Загадки российской солидарности. Мы далеки от того, чтобы утверждать что-либо определенное. Мы предлагаем всего лишь размышления на заявленную тему — о национальной солидарности. Прежде всего не очень ясно, что стоит за такими словами, как «этнос», «народ», «нация». Ученые мужи, конечно, поспешили привязать к этим словам всякого рода дефиниции. Не входя ни в какие споры по этому поводу, будем употреблять понятие нации, как сравнительно более широкое и объединяющее, — хотя бы затем, что на российском пространстве расселены десятки нерусских народов и народностей, некоторые из которых сохранили родной язык и культурную память. Пусть их всего-то не более одной пятой, но они есть и живут не только в определенных местах, но нынче их можно встретить повсюду.

Что такое единство нации, национальная солидарность? Возможно, существуют объективные, статистически измеримые данные, позволяющие подойти к ответу на этот вопрос. Скажем, о единстве можно судить по величине, характеризующей межрегиональные потоки товаров и денег или горизонтальную мобильность населения или уровень межчеловеческих контактов, или что-то еще. Однако этого не достаточно. Потому что единство, солидарность, сплоченность — это все же категория по большей части ментальная, душевная, чем экономическая или физическая. Хотя и объективно измеримые показатели могут сказать о многом, особенно если их сравнивать.

По нашему разумению, солидарность — это что-то вроде формы единодушия, а если говорить точнее, то душевное отношение россиян друг к другу, отношение близости и понимания. Солидарность человека с другими людьми тем выше, чем его сильнее задевают их беды и радости. Солидарность в общенациональном масштабе растет, если увеличивается число россиян, заинтересованных в благополучии всех остальных сограждан.

Таким образом, мы все же пришли к количественной оценке, причем она должна отражать ментальность россиян. Но можно ли ее получить? Видимо, да, и разными способами. Прямые опросы будут не очень достоверны, поскольку люди склонны выдавать желаемое за действительное и приукрашивать свой «нравственный облик». Приблизительные оценки можно, видимо, получить, привлекая реакции аудитории на документальные передачи на ТВ и радио, передачи, затрагивающие проблемы отдельных местностей, групп населения, человеческие судьбы. Сюда же следует отнести показатели явки при выборах общероссийских органов. Впрочем, вполне очевидно, что все эти показатели нуждаются в изрядной обработке. О многом свидетельствуют и оценки уровня преступности, и, в более широком плане, распространение установки на присвоение чего-либо.

Более подробно остановимся на последнем. С древности до наших дней общественная мораль запрещает самовольное присвоение у «своих». Сначала это была родовая, этнически однородная, или узкая местная община, а затем население целого государства. В то же время государство непрочь отхватить что-либо у другого, тем более враждебного. Старинная мораль накладывала запрет на самовольное присвоение и в тех случаях, когда гостевали у чужих людей: крайне аморальным считалось воровство как у хозяев, так и ограбление гостя, хотя такие случаи были нередки. Любопытно, что существовал обычай дарить гостю понравившуюся ему вещь, — тем самым его признавали «своим». Профессиональные воры и грабители вряд ли испытывают угрызения совести, поскольку отделяют себя от общества. Это, между прочим, реликт родовой культуры: присвоить что-либо у чужого рода было даже похвальным. Исходя из всего этого, стоит задуматься: можно ли уповать на национальную солидарность — там, где сверху донизу процветает всяческое присвоение, где, прости Господи, повсюду норовят «тырить», а уж облапошить соотечественника — милое дело.

Бесплатные, даровые раздачи практиковались довольно часто. Обычно это делали богатые и власти. Это известно из истории Древнего Рима, из истории многих государств, в том числе России. В результате происходило сближение разных общественных слоев, разных людей, иногда породнение. Ту же роль играли устраиваемые князьями и царями пиры. Под этим углом зрения стоило бы рассмотреть приверженность к так называемым льготам, а, может быть, и неистребимую тягу к всяческой «халяве». Однако, нельзя исключить здесь и противоположного мотива: требование у нынешнего государства льгот продиктовано отношением к нему как к чужому. Впрочем, менталитет — это такая чащоба, где вполне уживаются змеи и грызуны.

Надо сказать, что вообще картина менталитета гораздо сложнее того, что мы обрисовали выше. В идеальном роду, как мы его себе представляем, нет ни своих, ни чужих. «Свое» и «чужое» — в виде понятий — появилось довольно поздно. Внутриродовые и внутрисемейные отношения базируются не столько на рациональных нормах, сколько на эмоциях и инстинктах. Были и есть роды и семьи, где непререкаема абсолютная власть главы, отца или матери, но некоторые роды и семьи подвержены внутренним конфликтам, борьбе за первенство и т. п., и так было всегда. Полуинтуитивные образы своих и чужих и правила поведения относительно тех и других прежде всего появились в качестве средства сплочения рода и семьи, чтобы радикально ограничить внутри них соперничество и прямую борьбу. Эту цель преследовал, в частности, и запрет на присвоение внутри этих кровнородственных образований. Затем, когда возникли многолюдные местные сообщества, такой же запрет действовал в каждом из них, а распространение его на несколько местных сообществ было обусловлено их объединением в нечто единое, обычно управляемое из одного и того же центра. Что касается других запретительных норм, обуживающих соперничество и пресекающих борьбу внутри кровнородственных союзов, то в местных сообществах эти нормы, как правило, заведомо мягче.

Если с трезвым и отметчивым взглядом пропутешествовать по историческим дорогам доцарской Руси, то нельзя не прийти к мысли о том, что многочисленные княжества и самоуправляемые местности отнюдь не считали себя частями единой нации. Да и понятия такого еще не было, в поспешливой Европе оно и то появилось не раньше 18 века. Вот что пишет об этом известный историк Фернан Бродель (пишет он, разумеется, о Франции; в дальнейшем мы не раз будем цитировать его замечательную книгу «Что такое Франция?»): «Понятие отечества в современном значении возникает не раньше 16 века; нация впервые осознает себя таковой с началом Революции; словом национализм мы обязаны Бальзаку... Но и в его время ничто еще не определилось окончательно» (с. 8). «Русская земля» в «Слове о полку Игореве» это всего лишь небольшое пространство вблизи Киева. А утверждения о тысячелетнем Русском государстве, думается, и обсуждать не стоит. Если до 13 века и можно говорить о неком единстве, то оно начинается и заканчивается на Рюриковом роде, и о нем вряд ли имеет смысл говорить в отношении племен и этносов, населявших территорию, которую мы задним числом называем Древней Русью.

Князья, города, местности воевали друг с другом не только потому, что таковы были нравы той эпохи, и такова была мораль князя-воина, а еще и потому, что соседи представлялись то чужими, то своими. Четких определений, конечно, не было и отношения во многом зависели от сиюминутных обстоятельств, чьих-то поступков и слов. Люди то враждовали, то мирились. Нормы поведения и представления семейно-родовой культуры, как и понимание своего и чужого, были неприменимы к взаимоотношениям между местными общностями и непомерно разросшегося рода Рюриковичей. То же было и в Европе. Различия в местных культурах той эпохи отчасти дожили даже до нашего времени (см. журнал «Живая старина»)! Казалось бы, одна и та же религия тоже воспринималась и практиковалась по-разному. Эти отличия воплощались в иконописных школах, в чтимых святынях и местных святых, в храмовой архитектуре, отчасти в особенностях богослужения, в своеобразном наложении византийского христианства на автохтонную народную культуру. Хотя жители разных местностей при общении могли при желании понять друг друга. Но понимание это было ограниченным, поскольку единого разговорного языка не существовало, а диалекты и говоры различались не только фонетикой, но лексикой и грамматикой. Разноцветье, разнообразие Древней Руси, приводившее к разобщенности даже перед лицом общего врага и послужившее причиной ордынского ига, вместе с тем заложило мощный культурный фундамент, на котором впоследствии выросла оригинальная русская культура. А без нее было бы невозможно становление российской нации.

Образование Московского царства вряд ли способствовало росту всерусской солидарности. Царь Иван Четвертый, как и отец его, князь Василий, и дед, князь Иван (Третий), огнем м мечом подчиняли Москве прочие земли, сгоняли с насиженных мест боярство и ходившее под ним население, одних переселяли, других искореняли. Особенно усердствовал первый самодержец — после учиненного им погрома и истребления «людишек» Великий Новгород, Псков, другие города к западу от Москвы навсегда утеряли свое прежнее значение — культурное, религиозное, политическое. И с их падением Русь и Россия лишилась по меньшей мере половины невоскрешаемого наследия. Это было отнюдь не «собирание русских земель вокруг Москвы», как любят заявлять некоторые историки, а только расширение княжества Московского. С большой натяжкой можно признать Ивана Грозного государем всея Руси, — фактически он был великим князем Московским, как и его предки, начиная с Ивана Калиты, но неизмеримо более воинственным, жестоким и удачливым.

Правление Ивана Грозного, уже после его смерти, отозвалось страшным разорением — теперь не только северо-западной Руси, но и всей страны — речь о Смуте начала 17 века. Смута разделила людей, превратив их во врагов, сокрушила государство и жизненный уклад, и тогда всем открылось отсутствие хоть какого-то единства, какой-то общности, пожалуй, даже похуже, чем в удельные времена. К счастью, нет худа без добра. Страшная правда, явленная Смутой, вынесла на историческую арену те глубинно-народные силы, благодаря которым началось пробуждение и становление российской нации. А следуя за этим пробуждением стало выстраиваться Государство Российское.

Государство вскоре обогнало становящуюся нацию, и, начиная с Петра Великого, предложило себя взамен нее. Так и до сей поры... Еще одно свидетельство слабости национальных уз история продемонстрировала после 1917 года: пожелали отделиться не только нерусские окраины, но распалась на куски и вся Россия. Большевики попытались создать новый народ — советский. Но идеология не может занять место национальной основы, поэтому роль нации, как и раньше, и даже в большей мере, взвалило на себя государство, и когда оно затрещало, случился новый распад... Об угрозе распада говорилось и последние годы, а проводимая сверху централизация не оставляет сомнений в том, что угроза по-прежнему есть. Понятно, что исчезнет она лишь тогда, когда российская нация обнаружится как непререкаемый факт. При этом нужно иметь в виду, что сама по себе централизация единой нации не создает, для этого нужно нечто совсем иное, а именно, как замечено в начале, единство нации рождается из сочувствия...

Теперь немного о Европе. Государственное объединение Италии (1870 г.) смогло осуществиться благодаря тому, что итальянская нация стала зарождаться задолго до этого. Призывы Кавура, Гарибальди, короля Виктора-Эммануила проникали в отчасти взрыхленную почву национальной солидарности, как и воля железного Бисмарка объединила Германию, которая уже была к этому готова. На сплочение были направлены и нацизм в Германии, и фашизм в Италии. Те же цели преследовал фалангизм (франкизм) в Испании.

Мы уже приводили высказывание Фернана Броделя о том, что французская «нация впервые осознает себя таковой с началом Революции» (имеется в виду 1789 г.). Тем не менее Броделя не оставляют сомнения, и в каждой главе («Что такое Франция?») он вновь возвращается к проблеме национального единства. Он признается, что на первый взгляд «единая Франция — неуловимый призрак. Давным-давно, вчера и сегодня существовало и существует сто, тысяча Франций» (с. 21). Он убежден, что «Всякая нация расколота и тем живет. Но Франция подтверждает это правило даже чересчур наглядно... Тяга к раздробленности у французов в крови; единство Франции — только оболочка, суперструктура, вызов». Бродель соглашается с мнением другого крупнейшего историка, Мишле: «Сама ее (физической Франции) материя, склонная к бесконечному разъединению, порождает разлад и раздор» (с. 98). Каков же окончательный вывод? «Франция — это и множественное число и единственное; ей присуща и тяга к разнообразию, живучая как репейник, и тяга к единству, являющаяся разом и стихийным порывом, и результатом сознательного напряжения воли; так было испокон веков, так, вероятно, будет вечно» (с. 102).

Правомерно ли приложить этот последний пассаж к России, пусть и с какими-то оговорками и уклонениями? Однако, Бродель уверен, что особенности Франции уникальны и обусловлены ее поразительным разнообразием — географическим, климатическим, этническим, историко-генетическим и прочим. Так можем ли мы ту же характеристику распространить на Россию? Ведь факт, что каждый раз, как разжимается хватка центральной власти, страна развинчивается и расклеивается, — значит и Россия это тоже единственное число и одновременно множественное. Что касается фактического разнообразия, то, вероятно, с ним у нас дела похуже. Причина и в географии (равнина!), и в культурной диффузии, и, главное, в пятивековом упорстве центральной власти, затаптывавшей не одни репейники, но все рвущееся к своеобразно-свободному, обусловленному местом и временем, развитию. Даже выдающееся в своем роде бездорожье не спасало российское пространство от протянутой сверху, из Москвы и Петербурга, из больших городов, начальственной длани. И все же что-то осталось, что-то еще живет и куда-то рвется...

И население, и власть только и могут жить-не тужить, ежели жива вся страна и если она активна. Соперничество между ее регионами, губерниями, поселениями, отстаивание ими своих интересов не должно бы смущать и пугать, поскольку крайности всегда можно окоротить. Не постоянно же грозит России какая-нибудь орда. Да ведь даже ордынское иго не помешало процветанию срединной, северо- и юго-западной Руси. Даже повсеместные междоусобия не помешали. Вот и думается: может быть, национальная солидарность замешивается не на пресном равенстве, а на более крепких специях? Не зря же говорится: милые ругаются — только тешатся...

См. также:

• Рубрикатор тем «Гуманитарного синтеза»