Пракультура — культура — мораль. Ежели человек или целое сообщество чего-то добиваются с поразительным упорством или неимоверной страстью, то ими наверняка движет пракультура, ее энергетика. Обнаружить ее главные установки проще всего исследуя подобного рода эпизоды и явления. Постоянная забота культуры не давать пракультуре много воли, умерять страсти, исподтишка используя пракультурную энергию для утилитарных целей. Человек, подчиняющийся культуре, то есть «культурный человек», — это нечто среднее и теплохладное. В этом смысле ни один выдающийся художник, ученый, мыслитель, политик не был вполне «культурным человеком». Общественная мораль — одно из подспорий культуры. Мораль выполняет две задачи: задает жизненные ориентиры, а также осуждает нарушителя достаточно отчетливых культурных установлений, ценностей, установок. Таким образом, общественная мораль является по сути ценностным аспектом культуры и ее охранной службой. Если же культурная ситуация неопределенна, культура не устоялась, то провозглашать моральные принципы бессмысленно. В развитых обществах у каждого слоя (класса, страты) своя мораль, но есть кое-что единое. Культура, следовательно и мораль, в особых случаях санкционируют отклонения — послабления в отношении обуздывания пракультуры, к примеру, в праздники.

Пракультуру можно по-научному отстраненно описывать, когда она едва сквозит в окультуренной реальности, но в обнаженном виде она столь ужасна, что делать ее предметом рассудочного изучения, пожалуй, опасно для душевного здоровья. Пракультура содержит множество элементов — страстей, установок, стремлений, внутренне присущих человеку как таковому, независимо от его возраста, пола, национальности и от эпохи, когда он живет. Однако сила элементов этого множества различна, и у каждого человека, на разных стадиях его развития и в разных обстоятельствах, проявляется по-своему. А решающее значение в ограничении таких проявлений имеет культура, в которую конкретный человек погружен. Если отвлечься от силы пракультурных элементов и их конкретного влияния, то можно говорить о неизменности, во времени и пространстве, всего этого множества, можно говорить о том, что его состав не меняется — в отличие от культур, специфика которых бесконечно разнообразится и обусловлена тысячами факторов. В достаточно развитых культурах есть все, чем богата пракультура, но в ослабленном, закамуфлированном, рационализированном и утилизированном виде.

Пракультура в той или иной мере питает культуру и ею используется и канализируется. Это ее фундамент, ее почва. Культура мертва без пракультуры, но отнюдь не наоборот. Однако хранителем пракультуры служит не столько общественный механизм наследования культуры, сколько психофизиологическое устроение человека. Удивительно, но сама по себе психика функционирует на основе пракультурных стимулов (подробнее см. «О психокультурных комплексах, объединяющих психику и культуру», «Закономерности и пракультурные механизмы в индивидуальной психике. Аналогии с социокультурной сферой», «Элементарная динамика индивидуальной душевной жизни и ее аналогии в истории и культуре» и др.).

В условиях полного распада или недоразвитости культуры пракультура не только продолжает существовать, но, более того, ее воздействие на поведение, мысли, чувства приобретает максимальную мощь. По-видимому, впервые этот факт попытался теоретически осмыслить Томас Гоббс (17 в.). Это можно наблюдать у людей с поврежденной психикой, у людей, пребывающих в нечеловечески тяжелых условиях, в состоянии стресса, людей малокультурных и отрицающих общепринятую культуру (мораль), в уголовной среде, отчасти у малолетних детей, подростков, а также в периоды общественных катаклизмов, причина которых всегда так или иначе связана с культурными кризисами и катастрофами. Эти факты должны быть очевидны для любого мало-мальски «вооруженного» исследователя. У нас рассмотрение данного вопроса можно встретить почти во всех заметках, касающихся русской истории.

Следует отметить, что в истории культур можно приблизительно вычленить эпохи (периоды), когда культура некоторых общественных слоев весьма податлива в отношении пракультурного давления, и мораль не осуждает изрядные страсти. Известный мыслитель Питирим Александрович Сорокин называет подобные эпохи и свойственные им культуры «чувственными», в отличие от сменяющих их «идеациональных», значительно более строгих, а также «идеалистических» — смешанных. Он пишет, что «на перезрелой стадии чувственной культуры человек становится таким „диким“, что не может и не хочет „усмирить себя“ и как „безумный шофер“ может быть приведен в чувство только в результате дорожной катастрофы или административного наказания» (Социальная и культурная динамика. М., 2006. С. 878—879). Такому человеку, по мнению Сорокина, нужен «полицейский истории», в роли которого и выступит идеациональная культура (рассмотрению книги П. А. Сорокина посвящена интересная статья Ю. М. Каграманова в «Новом мире», 2007, № 9).

Слабая, нечетко оформленная, конгломератная, «либеральная» культура нередко, в целях «компенсации», провоцирует расширение и ужесточение государственных структур. Вот уже полтысячелетия как именно это происходит в России. Причина: множество субкультур, этнических особенностей, ограниченная рациональность, прирожденный примат чувственности с ее всплесками и большой амплитудой, недостаточность стимулов к свободной интеграции. Эффективным культурным средством обуздания страстей и вообще чувственности было и осталось христианство, с его ориентацией на потустороннее и мистическое. Поэтому традиционная русская культура, как, впрочем, и европейские народные культуры в прошлом, активно христианизировались. Подавление церковного сознания и традиционной культуры в СССР не случайно обернулось тоталитарной государственностью.

На наш взгляд, наиболее регулярно и часто в истории человечества обнаруживают себя такие пракультурные, иногда противоборствующие, установки, как стремление к превосходству, жертвенности, изоляции (обособлению), справедливости, душевно-телесному отождествлению (любовь, солидарность, саморасширение, приумножение, подражание, сочувственное отношение ко всему как живому), свободе (самостоятельности), запасливости, а также активная избирательность, стремление к опеке и подчинению (родителям, обществу, государству, хозяину, иномирной власти), подспудное влечение к смерти, способность мистической интуиции, представление «многое в немногом» (см. рубрику «Non multa, sed multum — многое в малом как пракультурный феномен»).

Поименованные элементы пракультуры, наряду с другими элементами, как уже говорилось, в той или иной степени «используются» культурами, но, как правило, в несколько пригнетенном виде. В этом, собственно, и заключается суть культуры. Если ничем не сдерживать, не обуживать, не регулировать, к примеру, стремление к превосходству, то развернется война всех против всех, о чем в свое время писал Гоббс, полагавший, правда, что роль регулятора берет на себя в основном государство. Стремление к превосходству проявляется и в злом, и в добром: люди часто стараются превзойти обидчика местью и благодетеля благодарностью — отсюда максима «Долг платежом красен». Если дать полный простор стремлению к изоляции, то общество не остановится даже на разрозненных и замкнутых родах, племенах, кланах, социальных группах, а рассыпется на одиноких индивидов. Или представим себе неограниченное отождествление людей: друг с другом, с природными стихиями и объектами, с животными — когда-то, в условиях «первобытности», отождествление имело мало препон, но затем установка на изоляцию оказалась более сильной. Вряд ли человечество могло стать именно человечеством, если бы люди имели неограниченную свободу; были бы до предела озабочены стяжанием богатств, обусловленным страстью к отождествлению, к превосходству, к запасливости; если бы люди никогда не выходили из-под подчинения власти — человеческой, природной, иномирной — заставляющей и опекающей; человечество давно бы вымерло, если бы люди беспрепятственно удовлетворяли бессознательную тягу к смерти и связанную с этим установку на жертвенность — они, в рамках культуры, отчасти заместили самих себя другими людьми, животными и прочим. Культура, в том числе религиозная, упорядочивает мистические поползновения, требует «различения духов», — в противном случае невозможно будет поручиться за душевное здоровье. Мирочувствие абсолютной всежизненности (все — одинаково живое), дезориентирующее поведение человека, во всех культурах претерпело дифференциацию, градуирование «живости». К несчастью, градуирование при этом становилось все грубее и грубее, и современные «прогрессивные» культуры подлинно живым оставили, пожалуй, только человека. Уже Декарт утверждал, что животные — это машины, а религия лишила их души. Вызывающий опасения безудержный культ индивидуальности поддерживается пракультурой установкой «многое в малом». Очень важное место в пракультуре занимает установка на справедливость. Само это понятие пришло довольно поздно, люди стремились к справедливости интуитивно, благодаря заложенной в них потребности в возмездии и возмещении — через позывы к мести и благодарности. Ветхозаветная заповедь «Око за око, зуб за зуб» направлена именно на достижение справедливости.

Общественная мораль не всегда вербализуется, но тем не менее, как правило, осознается и, благодаря этому, сообщает культуре более четкие ориентиры, поддерживая ее и облегчая ее трансляцию, а также культурную преемственность поколений. Вместе с тем, мораль редко всерьез обосновывается и объясняется, так обстоит дело и с культурными установлениями, которые защищаются моралью. Каждый человек фактически опирается на личную мораль, которая служит более или менее искаженной проекцией общественной морали, если таковая озвучена. Но чаще всего общественная мораль, сама по себе, вообще не существует, и о ней можно говорить лишь в отношении некоторых культурных требований и рекомендаций, характерных для личных моралей данного культурного сообщества.

Личная или общественная мораль привязаны к вполне определенной культуре, и моральные оценочные суждения имеют практическое значение для того сообщества, которое признает данную культуру. На наш взгляд, никакой всечеловеческой культуры и морали нет, хотя культуры не пренебрегают заимствованиями. Общечеловеческая только пракультура. А вот способы ее «придушения» — разные, что и называется культурой. Люди, принадлежащие определенной культуре, склонны судить о человеке и обществе, относящихся к другим культурам, с позиций своей морали. Такого рода осуждающие или одобряющие оценки не прибавляют подлинного знания, но зато укрепляется сплоченность (что давно и хорошо известно). Склонность людей абсолютизировать свою мораль, видеть в ней нечто универсальное проистекает из изрядной роли установки на превосходство в их культуре, а отнюдь не из ее собственных свойств. Личный отказ от указанной абсолютизации исключает использование моральных оценок в отношении других культур, но практически не устранаяет сугубо личных внеморальных оценок. К примеру, человек с половой ориентацией не такой, как у меня, живет, в сравнении со мной, в несколько отличающейся культуре и, следовательно, у него иная мораль. Поэтому моя отрицательная моральная оценка не имеет никакого веса для этого человека. Такая оценка человека другой культуры означает лишь то, что мы считаем свою культуру и мораль неоспоримым образцом для всех прочих культур, что, как уже отмечалось, служит не истине, а является признаком чрезвычайно раздутого мнения о нашем превосходстве. Вместе с тем, если мы не придерживаемся подобного мнения, мы отнюдь не всегда становимся толерантными: многие испытывают неприязнь к людям иной половой ориентации не потому, что нам так велит наша культура, а по причинам, которые мы вообще редко можем осознать. Чтобы оправдать моральное осуждение сторонников однополой любви, прибегают и к такому, как кажется, более либеральному аргументу: они больны, у них болезнь, — а коль скоро это не иная культура, но «всего лишь» болезнь, ее нужно лечить и судить по законам нашей культуры. Тут уже возникают новые проблемы: что такое культура, можно ли считать образ жизни и мировоззрение маргинальных сообществ культурой, каковы критерии ее цельности, в какой момент отклонение от стереотипов превращает данную культуру в другую, возможно ли сосуществование разных культур, особенно на близком расстоянии, в одном государстве, не приведет ли такое сосуществование к деформации культур, их смешению и т. п.

Итак, не всегда эмоциональная неприязнь к человеку иной культуры имеет моральную основу. Неприязнь, как и симпатия, вполне естественные чувства, они находятся исключительно в сфере личной компетенции и морального статуса не имеют (мы подразумеваем реальную мораль). Единственная закавыка здесь в том, чтобы неприязнь не переходила в драку, каковая задача должна решаться известными «органами», а мораль тут не при чем. На наш взгляд, тот же грех абсолютизации своей культуры налицо, когда моральные претензии предъявляются к культурным нормам прошлых эпох и историческим персонажам. Они нам неподсудны с моральной точки зрения. Но никто не может нам запретить любить их или испытывать к ним отвращение, ибо, повторим, это сугубо наше личное дело. Допустим, нам (авторам сайта) импонирует многоцветная, богатая перспективами развития культурная ситуация удельного периода Руси, нам нравятся Екатерина Вторая и Александр Второй, нам сердечно симпатичен Николай Второй, но отвратительны Иван Грозный, Ленин и Сталин, возглавлявшие антикультурный разбой. Бессмысленность моральной оценки этих людей, разумеется, не препятствует анализу их поступков в рамках той культуры и морали, которые господствовали во время их жизни.

По поводу тенденции к абсолютизации — к культуроцентризму добавим следующее. Начало научному изучению этого феномена положил В. Сэмнер, отнесший его к этноцентризму. Причину последнего Сэмнер усматривал в обособлении (изоляции) этнических сообществ и предрассудках в отношении «злых» соседей. Теория Сэмнера пошатнулась, когда обнаружилось, что, во-первых, не все вполне самостоятельные народности склонны к этноцентризму, во-вторых, положительные мнения о соседях, как это ни странно, совместимы с этноцентризмом. В самом деле, этноцентризм нередко уживается с «дружбой народов». То же можно сказать о культуроцентризме. Уверенность в абсолютной предпочтительности своей культуры, как выше отмечалось, обусловлена недостаточно сдерживаемой пракультурной установкой на превосходство. А практическое обособление продиктовано пракультурной установкой на изоляцию, причем обе эти установки помогают друг другу. Что касается негативного образа инокультурных сообществ, то это является следствием, а не причиной. В условиях достаточной изоляции абсолютизацию культуры и особенно абсолютизацию ее «морального кода» поддерживают также представление о высокой значимости («глубоких корнях», «заданности свыше») нравственности как таковой (Макс Вебер) и о культуре как таковой (Талкотт Парсонс). Небезынтересна в этой связи и мысль Эмиля Дюркгейма о происхождении социокультурного центризма под влиянием избыточной энергии коллективной психики.

Еще раз вернемся к взаимоотношениям культуры и морали. Культура охватывает не только нечто «внешнее», а именно, разного рода объекты, обычаи, допустимые действия, правила, нормы, но также ментальные предпочтения: идеалы, ценности, интересы, цели, стремления — вот эта сторона, оказывающая огромное воздействие на всю культуру, ближе всего к тому, что принято называть моралью. Вместе с тем эта сторона теснее всего связана с пракультурой, истолкованной и упорядоченной в культурном плане. Поскольку каждая культура истолковывает и упорядочивает пракультуру по-своему — в этом и заключается различие между культурами — мораль у каждой культуры тоже своя. Скажем, стремление к превосходству воплощается, в частности, в соревновательность, соперничество и т. п., что в современной мире реализуется выборами властей, конкурсами, спортивными состязаниями, военными конфликтами, экономической конкуренцией, чувствами и знаками достоинства, гордостью за страну. Но реализуется по-разному. В одних культурах военные противостояния считаются допустимыми в исключительных обстоятельствах, в других оправдываются по любому поводу. В некоторых культурах спортивные состязания находятся на периферии общественных интересов, в других наоборот. Экономическая конкуренция, ее объем и накал также очень различаются в разных странах, у разных народов. Пракультурные установки на изоляцию и богатство выливаются в институт собственности, — но как же непохоже отношение к ней и ее характер в разных обществах...

Выше речь шла о содержательном аспекте морали, но к ней имеет отношение и, так сказать, формальная функция — моральные оценки. Содержательно мораль в каждой культуре весьма своеобразна, а в формальном плане одинакова во всех культурах: одобряющей оценки заслуживают те, кто следует культурным установлениям, осуждающей оценки — те, кто игнорирует их. В истории этики были попытки чуть ли не всю мораль свести к моральным оценкам. Например, Джон Локк (17 в.) утверждал: «Нравственное добро и нравственное зло есть не что иное, как согласие или несогласие наших добровольных действий с законом...» Локк считал, что без закона нет обязанностей, а без них нет и морали.

Бесспорно, что антипатия или симпатия к людям, обычаям, интересам, действиям, объектам иной и своей культуры рождается в человеке не обязательно под воздействием моральных оценок, являющихся одним из средств социального контроля. В действительности, помимо моральных ценностей и т. п., существуют внеморальные, исключительно субъективные оценки, никак не связанные с достаточно отчетливыми культурными установлениями, во всяком случае, таковую связь обнаружить невозможно. Внеморальные оценки не поддерживают наличную культуру, не способствуют сплочению сообщества, — они являются только выражением сугубо индивидуальных предпочтений, и, возможно, одним из факторов социокультурного развития. Совпадение внеморальных оценок у разных людей не делает их моральными, кроме того случая, когда такие совпадения слишком бросаются в глаза.

Несколько примеров. Приблизительно полвека назад в советской культуре еще существовали весьма определенные требования к внешнему облику, прежде всего к одежде. Поэтому большинство советских людей осуждало «стиляг» и вообще любые бросавшиеся в глаза нововведения в данной области. Еще жестче осуждались публичные «демонстрации» интимных вольностей среди молодежи. Все это, несомненно, было моральной оценкой. В наше время некоторые пожилые люди по-прежнему отрицательно относятся к таким формам поведения на людях, но культура пожилых людей нынче утеряла четкие черты вместе с их нормативным характером, — поэтому оценки этих людей стали носить, скорее, внеморальную окраску. Сейчас какая-то часть населения вольна по своему вкусу оценивать произведения искусства и литературу, отдельных людей, исторические события, деятельность властей, продукцию СМИ. Есть, конечно, такие, кто выставляет моральную оценку, опираясь на какие-то культурные установления, бытовавшие в советскую эпоху. Моральные оценки в респектабельном русском обществе к концу 19 века и в начале 20-го совершенно игнорировал Лев Толстой, настаивая на ничем не ограниченной свободе и вытекающем отсюда принципе ненасилия. Поэтому его собственные оценочные суждения неправильно было бы относить к моральным. Правда, на их основе последователи Толстого пытались выработать определенную культуру и соответственно мораль. Это неплохая иллюстрация того, что субъективные, внеморальные оценки могут послужить стимулом к культурному развитию.

Выставление моральных и внеморальных оценок отнюдь не обязательно носит рассудочный характер. Скорее наоборот: оценочный вердикт, особенно внеморальный, обычно реактивен и эмоционален. Моральными оценками по преимуществу оберегаются наиболее ригористичные культурные элементы, — то, что сейчас принято называть «наше всё». Объем, перечень такого рода настоятельных, императивных требований, за редкими исключениями, исторически непостоянен, но мало колеблется у людей одной и той же культуры. Существуют также многочисленные культурные элементы, к бережению которых люди одной культуры могут относиться по-разному. Допустим, такая моральнокультурная норма, как вспомоществование между близкими людьми, признается как необходимая большинством жителей нашей страны. Но такая норма, как неприкосновенность частной собственности, вряд ли рассматривается большинством как безусловная, тем более, что эта норма появилась недавно и время от времени меняется. В отношении не общепризнанных требований морально-оценочные мнения являются таковыми лишь по форме, а на самом деле они более сродни внеморальным. В нравственной сфере современного европейца, американца, россиянина превалируют, по-видимому, внеморальные оценки.

Каков же психический механизм моральных и внеморальных оценочных мнений? На наш взгляд, представление об этом можно получить, опираясь на разработанную нами «метафорическую модель психики» (см. «Сказка о Кощее и органический подход к душевной культуре» и другие упомянутые выше заметки об индивидуальной психике). Предельно кратко напомним эту модель. Психика двойственна — в ней есть «собственное Я» и «несобственное Я». Всевозможные впечатления, восприятия, сведения и т. п. подвергаются сортировке: те из них, которые оказываются сродственны с психическим содержимым «собственного Я», согласуются с его наполнением, способны составить с ним, пусть и не однородное, как-то структурированное, совокупное целое, — включаются в «собственное Я», а прочие вытесняются в «несобственное Я», этакий край забвенья. С детских лет сей диковатый край заполняется, не к ночи будь сказано чем, и оттуда неоднократно совершаются вылазки в «собственноеЯ». А оно, тоже с детских лет, формируется под влиянием воспитания, научения и опыта, так что в нем происходит усвоение культуры, включая ценностный аспект. «Собственное Я» периодически испытывает нечто подобное чувству голода — оно жаждет новых впечатлений, новой «информации». Поэтому при получении ее возникает разной степени удовлетворение, вплоть до положительной эмоции. Этот феномен генетически связан, вероятнее всего, с пракультурной страстью к отождествлению с чем-то иным, внешним. А если новое впечатление загоняется в «несобственное Я», возникает более или менее сильная отрицательная эмоция. Это и есть оценка нового впечатления — оценка моральная или внеморальная, а может быть, одновременно та и другая. Таков механизм выработки оценок, в чем может убедиться любой мало-мальски внимательный к своим реакциям человек.

О двойственности психики давно догадывались. Представление о сознательном и бессознательном, сознательном и подсознательном, о разумной и неразумной сторонах души, светлом и темном в человеке — осмысления этой догадки. Отсюда же «собственное» и «несобственное» Я. Та же догадка руководила Зигмундом Фрейдом, Эдуардом Гартманом, Карлом Густавом Юнгом и, несомненно, послужит стимулом к новым осмыслениям. Двойственность психики перекликается и с парадигмой двойственности бытия — потусторонний и здешний миры, благого и злого мировых начал, жизни и смерти и многих других так называемых бинарных оппозиций...

Остается высказать несколько соображений относительно описания культур. Обаяние «Заката Европы» О. Шпенглера не в последнюю очередь было вызвано сравнительно новым и, главное, единообразным подходом именно к описаниям различных культур. Они, эти описания, разворачиваются из неких центров — уникальных первофеноменов культур. Благодаря этому теория Шпенглера приобретает не только убедительность, но также интеллектуальную красоту. Такому мыслителю, как Шпенглер, нелегко подражать, но есть немало попыток. Если обратиться к публикуемым в нашем отечестве текстам под рубрикой «Культурология», особливо к превеликому множеству учебников, то описания культур обычно состоят из произвольного набора социокультурных ценностей, фактов, явлений, — произвольного в том смысле, что какие-то описания извлечены из чьих-то книг, какие-то явления, факты чем-то понравились авторам или соответствуют степени их подготовки, а есть и такие явления и ценности, которые почерпнуты из прописей обыденного сознания.

Вот, к примеру, в учебнике А. С. Кармина и Е. С. Новиковой (2004 г.), кстати говоря, пропагандирующих единую общемировую культуру, сказано (с. 414): «В культурных универсалиях выражаются общечеловеческие ценности и идеалы, общепринятые нормы и правила поведения людей. Это, например, такие нравственные ценности, как доброта, трудолюбие, уважение к материнству, забота о детях, любовь, дружба, мужество и др.». Неужели этот житейский катехизис может использоваться в качестве исследовательского инструмента? И неужели авторам неведомо, что в разных культурах, религиях и разных слоях общества расшифровка этого «кодекса бабы Нюры» не только не одинакова, но, бывает, и противоположна? Неведомо, что существует ксенофобия, ненависть к ценностям других культур? Заметим, между делом, что «доброта» в Древней и средневековой Руси означала богатство, а иногда красоту, а отнюдь не качество характера, как теперь. Или такое доказательство существования единства культур: «Нет, например, ни одной культуры в мире, где не отмечались бы, хотя по-разному, три важнейшие события жизненного пути человека: рождение, бракосочетания, смерть». Странно, что авторы не присовокупили сюда свойственных всем людям естественных отправлений...

