Культурно-ментальные оппозиции как следствие расколотости человека. Характернейшее пракультурное свойство человека — это его избирательность. Что бы ни происходило с ним, что бы он ни делал, он всегда что-то выбирает, сознательно или бессознательно, на уровне клеток и органов, на уровне психики и телесных процессов. Физиология, психология, науки о культуре все более склоняются к такому пониманию человека. Избирательность в контактах со средой и в поведении — свойство не только человека, но всех живых существ, свойство, предполагающее некоторую свободу действий. Избирательность налицо и у многих объектов физики и химии, у некоторых технических устройств.

Избирательность приобрела статус мировоззренческой и научной парадигмы, скорее всего, в 19 веке и заняла видное положение не только в естественных науках, но и в социальной философии и, более того, в социальной практике — мы подразумеваем социокультурные перемены, ориентированные на выборность представительных и исполнительных государственных институтов. Одной из первых ласточек в сфере «наук о живом» была ставшая знаменитой теория Дарвина о естественном отборе. Принципиальное значение избирательности в психологии было подчеркнуто Уильямом Джемсом. Идеи такого рода можно встретить и раньше — у Гербарта. В том же направлении развивал свою концепцию Зигмунд Фрейд, обратив внимание на «вытеснение» (отбраковку) впечатлений, постыдных в сексуальном отношении. Мы здесь назвали лишь наиболее громкие имена. Представление о выборе в качестве объяснительной схемы в гуманитарных науках и в качестве наиболее справедливой формы государственно-общественной жизни господствует и сейчас в западной ментальности.

Парадигма выбора с самого начала стала соперничать с парадигмой жесткого детерминизма — их борьба еще не закончилась. В советский период во всем царил принцип, вернее, идеология детерминизма — в жизни, в экономике, в философии, в науках. Присущая индивидууму прирожденная волевая активность, обусловленная не только внешними обстоятельствами, но и внутренними мотивами, игнорировалась даже в психологии, особенно в теоретическом плане, а если о ней что и говорилось, то с изрядной осторожностью. Согласно советской философской догматике, «нормальный» индивид способен только «отражать материальный мир» — в переводе на житейский язык думать как все, а особливо как велит начальство. Да и в самом деле: откуда могла взяться активность, ежели типичный советский человек мог что-то реально выбирать лишь в чрезвычайно узкой области и сугубо личной жизни, тотально подчиняясь всему «вышестоящему»... Интенсивное развитие таких наук, как психология, социология, социальная и культурная антропология, пришлось на 20 век — период советского идеологического марксобесия. Поэтому упомянутое развитие затронуло отечественный гуманитарный комплекс в весьма слабой степени. И тут уж не догнать, не перегнать...

Уильям Джемс (конец 19 в.), для которого человеческая активность была аксиомой, утверждал, что выбор происходит в отношении всего, с чем люди сталкиваются, — на уровне ощущений, восприятий, чувств, мышления, поведения, в области эстетической и этической («Психология». М., 1991. С. 75—80). По мнению Джемса, выбор зависит от того, что он называет «воспитанием нашего внимания». Далее он отмечает: «Одной из характернейших особенностей нашей духовной жизни является тот факт, что, находясь под постоянным наплывом все новых и новых впечатлений, проникающих в область наших чувств, мы замечаем лишь самую ничтожную долю их. Только часть одного итога наших впечатлений входит в наш так называемый сознательный опыт, который можно уподобить ручейку, протекающему по широкому лугу. Несмотря на это, впечатления внешнего мира, исключаемые нами из области сознательного опыта, всегда воздействуют так же энергично на наши органы чувств, как и сознательные восприятия» (с. 119—120. Выделено нами — Л. В., А. М.). Когда-то И. М. Сеченов пытался вычислить, как велико число испытываемых человеком ощущений; вот его вывод: «Каждый день через глаз войдет 8 тысяч ощущений, через ухо никак не меньше, а через движения мышц несравненно больше». Советский психолог Б. Г. Ананьев подсчитал, что за 60 лет человек получает более 16 миллионов «чувственных единиц». Это только через органы чувств, а сколько еще поступает окольными путями, и не только производимых «внешним миром», но идущих изнутри нашего тела и психики...

Возникает вопрос: какова дальнейшая судьба всей этой массы «чувственных единиц», образующих затем восприятия, мысли, эмоции и т. п.? Ведь коль скоро что-то подействовало на нас, осознали мы это или нет, оно неизбежно оставляет хоть какой-то след — в органах, тканах, костях и клетках, нервных образованиях и в психике. Пусть именно этот след потом сотрется, вступит в контакт с другими следами, «растворится» в организме, запомнится или запамятуется — все равно что-то от него останется. Какая-то часть ощущений, восприятий, впечатлений, как считает Джемс, будет отобрана, но и не отобранная очевидно куда-то попадет, где-то «осядет». На самом «низшем» уровне любое раздражение от воздействия, даже если последнее не удостоилось нашего внимания и вообще не замечено нами, не канет в небытие, а окажется в каком-то смысле нашим. Примерно на то же указывает Джемс в выделенном нами тексте (см. выше).

Мы полагаем, что в человеке есть множество «обителей», служащих пристанищем тому, что воспринимается и затем преобразуется в более сложные феномены, и среди них естественно выделить по меньшей мере две области, которые мы условно назовем собственным Я и несобственным Я. В собственном Я — в идеале — собирается то, что нас интересует, первостепенно для нас, что не ускользнуло от нашего внимания и не вызывает отвращения, что доставляет удовольствие, что близко нам по духу и приемлемо по форме — все то, что можно назвать своим. Собирается ли это в психике или еще где-то, осознается или нет — пока что неважно. Что касается несобственного Я, то будем предполагать, что туда погружается все остальное — неприятное и нейтральное, как бы внешнее, осознанное и неосознанное. У каждого человека в зависимости от его натуры и культуры разделение на собственное Я и несобственное Я происходит по-своему. Причем, дело не только в самой этой двойственности, в «оппозиции» двух различных сфер, но и в том, что они неодинаково окрашены эмоционально: одна сфера — собственное Я — окрашено по большей части в положительные тона, а другая сфера — несобственное Я — скорее в отрицательные. Любой человек это интуитивно чувствует.

Мы предполагаем, что описанная выше прирожденная человеку и в какой-то степени постигаемая им расколотость приводит к целому ряду ментально-культурных последствий. А именно, эта расколотость служит мерой, своего рода образцом, на основе которого людям представляется мир, как человеческий, так и всякий иной. Причем расколотое не разделено абсолютно, обе сферы наползают друг на друга, могут вступать в диалог и борьбу. Так рождаются представления о своем и чужом, о сознательном и бессознательном, добродетели и грехе, душевном и плотском, о духе и душе, живом и неживом, новизне и постоянстве, психическом и физиологическом, внутреннем в человеке и тем, что вне его, о божественном и дьявольском, рае и аде, и о многом другом. Затем эти представления гипостазируются и становятся реальностью. Каждый из членов оппозиции нагружен положительным или отрицательным значением — в разных культурах по-разному, и к тому же соотнесен с собственным и несобственным Я по существу. Скажем, в античной культуре превалировала ценность телесной стороны существования, а душевная сторона как бы сливается с нею, против чего, возможно, впервые выступил противопоставивший их Платон. Христианство делает явный упор на душевном и духовном. Само по себе утверждение о бессмертии души означает ее первенствующую роль. Не замутненная «прилогами» христианская душа совпадает с идеальным собственным Я. Люди, исповедующие материалистическую догму, отдают приоритет физиологическому в человеке, а психику считают «продуктом мозга», с точки зрения этих людей индивид почти полностью зависит от внешних обстоятельств. Получается, что внешнее заполняет внутреннюю сферу человека. Однако, европейская культурная ситуация, начиная примерно с 17 века, преимущественно ориентирует людей на активность, преодоление внешних обстоятельств и следование собственным интересам и целям — для них, этих людей, «внутреннее» важнее «внешнего», ссотносимого здесь с несобственным Я.

Для рационалистического мировоззрения части западного общества характерна идеализация осознанности. Это хорошо было видно еще у таких мыслителей, как Декарт, Лейбниц, Кант. Зная, что люди, просвещенные в духе рационализма, составляют ничтожную долю, эти мыслители под таким углом зрения оценивали и индивидуальную психику большинства людей. В связи с этим Кант пишет, что основное место в ней занимают «темные представления о человеке, число которых безгранично», а «ясные представления занимают бесконечномалое место». То же самое пишет Джемс (см. цитату из него). Замечательно, что в Евангелии от Иоанна есть нечто похожее, хотя и в совершенно ином контексте: «В Нем была жизнь, и жизнь была свет человеков. И свет во тьме светит, и тьма не объяла его» (1; 4—5). В 19 веке, в художественной литературе и среди философов, все более значимой видится неосознаваемая сторона жизни. В Европе это романтики, Шеллинг, Шопенгауэр и Ницше, Эдуард Гартман, в американском обществе — Эдгар По, в России славянофилы и Достоевский. В 20 веке неосознаваемое выходит на первый план — в искусстве, литературе, в философии, отчасти в психологии и социологии, в некоторых политических доктринах. Неосознаваемое обычно ассоциируется с несобственным Я, которое несет на себе печать чего-то внешнего, даже каких-то демонических сил. В русле такого мирочувствия кажется, что несобственное Я оттесняет своего антагониста на задворки психики, и человек мыслится как раб наваждений, как существо одновременно жалкое, необузданное и несимпатичное. Как это ни странно, но тут есть перекличка с материалистами.

Оппозиция живое-неживое как аналог собственного и несобственного Я окрашивается в разные цвета в зависимости от культуры. В достаточно древних и «примитивных» сообществах местообитанием предков и божеств был тот же природный мир, в котором пребывали живущие. В таких культурах обсуждаемая оппозиция еще очень нечетка, а в роли неживого выступают чужие. Каково при этом распределение цветов, вполне ясно. Изъятие из мира живущих их предков и божеств придавало последним некоторый оттенок не то, что «неживости», а как бы «другой живости». Монотеистические религии, каждая по-своему, отказывались признавать смерть для Бога и святых, а также для верных им последователей, помещая тех и других в блаженные края. Неживое в этих религиях приписывалось только противникам Бога. Таким образом, живое и позитивное были культурными синонимами, а неживое было всегда негативным. В безрелигиозных сциентизированных культурах произошла инверсия: неживое стало первичным, источником живого, его основой. Перефразируя миф о фригийском царе Мидасе, можно сказать так: все, чего касается безрелигиозный человек, делается мертвым. Неживое тут сродни несобственному Я.

Связь культуры со структурой психики исследовалась лингвистами (Роман Якобсон, Вяч. Вс. Иванов и др.), этнологами, антропологами. Хорошо известны попытки Клода Леви-Стросса связать мифологию с «анатомией ума». Данная заметка — еще один шажок в этом направлении (см. также «О психокультурных комплексах, объединяющих психику и культуру»).

См. также:

• Рубрикатор тем «Гуманитарного синтеза»