Первая страницаКарта сайта

Женское начало в исторической ретроспективе. «Помяни мое слово, что лет через тридцать женщины займут в мире неслыханную власть. Они будут одеваться как индийские идолы. Они будут попирать нас, мужчин, как презренных, низкопоклонных рабов. Их сумасбродные прихоти и капризы станут для нас мучительными законами», — предвещает старик Аносов в «Гранатовом браслете» А. И. Куприна. Похоже? Еще не на все сто, но, кажется, так и будет. Одним словом, наша цивилизация все более становится женской. К своей тираде Аносов-Куприн добавляет: «И все оттого, что мы целыми поколениями не умели преклоняться и благоговеть перед любовью. Это будет месть». Насчет мести, может, и верно, но то, что причина женской революции заключена в неумении мужчин «преклоняться и благоговеть перед любовью», так ежели вместо «любовью» поставить «женщиной», будет ближе к истине. Потому что, несмотря на все «охи» и «ахи» девятнадцатого века перед женщиной, ей этого было мало и только еще больше раззадоривало ее в желании обладать когда-то утраченной властью. Ибо это желание, вообще присущее людям, «слабому полу» свойственно в особенно большой степени. Так как женское рождающее начало ближе всего к всематери Природе, а последняя, как только может, старается наделить своих чад пробивной силой супротив всего окружающего. Благо, что сама Природа, вырабатывая это качество у всех без исключения своих созданий, тем самым поставила им предел. Иначе действует Культура, пресекая на корню чрезмерные возможности и амбиции. Именно культура обуздала природную женскую мощь, но, что удивительно, как раз женщина взрастила первоначальную культуру.

Вопрос, как поступать с мертвыми, всегда был в центре внимания. Когда-то привычное выбрасывание умерших на съедение зверям, птицам и прочей твари со временем приобрело некоторый смысл — ведь они древнейшие хозяева местности, где позже населились люди, значит, им надо платить. Занимались этим женщины — тот, кто извлекает нового человека из природобытия, должен туда же и проводить его. Мужчине не полагается этого делать еще и потому, что он охотник и в отношении живности не может совмещать две функции — истребителя и дарителя (позже такая логика замутилась). Кроме того, само собою разумелось, что именно женщина — природное существо — сродни природным тварям, а последние, возможно, ощущали, что она своя в их мире, не ставит приманок, ловушек, как мужчины.

Уже описанный выше обычай, как и роль женщины в родовом сообществе, должны были наводить на интуицию связи женщины с землей обитания. Подобная интуиция еще больше усилилась, когда распространилось захоронение в земле и забота о почитании умерших (предков) почти полностью стала прерогативой женщин. Захоронение в земле (иногда пускание по воде) ознаменовало собою важную перемену в отношении хозяев местности — ими делаются предки, а животные иногда остаются в этой роли в виде культурного рудимента (драконы, змеи и т. п., которые требуют человеческих жертв за право жить на данной земле, еще долго будут фигурировать в мифах, сказках, житиях святых; библейский змей-искуситель из того же рода). Культура похорон и культ предков — это почти исключительно женское дело на долгие времена. Не случайно с предками, а иногда с животными, женщины связывали деторождение и даже воспитание детей. Повсеместно было распространено верование, что автохтонные животные, если их ублажить, способствуют рождению, а обожествленные предки напрямую ответственны за рождение. Что касается воспитания детей, то в этой связи нельзя не упомянуть обычаев, когда детей содержат вместе с животными (вспомним хотя бы вертеп, где родился Христос), а роль предков несомненно видна не только в следовании им, в наречении имен, но и в мистической связи с ними — дети почти всегда участвовали в похоронных и поминальных обрядах (см. «Общение с умершими: вымысел или факт?»). Домашний очаг тоже женское дело, он соединяет предков с живущими. А поскольку почитаемые останки ограждают от опасностей, женщина вносит прямой вклад в защиту крова и земли.

Взаимная причастность женщины и земли все более углубляется. Сбор урожая и несложная обработка почвы поручается женщине, а мужчина только начерно готовит пашню и засевает ее. Плодородие зависит от воли Великих богинь, держательниц жизни и смерти, а общаться с ними дозволено женщинам. Так они становятся бесспорными владелицами земли и в какой-то мере живущих на ней, что, конечно, не закрепляется формально, но все это и так знают. Указанные представления прежде всего относятся к возглавительнице рода и ее наследницам, в первую очередь дочерям: такова подлинная культурная основа матриархата (мы употребляем это слово не как научный термин, а в качестве доходчивого понятия).

