре. Под душевной жизнью, в широком смысле, будем понимать все, чем человек живет и в чем он живет. Душевной жизни принадлежат не только мысли, мечты, сновидения, чувства, мотивы и оценки поступков, но и то, что человек воспринимает «извне», из «внешнего мира». Как сказал прозорливец Тютчев, «все во мне, и я во всем». Это — одна из любимых и наших мыслей и потому мы ее повторяли из заметки в заметку, как говорится, когда надо и когда не надо. Во всяком случае, для данной заметки мыслить столь раскидисто вроде бы необязательно, и кому сия философия представляется не понятной или не приемлемой, может оставаться при своих взглядах.

Душа много чего вмещает. Там есть разные и притом разноприродные «психофакты»: скажем, любезный нам диванчик, почерневшие зимние деревца за окном, покалывание в боку и неведомо откуда вылезающие эти строки (если кто-то отрицает, что диванчик принадлежит нашему Я, и настаивает на том, что в нашей душе пребывает только «отражение объективно существующего диванчика», мы спорить не будем, — хотя бы потому, что это бесполезно, ведь на подобные темы неглупые люди спорят уже свыше двух тысяч лет). Итак, в душе много чего разного, близкого и дальнего, связанного и не связанного, даже противоречивого.

Однако, несмотря на изрядное разнообразие психофактов, мы иногда чувствуем, что они составляют нечто целостное, как бы синтезируются, что и обозначается как «человек», «личность», «индивидуальность», «натура», «основная черта характера». Впрочем, это относится к людям в основном душевно здоровым и способным к рефлексии, самооценкам, самоанализу, хотя бы и не всегда осознанным. Люди с патологиями, невротики, люди, попавшие в тяжелые обстоятельства, упомянутую целостность могут вообще не чувствовать в себе. Сильно нарушается целостность, когда непомерно большую роль в душевной жизни играет «несобственное Я» (см. «Сказка о Кощее и органический подход к душевной культуре», «Закономерности и пракультурные механизмы в индивидуальной психике. Аналогии с социокультурной сферой», «Элементарная динамика индивидуальной душевной жизни и ее аналогии в истории и культуре»). С помощью каких психических или физиологических механизмов, — каким образом осуществляется более или менее тесный синтез психофактов, мы здесь не будем обсуждать (кое-что на эту тему см. в заметке «Основной закон психики и его последствия в жизни, в науке, искусстве, историческом развитии, в постижении новизны», а также в гл. 5 книги «Генеалогия культуры и веры: зримое и тайное»; по той же теме есть много работ в психологической литературе). Выделим лишь один момент: степень жесткости (плотности) синтеза. Коротко говоря, согласовываясь, резонируя, дополняя друг друга, смысловые аспекты психофактов могут преобразовываться более или менее «членовредительски» для самих этих фактов, для их разнообразия. Они могут жестко (плотно) упаковываться, но могут только слегка окликать друг друга, а то и вовсе жить на особицу. Вот эта степень жесткости синтеза психофактов, то есть душевной жизни, определяет очень многое в натуре человека, в его поведении и в тех культурно-исторических институтах, которые называются обществом, нравами, государством и т. п.

Человеку, про которого говорят, что он эгоист, свойственна чрезмерная жесткость синтеза, так как в нем доминируют весьма определенные интересы и цели. Это не значит, что таковые и в самом деле направлены на его личное благо, поскольку даже он сам обычно не ведает, что он такое. Интересы и цели эгоиста так или иначе случайны и переменчивы. Эгоистом человек часто становится отнюдь не в силу своей порочности, а будучи поставлен в условия выживания. Или возьмем такой тип человека, как «кочевник» (впервые о нем сказано, кажется, у Шопенгауэра, затем его упомянул Шпенглер, и немалое внимание ему уделено в нашей книге «Генеалогия культуры и веры: зримое и тайное»). «Кочевник» с легкостью меняет пристанища, друзей, семьи, убеждения, во всем изыскивая пользу, как он ее понимает, и удовольствия. Душевная жизнь такого человека находится в тисках жесткого синтеза, хотя доминирующие цели, направляющие этот синтез, могут перекидываться с пятое на десятое. Есть и такие люди с жестким синтезом, у которых внутренние (возможно, не осознаваемые) цели не меняются, ими владеет «одна, но племенная страсть, одной заветной думы власть». Вероятно, такими людьми были Гитлер, Ленин, Сталин, и по своему образу и подобию они громоздили управляемые ими государства. Жесткий синтез бывает от природы, от перегрузки восприятия, от самовоспитания, — ежели человек по натуре дерганый, непредсказуемый, но знает об этом и пытается преодолеть свои недостатки (возможны и патологии, например, маниакальность).

Люди с мягким синтезом — это обычно добряки, слабовольцы, искренние, но часто бессознательные почитатели свободы, правдолюбцы, совестливцы, мечтатели, поэтические натуры, простаки. В старой России таковых было немало, во всех общественных слоях. Недаром в чести были добрые нравы: брали на попечение сирот и детей несостоятельных родителей, в мало-мальски зажиточных домах коротали жизнь приживалы, обедневшие сродники, состарившиеся слуги; благотворили, помогали, раздавали, меценатствовали, делились, хлебосольствовали, процветало гостеприимство... Все это и многое другое считалось естественным. Конечно, не миновали и показного, расчетливого, а бывало держали опекаемых для потехи. Русская литература не раз обличала подобного рода «доброту», но ведь обличалось то, что противоречило норме. А в советское и постсоветское время, если и сетуют да обличают, то государство. За него и в самом деле цеплялось советское существование, а отчасти таково положение многих и сейчас. Советское государство превратило большинство населения в нищих, поставило в условия выживания, о каких добрых нравах можно было говорить? Искоренение добрых нравов в личной жизни, захват равнодушным, циничным, бесконтрольным государством всех благ и прав на их расдачу было тягчайшим преступлением коммунистов, и потому нет ничего печальнее, как слышать призывы нынешних обездоленных вернуть государству его прежние прерогативы. А в самом деле: у кого же еще им просить вспомоществования, коли уже не сыщешь других благодетелей и нет тех самых старинных добрых нравов? Думается, что на них-то по большей части и держалась жизнь русского мира (а отнюдь не на имперском величии, самодержавии или церковной вере). Кстати, о вере. Подозреваем, что и сама эта вера почиталась, поскольку призывала к тому же, что и так испокон веков — вопреки климату, войнам, несправедливостям социального устроения — питало жизнь: мы опять-таки имеем в виду добрые нравы...

См. также:

• Рубрикатор тем «Гуманитарного синтеза»