История мирочувствий. Живое и мертвое. Нельзя сказать, чтобы о конце истории так уж много говорили нынче (Интернет не в счет — на этой барахолке чего только нет). Однако сей предмет перестал быть достоянием фанатиков-сектантов, еще полтора века назад идеологи коммунизма предрекали то же самое и по той же апокалиптической схеме: всемирная революция со страшным судом над «капиталистами и помещиками» и наступление земного рая. Попробовали даже на практике, хотя всего лишь на одной шестой: первое действие разыграли отлично, но рая не получилось (речь, конечно, о нашем Отечестве). Нечто схематически похожее затевали и немцы с их мечтой о «тысячелетнем Рейхе»: и опять-таки, сначала шло как по-писаному, — горы трупов, а Рейха не получилось. Пробовали и в Азии — тот же результат.

О конце истории немало возглаголено и высоколобыми интеллектуалами. Едва затихло волнообразное увлечение Освальдом Шпенглером, как появился Френсис Фукуяма, хотя подошел с другого бока. Если с точки зрения Шпенглера о наступающем конце западной цивилизации свидетельствует отсутствие здорового духовного напора в ней самой, то у Фукуямы как бы наоборот: ему мнится, что придуманное на Западе без пяти минут идеальное общество завоевывает умы в самых дальних уголках планеты, а поскольку выше этого идеала быть ничего не может, всемирная история навсегда остановится. Есть и множество других теорий, экспериментов, предсказаний Конца, правда, не столь глобальных...

Как бы ко всему этому ни относиться, даже крайне скептически, а чем-то все же попахивает — углеводородным, что ли, или серным запашком, да и гулы какие-то, трясения, крахи — и все какое-то уже не местное, а как будто всемирное. Главное же, эпидемии неуверенности, безотчетных страхов, коротко говоря, — синдром угрозы...

Как известно, нет дыма без огня. Так где же и что горит? По нашему разумению (наверное, не только по нашему), самое значительное историческое явление, и при том всемирного характера, есть переход от безотчетного чувства всежизненности к культурной установке всемертвости. Мирочувствие всеобщей оживленности и одухотворенности, самостоятельности и активности, — человек ко всему относится как к живому, наделенному живинкой, душой, волей, духом, — сменяется новым мирочувствием всеобщей неодушевленности, пассивной податливости. В новом мирочувствии еще есть место человеку как живому существу, но человек как таковой все более уступает место моей самости — мне, единственному носителю жизни, для которого весь остальной мир, включая людей, только материал, вещество, и пожалуй, я уже начинаю смотреть и на собственную самость как на материал для чего-то или кого-то. Прежнее мирочувствие состоит в том, что в мыслях, чувствах и в поведении человек относится ко всему так, как к живому, в новом мирочувствии он относится ко всему как к неживому, образно говоря, мертвому.

Спустя какое-то время над мирочувствием, каково бы оно ни было, надстраивается мировоззрение, в свою очередь влияя на него. Прежнее мировоззрение создало представление о духах, божествах, злых и добрых силах, о прислушивающихся к людям животных, растениях, насекомых, ручьях и реках, камнях и небесных светилах и т. д. и т. п., — и все они, в разной степени, принимают участие в жизни людей: помогают, вредят, сочувствуют, издеваются. Совсем иначе выглядит новое мировоззрение. Не говоря уже об окружающей человека Вселенной, он сам нынче ходит под подозрением: а не есть ли его так называемая одушевленность всего лишь фантом, приукрашивающий физико-химические процессы, из коих он состоит? Новое мировоззрение, в его рафинированном виде, содержит убеждение в том, что чем дальше углубляться в прошлое, тем больше у людей непонимания окружающего, тем больше заблуждений, а обездушенный мир и есть мир подлинный. И этот взгляд на мир, как на мертвый, есть, мол, истинно достоверное знание о нем, о чем свидетельствуют успехи науки, техники, покорения природы и т. п. Но ежели мы наконец поняли, что мир подобен трупу, да и мы сами только физико-химические устройства, — по сути тоже трупы, разве это не конец истории? — ведь смерть и есть конец...

В жизни индивидуальной и исторической люди руководствуются пракультурными стремлениями, среди которых на первый план обычно выступают отождествление, превосходство, обособление. Они то пособляют друг другу, то борются между собою, чаще всего скрытно, неосознанно, напоминая более влечения, нежели идеи. Тем не менее, поскольку они нуждаются в удовлетворении, люди вполне сознательно ищут пути и способы его достижения, и то стремление, которое сравнительно легче осуществить, на какое-то время берет верх, становится ведущим в мировоззрении, идеологии, поведении, но опять-таки прячась за разные доводы, услужливо подсунутые культурой. Получается так, что удачные средства достижения цели укрепляют и саму цель, даже неосознаваемую.

В эпохи прежнего мирочувствия всежизненности ведущим было стремление к отождествлению, сходное с инстинктом любопытства у животных. Настойчивый позыв войти в тесный контакт с окружающим, будь то люди, животные, вещи, природные объекты, был определяющим. Это диктовалось и психикой, и физиологией, и было окрашено сексуальностью. Человек все более отдалялся от осторожничающего животного. Существовал и сдерживающий момент — стремление к обособлению, ограничивавшее бытие людей излюбленным локусом обитания и родоплеменной связью. И это способствовало отождествлению внутри сообщества, которому необходимо постоянство. Не дремало и стремление к превосходству, сталкивая роды, племена, народы, и пробуждая соперничество внутри них, что приводило к расслоению сообществ.

Естественно, что тяга к отождествлению вырабатывала культуру со специфическим отношением к тому, с чем отождествлялись, — отождествление совершалось успешнее в условиях равенства, подобия, следовательно, имело место своего рода очеловечивание окружающего. Это не значит, что таковое очеловечивание было придуманным, иллюзорным, а «на самом деле» мир был таким же обездушенным, каким его воспринимает новое мирочувствие. Не значит потому, что культура (в широком смысле) — это и есть то, что «на самом деле».

Ведущим в новом мирочувствии является стремление к превосходству. Его усиление нетрудно обнаружить в Западной Европе в 16—18 вв., в самых разных областях. В дополнение к бесконечным военным конфликтам на континенте отряды безжалостных смельчаков под флагами европейских государств начинают прибретать колонии в Африке, Азии, Америке, Океании, Австралии. Успехи на этом поприще еще больше разжигают жажду превосходства... И европейцы бросаются в другую сторону — все мало-мальски активное концентрируется на созидании искусственного мира: ремесло, промышленность, искусство, оружие, медицина, преобразование природы, науки, строительство, обработка земли, выведение новых пород и сортов — везде и всюду желание сделать лучше и больше, изыскать новые возможности. Бурные споры вокруг религиозного наследия, протестантский напор и пересмотр старых доктрин в католицизме, богословский и философский бум — бесстрашные поиски духовных истин, в сущности, движутся в том же русле. Въедливые умы выпытывают тайны у Природы. Наступление нового мирочувствия ознаменовывается ростом насилия и развитием пыточного искусства. На смену алхимии, еще верившей в одушевленность руд, металлов и прочего, приходит холодный, ничего не щадящий эксперимент, а какой-нибудь заплутавший между новой наукой и старыми верованиями чернокнижник кличет духов тьмы, дабы во что бы то ни стало возыметь власть над людьми и стихиями. Потом проницательное око мыслителя воззрится непосредственно на совместную жизнь людей — ее устройство, обычаи и законы — подвергнет ее беспощадному суду разума, и, как следствие, уже не за горами обрушение вековечных жизненных устоев. Великая эпоха открытий, изобретений и переворотов завершится окончательной победой новейших ценностей — соревновательности, выбора, конкретной пользы, и, вместе с этим, Европу будут потрясать все более жестокие войны, ибо единственным господином истории становится непререкаемый принцип превосходства. Этот принцип стали исповедовать горожане и зажиточные крестьяне, купцы, торговцы, художники, предприниматели и ремесленники, в отличие от прежних времен, когда это было только уделом аристократии и рыцарства, королей и принцев.

Обо всем этом писано-переписано множество томов, и все же есть еще что сказать. Прежнее убеждение во всежизненности оформлялось культурой в множество градаций жизни, ее уровней, структур, а взаимодействие между ними старались четко регламентировать. Новое же мирочувствие вело к смешению и нивелировке. Стремление к превосходству было свойственно и прежним эпохам, хотя и не в таком глобальном размахе. Всежизненное мирочувствие и мировоззрение не ценило превосходства над чем-то «лежачим», совсем бессильным, почти неживым. Сплясать на груди мертвого, но достойного врага было скорее извращением, не прибавлявшим славы и чести. Делает честь лишь победа над равным. Поэтому дворянин не выйдет на дуэль с простолюдином, а скорее велит расправиться с ним своим слугам. Добавим также, что человек с прежним мирочувствием живет более страстями, чем рассудком, однако на страсти наложены путы ритуалов и обычаев.

Признание превосходства над поверженной Природой напрочь лишает его былого пафоса. А ведь как гордился человек своими успехами — и еще совсем недавно! Научная картина мира, созидавшаяся такими гениями, как Ньютон, Галилей, Декарт, и их последователи, вкупе с реальными успехами в добывании средств к существованию, вообще в экономике, убеждали в принципиальной возможности полной победы над Природой, как относительно ее познания, так и извлечения из нее всевозможных благ. Природа все более представала в роли безропотной служанки, даже рабыни и, в конце концов, в роли совершенно обездушенного материала, из которого люди вправе творить свой искусственный мир, как им это заблагорассудится. Побеждая, вернее, используя Природу, уже неудобно говорить о ней как о неприятеле, равном человеку. Природа — это уже не коварный враг, а скорее стыдливая девица, еще не готовая окончательно «совлечь покровы», но уже не способная противостоять насилию. Так прилично ли хвалиться победою над ней? Вот та подспудная мысль, которая разъедает и в конце концов погубит культ превосходства.

Новое мировоззрение фактически дозрело до полного отрицания хоть какой-то одушевленности Природы, включая флору и фауну. Превращение Вселенной в царство физики-химии и прочих естественных наук, к чему неуклонно вело утверждение нового мировоззрения, отныне разрушает и саму основу этого мировоззрения — культ превосходства. Превосходство еще правит бал в человеческом мире, но в применении к Природе оно теперь с каждым десятилетием теряет прежние престижные черты. Последние попытки удержать их — освоение Космоса и ядерной энергетики. На Западе наступает, хотя медленно, исподволь, новая эпоха, а с нею новейшее мирочувствие и новейшее мировоззрение, квинтэссенция которого пока что в тумане. Во всяком случае, пракультурное стремление к превосходству шаг за шагом уступает свои позиции, само себя изживает. Наверное, в этом и привиделось высолобым мыслителям наступление «конца истории».

Выше речь шла, главным образом, о Западной Европе и Северной Америке. Что же до остального мира, то там еще дает себя знать прежнее мирочувствие, хотя ослабленное и разрушаемое, но все же присутствующее в самых разных культурах и религиях. По этому поводу следует кое-что уточнить.

Мирочувствие-мировоззрение всежизненности ни в коем случае не означает, что ко всему относятся с симпатией. Наверное, более всего на свете человек способен любить другого человека, но он более всего на свете также способен ненавидеть другого человека. Отношение к одушевленному, живому расположилось на всем спектре чувств, положительных и отрицательных. Редко кто способен любить мертвое как живое, и, пожалуй, еще реже мертвое способны так же сильно ненавидеть как живое. Ребенок бьет случайно ударивший его или непокорный его хотениям предмет только потому, что воспринимает его как живое существо, наделенное волей. Первые христиане, с риском для собственной жизни отвращавшиеся идолов и не желавшие приносить им жертвы, вели себя так отнюдь не из-за того, что считали их мертвыми (о чем заявляли), но как раз вследствие того, что, бессознательно следуя дохристианским верованиям, считали их живыми. К умершему относились с опаской и уважением, поскольку предполагали сохранение в нем некой живой силы, пусть и глубоко запрятанной (так рождалось представление о продолжавшей жить невидимой душе). Преступника мучили, пытали, расчленяли, убивали, иногда издевались и над его останками исключительно потому, что в нем было и оставалось и после смерти живое начало, как казалось, почти не истребимое. Жестокость в отношении преступников и ненавидимых людей имела столь тяжелые формы, дабы подавить, уничтожить витальную силу таких людей, так как искоренить эту силу, как полагали, можно было лишь с большим трудом. При этом эмоциональная составляющая всегда сопровождала расправы, особенно публичные. Мирочувствие всежизненности вообще не понимало смерть так, как мы, принадлежащие новой культуре, понимаем ее. Смерти как абсолютного отрицания жизни, не находилось места ни в культуре, ни в чувствах. Многообразие отношений ко всему, что существует в окружающем, в том числе в могилах, было содержанием культуры, было строго ритуализовано. Средневековая культура была намного сложнее и содержательнее последующих культур именно потому, что опиралась на убеждение во всежизненности.

Новое обездушивающее мировоззрение не только отбросило многие прежние ритуалы и обеспечило вольное обращение с чем угодно, но со временем привело к смягчению нравов, запрещению пыток (в России в начале 19 в.), к гуманному отношению к животным, к отмене мучительства при казнях (Екатерина Вторая велела умертвить Пугачева — отрубить ему голову — прежде четвертования), наконец, к движению в защиту Природы. Ибо сугубо рациональное, как бы заниженное отношение к живому, в конечном счете замена понятия живого организма механизмом исключало эмоциональную составляющую расправ и наказаний, никак не оправдывало жестокости, выводя ее за границы разумной этики, пафос борьбы заменяло планами, проектами, технологиями.

В этой связи стоит рассмотреть то специфическое явление, которое определило лицо 20-го века, — некоторые смешанного типа культуры, составлявшие базу тоталитарных режимов. Мы имеем в виду ослабевающие мировоззрения всежизненности с вклинившимся в них необузданным культом превосходства. Подобного рода вклинивания наблюдались и раньше, в Европе и в России, — и каждый раз оборачивались приступами государственного и частного террора в его крайне изощренных и массовых формах. Причина такого ожесточения заключается в неконтролируемом приливе энергии в те ритуалы и обычаи, которые обуживали пракультурные страсти, в том числе страсть превосходства. Последняя, оттесняя другие установки демонстрировала себя в гипертрофированном виде, а сфера подавления, запугивания и наказаний была для этого самой подходящей.

Обездушивание мира не могло остановиться на природе, оно поползло дальше — и сквозь окуляры нового мировоззрения механизмом стал смотреться и сам человек. Если в странах, где устоялись ценности индивидуализма, указанная тенденция застопорилась, то в странах, где такие ценности не были глубоко усвоены культурой и законодательством, как следствие наползания возникли тоталитарные режимы. В отличие от организма с механизмом можно делать что угодно: ломать, разбирать, собирать, удалять одни детали и вставлять другие. Бесчеловечность режимов пытались обосновать идеологическими теориями, сортировавшими «человеческий материал» на людей и нелюдей, в отношении которых все допустимо: в Германии это были неарийцы, в СССР это были реальные и мнимые враги режима. Но в результате бесчеловечность распространилась на всех, что и явила война, особенно ее последний этап, а затем в СССР новые волны репрессий.

Тоталитарные режимы не просто бесчеловечны — они вдобавок изощренно жестоки. Людей не только подчиняют и уничтожают, над ними еще издеваются, их нарочито притесняют и мучают. Объясняется это тем, что тоталитарные режимы, в СССР и в какой-то мере в Германии, а затем в азиатских и африканских странах, кое-где в Латинской Америке, господствовали там, где мирочувствие всежизненности еще держалось в душах и в культурах, а новое мировоззрение вторглось в них как внезапное наваждение. Эта инъекция творила массовые безумства до тех пор, пока установку на превосходство не впитала наличная культура, затолкав ее в наскучившие лозунговые клише, обязательную, но пресную идеологическую приправу, ритуалы функционирования власти и общества (мы имеем в виду прежде всего СССР).

Одно важное замечание. Изощренные жестокости в начале Нового времени, а затем, спустя века, в тоталитарных режимах в пору их укрепления, мы объясняем проникновением установки на превосходство — в качестве наиболее мощного общественного идеала — в среду, где еще значимо мирочувствие всежизненности. Когда мы прибегаем к такому объяснению, мы отнюдь не считаем, что указанное проникновение является процессом сугубо объективным, не зависящим от воли людей. Теория революционного насилия родом из Европы, но ее перенесли на русскую почву и обогатили чисто русской эмоциональностью вполне конкретные люди. Если бы Ленин и его сподвижники не были обуяны безудержной гордыней и не презирали тот самый народ, которым они клялись, и если бы сам народ, во всяком случае его часть, состоящая из конкретных людей, не соблазнилась бы большевистской идеологией, — то русская история 20-го века была бы не столь трагична. Вспомним слова из Евангелия: «Горе миру от соблазнов, — ибо надо прийти соблазнам; но горе тому человеку, через которого соблазн приходит» (Матф. 17; 7).

Далее еще несколько слов о столкновении прежнего и нового мировосприятий на русских пространствах. В удельной Руси радеть о превосходстве позволяли себе князья и боярская аристократия. Остальные под их началом воевали и трудились. В 16—18 вв. завоевательный пыл задал главный исторический вектор российскому бытию по меньшей мере на полтысячелетия. Россия раздвигалась во все стороны, присоединяя, покоряя, и сама преобразуясь этнически и культурно. Сжимаемая враждебными силами Московия прорывается на Восток и Юг и не спеша продвигается на Север. Завоевания облегчаются отсутствием у сопротивляющихся огнестрельного оружия в достаточном числе. Иван Грозный и его окружение пленены настойчивым побуждением к превосходству, оно успешно реализует себя в войнах, в расправах над строптивой аристократией и западно-русскими землями, однако путь на Восток обрывается Казанью и ближайшими землями; стоит ли идти намного дальше, царь еще не уверен. Ермака посылает за Урал не Москва, а приуральские промышленники Строгановы. Сибирь предстоит осваивать будущим поколениям. Путь на Запад — к балтийским берегам — будет надолго перекрыт: справиться с профессиональной армией русские тогда не умели.

16 век положил начало не только всерусской государственности, но и сформировал в русском сознании убеждение в нераздельности государства и народа. Решающую роль в этом сыграли победа над «Татарским царством» и представление о России как единственной носительнице истинной веры. В последующие 300 лет Царство и Империя наращиваются территориальными завоеваниями, но стремление к превосходству так и не проявит себя в других направлениях — в том разнообразии и всеохватности, как оно разогрело западных европейцев. Только со второй половины 19 века появляется что-то подобное, захватившее помыслы разных сословий. Но Россия не может пройти за несколько десятилетий историческое расстояние в несколько веков. Не шибко помогают и заимствования, промышленная революция развернется лишь к последней четверти 19 века. Заимствования проникают в ослабевшую традиционную культуру всежизненности и только разрушают ее, не имея почвы для органического роста — народная масса не умеет и не желает имитировать Европу, а мечтает о чем-то своем. Случилось так, что самым действенным заимствованием оказались революционные теории, быстро пережитые Европой, но натворившие неисчислимые беды на русских пространствах. Сумбурное насилие над природой сопровождалось повсеместным насилием над людьми, превращенными в сподручный материал. Мировоззрение всежизненности искоренялось как вредоносная зараза, зато восторжествовало мировоззрение всемертвости, выражавшееся в тотальном подчинении всех и вся, в абсолютном превосходстве привилегированной касты, которая называла себя государством. А жестокость режима, как уже говорилось, усугублялась тем, что он опирался на гремучую смесь старого и нового мировоззрений.

Что касается сегодняшнего дня, то это еще не история...

См. также:

• Рубрикатор тем «Гуманитарного синтеза»