Хотя власть в конце концов перешла к мужчинам и религия вкупе с культурой радикально преобразилась, полустертые следы прежнего положения женщины остаются на века, особенно касательно ее отношения к земле. Геродот, живший в 5 в. до н. э. автор замечательных исторических рассказов, сообщает, что у ликийцев есть такое установление: «И если женщина-гражданка сойдется с рабом, то дети ее признаются свободнорожденными. Напротив, если гражданин — будь он даже самый влиятельный среди них — возьмет в жены чужестранку или наложницу, то дети не имеют прав гражданства». У ликийцев было также принято числить свое происхождение по материнской линии — «обычай, какого не найдешь больше нигде», как пишет наш историк («История в девяти книгах». Кн. 1).

Он же начинает повествование с рассказа о похищении финикийцами греческих женщин, в том числе царской дочери Ио (это примерно 13 в. до н. э.). В ответ эллины прибыли в Тир Финикийский и похитили царскую дочь Европу. Эллины же похитили в Колхиде царскую дочь Медею (см. миф об аргонавтах). Далее Геродот пишет о знаменитом похищении спартанки Елены, из-за чего приключилась Троянская война, в которой со стороны греков участвовали воины почти со всей Греции. Рассказчик отмечает при этом, что «по словам персов, жители Азии вовсе не обращают внимания на похищения женщин, эллины же, напротив, ради женщины из Лакедемона собрали огромное войско, а затем переправились в Азию и сокрушили державу Приама». Почему же греки были так чувствительны к похищениям? Видимо, потому, что более цельная, утонченная и памятливая, в сравнении с персидской, эллинская культура продолжала удерживать то, что давно исчезло из жизни, — речь о гинекократии, власти женщин и их связи с землей. Поэтому для греков («ахеян») присвоение цариц и царевен чужим народом вместе с тем означало и возникновение права на их родную землю. Это право, разумеется, носило чисто символический характер, но для грека той эпохи символ был не менее значим, чем сиюминутные практические соображения. Несколько позже, когда вся эта история оделась в мифологические одежды и прежняя символика слегка потускнела, позиция греков испытала нужду в дополнительном обосновании: Елена Спартанская оказалась дочерью Зевса, который, как утверждает миф, и затеял знаменитую войну. Не забудем и легенду о неслыханной красоте Елены, — а ведь для греков культ красоты был главной особенностью их мировосприятия. В этой связи понятна и реакция эллинов на похищение царской дочери Ио и то, почему они сами были не прочь уводить царских дочерей. Уместно вспомнить и легендарное похищение римлянами сабинянок, да и традиционное у многих народов умыкание невест. К слову: символ как основа культуры — излюбленная идея многих культурологических теорий; наиболее авторитетна теория Эрнста Кассирера.

Та же тема — культурные следы древнейшей гинекократии — с исключительной внятностью представлена в известном мифе об Эдипе. Знакомясь с содержанием мифа, почти любого, нужно иметь в виду, что у действительности, о которой он повествует, мало общего с действительностью современного человека. Поэтому понять миф мы можем лишь отчасти, и то, если нам, хотя бы вчерне, известна этнокультура эпохи, которой принадлежит описание мифа, и эпохи, к которой относится событийная ткань. Заметим также, что миф чаще всего создавался не для каких-то объяснений или поучений, как иногда полагают, а из исконного и бескорыстного желания рассказать и показать и ответного желания слушать и видеть. Чтобы нам тоже услышать и увидеть, придется растормошить чувственное и умственное воображение, позабыть окружающий нас изрядно наскучивший мир и отдаться во власть неотменимого Рока, содрогнуться от родовых проклятий, чутко улавливать веяния летучих духов, в каком-нибудь едва журчащем ручейке заподозрить наяду, а в солнечном закате или восходе узреть прекрасных богинь...

Итак, напомним миф об Эдипе (опуская посторонние нашей теме линии сюжета и подробности и интерпретируя по ходу дела). Фиванский царь Лай был бездетен и, следовательно, не мог передать власть сыну, как уже было принято в то время. Вероятно, из зависти и будучи одержим порочными старстями, он похитил юного Хрисиппа, сына весьма уважаемого Пелопа, не посчитался с целомудрием похищенного и Хрисипп наложил на себя руки. В отместку Пелоп наслал на Лая страшное проклятие, о котором Лай узнал от дельфийской пророчицы: его убьет собственный сын. И когда у Лая и его жены Иокасты наконец родился мальчик, Лай проколол ему лодыжки и велел бросить в дикой местности на горе Киферон. Однако мальчик не погиб, так как сжалившийся над ним пастух отнес его бездетному коринфскому царю Полибу, который и дал ребенку имя Эдип («с опухшими ногами»). Эдип думал, что Полиб его отец, но однажды один из приближенных царя с пьяных глаз назвал его подкидышем. Встревоженный Эдип отправляется в Дельфы, чтобы узнать истину о своем происхождении, но вместо этого получает прорицание: он убьет своего отца и женится на собственной матери. Эдип, искренно любивший своих мнимых родителей, не рискует вернуться в Коринф и скитается на чужбине. Случилось так, что на пути, в результате ссоры, он убивает знатного незнакомца и его слуг (одному удалось бежать). Эдип приходит в Фивы, где жители просят его избавить их от Сфинкса (вернее, Сфинги, — чудище было женского рода). Эдип разгадывает загадку Сфинкса и он (или она), будучи посрамленным, бросается со скалы. То, что Эдипу удалось одержать победу над Сфинксом, не случайно. Поврежденные ноги, хромота — типичный знак смерти и пребывания, пусть и краткого, в запредельном мире, который символизируется пустынными отрогами Киферона. А побывавший в ином мире, вкусивший временной смерти, уже не просто человек, а, можно сказать, полубог, мудрец и маг, и ему по праву должна принадлежать женщина царского рода.

В Фивах царствует одна Иокаста, поскольку муж ее был убит, — это тот самый знатный незнакомец, который пал от руки Эдипа. Фиванцы отдают царский престол Эдипу и тот женится на Иокасте, поскольку иначе он не может владеть Фивами, — вот он, тот след когдатошнего убеждения, что власть над землей принадлежит женщине. Иокаста, кстати говоря, происходила из рода спартов — легендарных воинов, устроителей Фиванского царства.

Как видим, роковой круг замкнулся — проклятие и пророчество осуществились. Весьма интересны по этому поводу комментарии недавно, к сожалению, почившего С. С. Аверинцева (статья в книге «Античность и современность». М., 1972). По мнению Аверинцева, главная «вина Эдипа — брак с матерью, обусловленный и отягощенный убиением отца»; «Для античного восприятия смысловым центром был инцест...». Зададимся вопросом: почему же инцест так задевал греков, считался самым страшным преступлением? Думается, потому, что инцест был обычным явлением, даже добродетелью в пору расцвета гинекократии — той для греков уже далекой эпохи, культура и религия которой были коренным образом преобразованы «культурной революцией» мужчин. Патриархальное общество античных греков расценивало матриархальную «мораль» как преступную. Обычное дело: новая культура, религия, новый уклад и общественный строй всегда отрицали прежние обычаи и порядки (характернейшие примеры: отношение христианства к многобожию и советской идеологии к дореволюционной государственности). Аверинцев настойчиво подчеркивает мифологическую связь «матери» и власти над землей: Иокаста — заместительница Фиванской земли. Древние толкователи снов видели позитивный смысл в сновидении инцеста (в жизни — нельзя, а во сне можно!). Аверинцев приводит свидетельство Светония о Юлии Цезаре: перед тем, как перейти Рубикон, «ему привиделось, будто бы он насилует собственную мать; но толкователи еще больше возбудили его надежды, заявив, что сон предвещает ему власть... так как мать, которую он видел под собою, есть не что иное, как земля, почитаемая родительницей всего живого».

З. Фрейд (и не только он), как известно, усматривал в мифе об Эдипе совсем другой главный смысл — отцеубийство, и считал это проявлением «Эдипова комплекса», в котором соединились сексуальная тяга к матери и вражда к отцу. Вот как он представлял себе его возникновение: «...Отец первобытной орды как неограниченный деспот претендовал на всех женщин, а опасных соперников-сыновей убивал или изгонял. Но однажды эти сыновья сговорились, победили, убили и вместе съели отца, который был их врагом, но вместе с тем их идеалом. После содеянного они не могли стать его наследниками, поскольку один стоял на пути другого. Под воздействием неудачи и раскаяния они научились находить друг с другом согласие, объединились в братский клан на основе тотемизма, который должен был исключить повторение подобного действия, и вместе отказались от владения женщинами, ради которых они убили отца. Они теперь ориентировались на женщин чужого племени; так сложилась тесно связанная с тотемизмом экзогамия» («Автобиография»). В греческом мифе Эдипом в самом деле овладевает отчаяние и раскаяние из-за невольно совершенного им, но чтобы члены «первобытной орды» испытывали те же чувства?..