В учебнике по редакцией А. И. Шаповалова (2004 г.) вначале заявлено, что упор сделан на описание художественной стороны в культурах. При этом молчаливо предполагается, что одно и то же понятие художественности и эстетичности бытовало у древних греков, восточных славян и в ходу в современном искусстве. С этим, конечно, невозможно согласиться: Парфенон и Венеру Милосскую ни по каким критериям нельзя соотнести со святилищами на болотах и каменными бабами — не потому, что первое лучше и красивее, а потому, что все это выражает прежде всего не «эстетику», а фактически сильно различавшиеся религиозно-культурные особенности греков и славян. Характеризуя «художественную культуру» Древней Руси, авторы обращают внимание на особую значимость замкнутого кругового пространства, в центре которого полагали себя человек, род, племя, — что, как известно, было свойственно и многим другим народам, а «эстетика» тут не при чем, во всяком случае, имеет второстепенное значение. По мнению авторов, главными пространственными символами в языческой Руси были круг и крест. Далее они излагают свое понимание представлений той эпохи относительно времени и божеств. При чем тут художественность, не ясно...

В учебнике под редакцией А. Л. Золкина (2007 г.) утверждается наличие общих языческих поверий у ариев Ирана и Индии, италийцев и пелазгов. В этой связи заметим, что хотя о пребывании ариев на будущей славянской территории гипотезы есть, но ариям приписывают единобожие; а откуда появились контакты с италийцами? Утверждается также, что разные славянские племена веровали кто в Род и рожаниц, кто в души умерших предков, кто в тотемных животных — пращуров. Рассказывается о «выборе веры» князем Владимиром. Обращается внимание на то, что на Руси в литературе, религии, делопроизводстве использовался родной язык, в отличие от Запада, где использовался латинский, что, между прочим, по меньшей мере неточно: религиозные тексты написаны не на русском языке, а на церковнославянском, к тому же единого русского языка тогда не было, а были довольно отличавшиеся друг от друга диалекты; что же до Европы, то латынь употреблялась в католическом богослужении, в богословских и философских сочинениях, в научных трудах, а художественная литература представлена на национальных языках. Авторы рассказывают также о политической культуре и об архитектуре. В данном учебнике, как и почти во всех, возрастные и часто даже социальные («классовые») различия в древней культуре игнорируются.

Каждому из учебников можно было бы адресовать еще немало упреков, высказать в отношении них сомнения и опровержения. Но это не наша задача. Мы лишь продемонстрировали поразительный разнобой в отборе фактов, явлений, подходов при описании культуры. Конечно же, учитывая сравнительную молодость отечественной культурологии, это легко понять и вряд ли на это стоит сетовать. Беда, пожалуй, в другом: авторы, как кажется, мало озабочены доказательствами правомерности своего видения, избегают важных уточнений, иногда грешат заведомой идеологизацией. Возникает даже подозрение, что форма учебника выбрана нарочно для того, чтобы избегать обоснований. По нашему мнению, это свидетельствует, по меньшей мере, о неком методологическом тупике...

Разворачиваемая на сайте наша концепция, как нам думается, позволяет выйти из указанного тупика. Этого можно достигнуть, если исследование и описание культур основывать на выявлении пракультурных элементов (комплексов, установок, стремлений), играющих важные роли в конкретной культуре, и изучить культурные формы, в рамках которых эти элементы ведут свою, в какой-то степени потайную, жизнь. Опыт применения предлагаемого подхода представлен на сайте в многочисленных заметках и статьях.

См. также:

• Рубрикатор тем «Гуманитарного синтеза»