Феномены испытаний и жертвоприношений в психике и их отражения в культуре. В ряде статей мы рассматривали гипотезу об одной и той же пракультурной основе психики и культуры. Психика работает под воздействием и контролем пракультурных установок, а затем они, будучи так или иначе обнаружены путем наблюдения за поведением и путем самопознания (рефлексии), проецируются на культуру. (См. об этом «Пракультурный фундамент психики и культуры» и др. статьи на эту тему в разделе «Индивидуальность. Личность. Психика».) Мы продолжим ту же тему в данной статье, отчасти дублируя ранее сказанное. О жертвоприношениях и испытаниях как культурных феноменах разными авторами, в том числе и на нашем сайте, говорилось немало, но стоит еще раз обсудить это на уровне психики — в ракурсе нашей гипотезы о «впечатанности» пракультурных установок в устройство психики. Вначале придется еще раз напомнить принципиальную схему — «метафорическую модель» достаточно здоровой психики. Предполагается, что она содержит в себе по меньшей мере две размежеванные области: область «собственного Я» и область «несобственного Я». Новые впечатления (восприятия, психофакты) попадают в первую область, если они согласуются с наличным ее содержанием, если же не согласуются, то вытесняются во вторую область. Здоровая психика отличается от нездоровой тем, что «несобственное Я» освещается сознанием реже — в снах, случайно, под давлением ассоциаций.

Иногда вытеснение происходит сразу (когда несогласуемость очевидна), а иногда предпринимаются попытки приспособить («адаптировать») новое впечатление к «собственному Я». В ходе таких, по большей части неосознаваемых, попыток новое впечатление подвергается тем или иным трансформациям, своего рода «членовредительству». Допустим, что у вас есть автоматическая привычка оглядывать проходящих людей. Вы вряд ли запомните большинство из них, но кто-то на какое-то время сохранится в вашей памяти: чаще всего это будут чем-то привлекшие вас люди, привлекшие ваше внимание тем, что вам нравится, что задевает вас, что необычно. Вероятно, все, что вы увидите и услышите, где-то осядет в вашей психике, но в «собственное Я» имеет шанс попасть то, что вам близко, что притягивает вас — и это будет совсем необязательно весь человек, а, возможно, какая-то его черта, часть, какой-то элемент одежды, фигуры, запах, голос и т. п. Это будет то, что психика вырежет для «собственного Я», отсекая прочее, которое где-то осядет. В «несобственное Я» психика затолкает лишь то впечатление или отходы от его обработки, которые вызывают неприятие, отвращение, страх, и при этом никакие отсечения, шлифовки, оправдания не могут примирить его с «собственным Я».

В работе таким образом эксплицированной психики довольно хорошо просматриваются параллели с культурой. Прежде всего в этом ключе обратим внимание на такой психокультурный феномен, как представление о человеке «как таковом» и его «внешнем мире». В соответствии с нашей гипотезой параллелизма психики и культуры, можно предположить, что в психике упомянутое представление обусловлено ее разделением на две области — «собственного» и «несобственного» Я. Тем самым вполне объяснимо настороженное отношение к тому, что выходит за пределы понимания, непосредственного окружения, инокультурного и иноязычного, так как весь этот «внешний мир» уподобляется «несобственному Я». Поэтому же и вхождение во что-то «внешнее», новое, иное чревато опасностью, ибо это чужое. То, что оно оформлено в культуре разными испытаниями, инициациями (экзаменами, тестами), имеет двойной смысл. Один из них указывает на опасность вхождения. В чем же второй смысл? Испытания, предусмотренные обычаями, установлениями, аналогичны психическому механизму контроля, «вырезания», обработки нового впечатления для присовокупления его к «собственному Я». Человек, входящий во что-то чужое, сам, по отношению к нему, является чужим, подобно всякому новому впечатлению. Но, благодаря тому, что ему удалось пройти испытание, чужое — и он сам, и то, во что он входит, — становятся чем-то единым, «своим». Для прошедшего испытания «несобственное» становится «собственным».

Кстати говоря, древнейшие (в палеолите) захоронения костей, как известно, предварялись соскабливанием плоти, нарочитыми повреждениями и изъятием частей скелета. Вероятно, ту же цель — переход в иной мир — преследовало сжигание трупа (часть костей не сгорала). Сюда же можно вписать обычаи, практиковавшиеся на Афоне и у католиков, в частности, у капуцинов, когда умершего сначала закапывали в землю, а затем, после отпадения плоти, изымали кости. Переход в новую возрастную или социальную категорию, или в иной мир повсеместно сопровождался нелегко переносимыми испытаниями, да и теперь сохраняются реликты этих обычаев (упомянутые операции над умершими предполагают, что в определенной мере он жив, что в нем есть «искорка жизни»). Не исключено, что предсказания о гибели мира, например в Апокалипсисе, также основаны на убеждении в том, что переход в «новый мир» требует прохождения через тяжкие испытания. Необходимость прохождения через «мытарства» утверждается в христианском учении о посмертном пути души человека.