По данной теме стоит привести также мнение В. Я. Проппа, опирающегося на огромный материал, куда кроме классических мифов входят сказки и предания (статья об Эдипе в его книге «Фольклор и действительность». М., 1976). Его позицию можно сформулировать в следующих утверждениях: «Первично не убийство отца, а убийство царя, безотносительно к тому, кто он»; «Мы установили, что отцеубийство идет от цареубийства, что убийство сына идет от убийства зятем»; «Сын-наследник, заступив зятя-наследника, принимает на себя функцию вражды к отцу и убийства его»; «С устранением дочери царя ее роль в фольклоре переходит на вдову царя». Поясним. Пропп подчеркивает, что фатальной причиной убийства Лая Эдипом, пусть и невольного, была заложенная в культуре необходимость убиения царя, — чтобы занять его место, — а не убиение отца. Таким образом, Пропп отвергает культурно-историческую концепцию Фрейда. До того, как появился обычай передачи власти сыну, власть переходила к зятю, мужу царской дочери. Иногда переходило полцарства, а чаще все царство, так как зять тем или иным способом устранял царя — во всяком случае, так это представлено в фольклоре, который, конечно же, не обязан в точности воспроизводить действительность. Если кто-либо, стараясь захватить власть, просто убивал царя и не брал в жены ни его дочь, ни его вдову, — таковой не признавался законным властителем. Законным властителем мог стать только тот, кто вступал в брак с женщиной царской крови. Как заметил по этому поводу знаменитый автор «Золотой ветви» Дж. Фрэзер, «царская кровь передавалась не через мужчин, а через женщин». Пропп считает, что «право» на убийство царя после зятя приобретает сын. Но в то же время сын не имеет «права» жениться на овдовевшей царице или сестре (что иногда происходило). Таким образом, с наследованием отцу сыном возникает явная трудность. Поэтому долгое время власть полагалось наследовать не сыну, а старейшему в роду (так было у Рюриковичей до конца 14 в.). Проблема разрешилась полностью, когда женщина перестала мыслиться в роли прирожденной владелицы земли. Облегчилось это, когда жен стали брать со стороны. Не следует, впрочем, думать, что правила наследования власти соблюдались твердо и менялись строго хронологически, поскольку все это зависело от желаний исторических персонажей, от реальной ситуации, от наслаивавшихся представлений, древних и новых.

К изложенному можно еще добавить: насилие над женщинами при завоеваниях — древний обычай, знаменовавший овладение землей; браки царей (королей) с чужеродными принцессами означают символическое соединение земель; экзогамия в родовом обществе соединяла роды также благодаря символическому объединению мест обитания; в старину любой чужеземец и даже помилованный преступник принимался сообществом лишь в том случае, если с ним соглашалась жить какая-либо из местных женщин.

Вернемся к современности. Феминизация культуры особенно бросается в глаза в сфере воспитания и в театрализации жизни. Школа, и тем более так называемые дошкольные учреждения давно превратились в «бабьи царства». У подверженного в детстве почти исключительно женскому влиянию мальчика, подростка бессознательно происходит феминизация характера, привычек, интеллекта, и это может сохраниться и в зрелые годы. Значимость отца в большинстве семей опустилась ниже роли матери. Во многих случаях отцы вообще оказались ненужным придатком. Театральщина как эпидемия проникает во все области жизни, и тут женщины вкупе с мужиками в платочках на первом плане. Все эти явления, как нам представляется, не в последнюю очередь обусловлены противодействием искусственности в культуре, вызваны вытеснением из ее форм природно-естественных содержаний. Реакцией на это и является феминизация, поскольку в женщине исконно превалирует природное начало. Захватывая ключевые позиции в воспитании, образовании, в массовой культуре, женщина кренит их как раз в сторону указанного начала. Тут стремящаяся к синтезу естественного и искусственного культура использует женщину для борьбы со слишком рационализированной цивилизацией. Интересно, кстати говоря, что женщины безотчетно демонстрируют эту борьбу, пытаясь наглядно сочетать свою природную магию с переменчивой модой — одним из характерных орудий цивилизации.

См. также: