Первая страницаКарта сайта

Культура настоящего и культура будущего (имеются в виду типы культур, а не культурные особенности сегодняшнего дня и предполагаемые в будущем). Сначала попробуем охарактеризовать культуру, ориентированную исключительно на настоящее. Восприятия, чувства, мысли — все как будто слитно, в какие-то мгновения зримый, слышимый, ощутимый мир и человек нераздельны, и эти мгновения самые лучшие в человеческой жизни, в эти мгновения человек всем существом постигает нечто самое истинное, то, что выше мира и самого человека, постигает свою причастность к мирозданию. Верятно, так возникли божества земли, леса, вод, гор и неба, а потом явилось откровение Творца всего мироздания, всего космоса. В этом, конечно же, есть что-то удивительное: в казалось бы совсем малом обнаруживается что-то грандиозное. Человек с сочувствием и пониманием следит за жуком-скарабеем, пчелой, каким-нибудь зверьком, птицей, прислушивается к верещанию ветвей и листьев старого дуба, и ему предстает нечто священное и божественное. Библейский пророк Илия на горе Кармил видит Бога в пламени, пожирающем пропитанные водою дрова, но слышит Его и в легком дуновении ветра...

Человек, живущий настоящим, соотносит свое поведение с наличной действительностью, как он ее воспринимает, не дерзает ее переделывать, не знает истории в нашем понимании. Он ценит прежде всего чувственное выражение бытия. Таковым, наверное, был чтящий свою кормилицу земледелец и охранявший свою живность скотовод, знавший все оттенки и запахи крови воин. Дворцы, статуи, храмы, монументы восхищали не только осязавшие их глаза, но сообщали людям ощутимые смыслы их собственной, каменной или деревянной, жизни. От умершего оставались одежда и утварь, кости, мумии, иногда только пепел, но, главное, могилы — и благодаря этому умерший пребывал в настоящем. Ежели человек погиб неведомо где, то все равно у него есть, хотя и пустая, могила (кенотаф). Прошлого, как уже ни в каком виде не существующего, быть не могло. То, что мы называем прошлым, было частью настоящего. Не могло быть и будущего, которого еще не существует. Но вот, допустим, угас день и опустилась ночь. Этот конкретный день не мог сразу выветриться из памяти и повсюду его реальные следы. Значит, он в настоящем, он продолжает существовать, — но где? Ах, вот оно что: он скрылся, спрятался — то ли где-то за горизонтом, куда зашло солнце, то ли в утробе гигантского существа вроде змея Апопа (из египетской мифологии). А вдруг не вернется? Так будем же просить богов, чтобы он вновь появился (аналогично отношение к годовому циклу).

Во многих религиях практикуются молитвословия, провожающие день, ограждающие от ночных напастей и приветствующие новый день. Эта традиция, берущая начало в далекой древности, в менее явственном виде сохраняется в православии.

Получается так, что то, что есть, бесследно исчезнуть не может, а потому все, в том или ином виде, возвращается, и следовательно, жизненное значение имеет лишь то, что повторяется. На таком понимании зиждется культура настоящего, имевшая прочные опоры в древности, но не вытесненная полностью и сейчас даже в самых продвинутых обществах. Она ныне соседствует с совершенно иными представлениями и типами поведения — с культурой, ориентированной на будущее. Такое соседство имеет место в реальной жизни самых разных людей. Что значит ориентироваться на будущее? — это значит концентрировать внимание, интересы, усилия на том, чего как будто нет в настоящем. Оно, будущее, существует только в мысленном, сугубо ментальном мире. Но что же это такое — мысленный мир? Лишь на первый взгляд кажется, что в этом мире нет ничего вещественного, чувственного. Не только со знанием дела проектируя, но и наивно мечтая о чем-то, мы никак не минуем зрительных, осязательных, иногда обонятельных, вкусовых черт, которыми наделяем то, что называем проектами, целями, предвидениями, мечтами. При этом в данном случае неважно, заимствуем ли мы эти черты из сиюминутного восприятия действительности или из чувственной памяти. Важно здесь то, что наш мысленный мир заполнен до краев тем же самым настоящим, вернее его элементами. Однако — и это еще более важно — в мысленном мире мы вольны как угодно обращаться с элементами настоящего, делать его прекрасным или уродовать.

То, что мы называем будущим, появляется на свет, а правильнее сказать — было придумано тогда, когда человек обрел смелость — физических и мысленных действий, и когда во всем стали искать направленность, стали навязывать ее природе, обществу, человеческому существованию. Произошло ли это великое событие внезапно или смелость проникала в нас украдкой, мы не знаем. К смелости не мешает присовокупить и знание того, что можно и что наверняка нельзя, — а знание такого рода уж наверняка приходит не сразу, а очень и очень постепенно. В культуре будущего возникает и прошлое. Не то, которое намертво связано с наличными останками, следами, а подобное будущему — в форме мечтаний о милой старине, в форме реконструкций, теорий, предвидений в обратном направлении (ретроспекций). Культура настоящего не знает бесконечного времени и бесконечного пространства. Она знает состояние и место. Время и пространство — представления, органично связанные с культурой будущего. В культуре настоящего божественное рядом, в любой момент готово помочь или проучить. В культуре будущего божественное где-то далеко, а награды и наказания будут розданы когда-то. В традиционном христианстве и исламе совмещены оба представления.