Своеобразная плата — испытания — за вхождение в новое состояние может трактоваться как жертвоприношение. Далее о нем в широком плане. Отождествляясь с окружением, но при неразвитости установки на обособление, индивид оказывается не в центре, а на периферии окружения (социум плюс природа), и не очень боится смерти. Поэтому, готовый жертвовать собой ради рода и племени, он удерживается от этого только животным инстинктом самосохранения. Таким образом, самопожертвование может претендовать на роль пракультурной установки еще в доисторические времена. Самопожертвование затем вписывается в культуру как долг и нравственная норма, когда индивид уже в известной мере чувствует свою самость, свою обособленность. Вместе с долгом и нормой в культуре утверждается наличие загробного мира, где для исполнивших долг приготовлены разные блага. Культурно-художественное, полное соблазнов обрамление иного мира таково, что он даже притягивает к себе, представляется, в сравнении с миром здешним, идеалом. Так возникает, не у всех, конечно, стремление к смерти (что до сих пор встречается у христиан и мусульман). Когда-то оно, видимо, принимало такие масштабы, что в культуре появились требования принесения в жертву других людей, животных, злаков и т. п. Чтобы это оправдать, были установлены ритуалы неполного отождествления жертвователя и жертвы. Так появились приносимые в жертву «первинки» злаков, плодов, «козлы отпущения» — вообще жертвенные животные, в том числе тотемные, наконец люди, поначалу близкие, отождествление с которыми жертвователя было естественным (библейский пример — убиение Авеля его родным братом, Каином; нередко приносили в жертву собственных детей — см., в частности, предание о спасении «королевской дочери» Георгием Победоносцем; не сомневаемся в том, что убиение царевича Алексея царем Петром и царевича Ивана его отцом, Иваном Грозным, имело ту же подсознательную подоплеку; приносили в жертву и родителей). Однако, несмотря на апробированные культурой замещения, самопожертвование во имя чего-либо по-прежнему занимает важное положение в общественной и государственной морали. Вместе с тем в качестве жертвы все более выступает не только и не столько жизнь жертвователя, сколько деньги, имущество, здоровье, престиж, даже страдание. Христианство, отвергнувшее большинство бывших до него моральных норм, сохранило в неприкосновенности и даже усилило значение самопожертвования в качестве одной из высших заслуг перед Богом и людьми. Главное в жертвоприношении, как это ни странно, не приношение как таковое (другим людям, обществу, Богу, нищим и т. д.), а отторжение от себя своего. Причем, смысл того, что выступает в качестве жертвы, меняется: сначала предназначенное к жертве — это свое, а после ее принесения она уже как бы что-то чужое.

Таков, в общих чертах, культурный аспект жертвоприношения. А каким образом «впечатана» эта пракультурная установка в психику? Выше было замечено, что испытание при вхождении в новое состояние, своего рода «плата за вход», может трактоваться как жертвоприношение. Дело отнюдь не в том, что совершаемое в жизни сопровождается усилиями, затратами и т. п. («Без труда не вытащишь и рыбку из пруда») — такое обобщение смазывает сугубо культурный смысл, обращенный не только на необходимость испытаний, но и на то, что новое состояние, новый социальный статус более соответствует изменившемуся человеку, — его возрасту, социальной роли или переходу в мир иной. Так что ему необходимы не только испытания, но и обладающее более высоким культурным статусом новое состояние, которое, благодаря испытаниям, отныне становится собственным состоянием человека. Таким образом, если обряд перехода уподобить усвоению нового впечатления, явно просматривается аналогия между испытанием и «обработкой» этого впечатления с целью приобщить его к новой для него области «собственного Я».

Человек, в зависимости от обстоятельств и целей, жертвует тем, с чем он в какой-то мере отождествляет себя: с принадлежащими ему деньгами, собственностью, с чем-то телесным, со своими планами, с любовью, с другими людьми, с социальным положением. Таким образом, то, чем он во имя чего-то, ради чего-то жертвует, — это он сам, и после совершения жертвы он обновляется, теряя нечто свое. Жертва — это то, что человек отрывает от себя, это его часть. Если же мы отдаем что-то ненужное, то, без чего легко можем обойтись, — это не жертва, а имитация, что хорошо понимали в старину. Психика, включая «несобственное Я», полностью принадлежит человеку, психика, в определенной степени, это он сам, но «несобственное Я» — это нечто такое, что человек все же отделяет от своей самости, не желает признать своим, это то, что он отторгает от себя. Таким образом, когда в «несобственное Я» психика отбрасывает нечто принадлежавшее восприятию, но оказавшееся чужеродным, это и в самом деле напоминает жертвоприношение.

Люди живут, действуют, чувствуют и мыслят, следуя заложенным в их психике и культуре пракультурным установкам. Самопостигая свою психику (через наблюдаемое поведение и рефлексию), по тем же канонам люди выстраивают и культуры, конечно, с учетом местных и национальных особенностей, с учетом уровня самопостижения и привходящих обстоятельств. Пракультурные установки как таковые, с их противоборством и энергетикой, не позволяют создавать устойчивые сообщества, но с помощью культур это удается, хотя далеко не всегда удачным образом. Культуру, которая плохо канализирует и сдерживает пракультурные страсти, уместно называть низкой культурой.

См. также:

• Рубрикатор тем «Гуманитарного синтеза»