В древних мифологиях как будто есть история и время, хотя бы в генеалогиях богов, царей, родовых предводителей. Но все это парадоксальным образом (с нашей точки зрения парадоксальным) сжато так, что все оказывается в настоящем — в празднованиях, мистериях, театральных действах. Надо сказать, что нечто подобное заметно и в поздних религиях, например, в мирочувствии многих христиан: на Рождество Христос вновь рождается, а в Воскресные дни воскресает, что прямо отражено в богослужебных текстах (если оставить в стороне позднее символическое толкование). Первые христиане, услышав о грядущем Страшном суде и Втором пришествии Христа, ждали этого если не сегодня, то завтра. Так было построено и богослужение с субботы на воскресенье. Христос должен прийти немедленно! И дело тут отнюдь не в нетерпении или непонимании: этого требовала культура настоящего.

В рассматриваемых культурах очень различается отношение к личной смерти. В культуре настоящего смерть всегда на пороге, она составляет часть жизни: если смерть приходит «естественным путем», то это «родовая смерть» (к умирающему приходят предки). Ее не слишком боятся, после кончины человек приобщается к предкам, которые по-своему тоже живы и участвуют в жизни рода, семьи, племени, местного сообщества. Опасаться следует не смерти, а ее преждевременности по причине действия злых духов, нехороших людей и т. п., когда тебя забирает чужая смерть. Потусторонний мир расположен не очень далеко, а иногда совсем близко... В культуре будущего смерти боятся, она всегда представляется чужой, во всяком случае, зависящей от какой-то внешней силы («Бог дал, Бог взял»). Потусторонний мир где-то далеко, иногда так далеко, что его как бы и нет. Если в культуре настоящего с умершим можно общаться, то в культуре будущего такое общение крайне ограничено или невозможно (из-за удаленности мира мертвых?). Если Страшный суд, Конец света в культуре настоящего может произойти сейчас же, то в культуре будущего это отодвигается во времени (назначаются разные даты). Все эти представления и убеждения, одни раньше, другие позже, усвоены традиционным христианством (православием и католичеством), хотя с рациональных позиций кажутся несовместимыми. Причина такого совмещения в том, что первоначально христианство формировалось по преимуществу в условиях культуры настоящего, а затем трансформировалось под влиянием культуры будущего. Надо также иметь в виду, что мировоззренческий корпус христианства различен в официальном и обиходном (народном и массовом) выражении.

Когда культура будущего распространяется слишком интенсивно, если не сказать агрессивно, она не только оттесняет и подминает культуру настоящего, но искажает ее, выхолащивает из нее суть, используя полуживого уродца в рамках своей парадигмы. Чуть ниже мы приведем пример такого рода. Дело в том, что в культуре настоящего одним из ее ценностных центров является конкретное человеческое существование. Человек как таковой весьма значим, поэтому его внутренняя жизнь ограждена от чрезмерного любопытства и внешнего давления. Таким же было отношение к роду, семье, народности с их собственным образом жизни и религией. От человека требовалось только исполнение внешних установлений. В культуре будущего, когда она агрессивна, важны лишь цели, проекты и прочее, и им должна быть подчинена даже душевная жизнь. На достижение целей должны работать и образ жизни, и внутренний мир человека. Обезопасить себя от подобной агрессии можно лишь строго узаконив нормы, обеспечивающие неприкосновенность личности. В течение почти всего 20 века такие нормы не были укоренены в России, а культура будущего наступала семимильными шагами. В то же время под остаточным действием культуры настоящего массовая ментальность не воспринимала «большого времени», а следовательно, и «большой истории». В результате за последние 80—90 лет произошло следующее. В революционные годы, с октября 1917 и далее, не только большинство простолюдинов, но и коммунистов, в том числе верхушка, были уверены в быстром, можно сказать, немедленном переустройстве общества — надо только как можно скорее ликвидировать противников нового режима, что добавило ярости в репрессии и военную борьбу с Белым движением. Об этом, в частности, говорят донэповские статейки и высказывания Ленина, и вера в скоростную мировую революцию. На сиюминутное установление «мужицкого» царства в деревне и пролетарской диктатуры в городах уповали «низы», разумеется, в рамках своих идеалов. Все эти люди, видимо, не понимали ни «большого времени», ни растянутой в тысячелетиях истории, — робеспьеры и мараты, пугачевы и разины сражались вместе с ними в едином боевом строю. Советский режим пал, когда стало окончательно ясно, что и внуки советских людей не будут жить при коммунизме. А разве презрение и негодование по адресу «демократов», уже в нашу эпоху, не обуяли массы, когда выяснилось, что скоро не получится?

См. также: