О переломных событиях в истории душ. О так называемых движущих силах исторического процесса сказано-пересказано преизрядно: уйма теорий, возы мнений, навалом догадок. К тому же не забудем, что есть микроисторические исследования и глобальные замахи, одни прослеживают перипетии какого-либо явления и объекта, скажем, историю бумажных денег, причины и ход Крымской войны, миграции славян, меняющееся со временем отношение к смерти у европейцев, другие берут малярную кисть и на холсты своих концепций набрасывают мазки вроде смены общественно-экономических формаций, так что весь путь человечества можно уложить в какие-нибудь 4—5 пунктов и на одной страничке...

Попробуем подойти вот с какого конца: поговорим об истории души человеческой. Об историческом повороте в жизни души можно говорить, когда, в чем-то весьма важном, человек начинает иначе относиться к окружающему и к самому себе, и это новое восприятие и осознание охватывает значительное число людей. Сначала они немногочисленны, и ежели нет подходящих условий, поглощаются обществом, попросту истребляются, и никакого исторического поворота не происходит. Так было с декабристами, с народовольцами, с диссидентами последних десятилетий советского режима. Если же энергичной когорте «антиобщественных элементов» удается заразить и увлечь многих и к тому же расшатать существующее, исторический поворот при дверях. Он наступит, когда пандемия достигнет «критической массы». Решающую роль тут играют не призывы, а доведение до людей некой идеологемы: то привычное, чем мы живем, чем живут или жили наши родители и живет общество, более неприемлемо.

У человека с обновленной душой есть два пути: преобразовывать и ломать в обществе то, что ему мешает, или покинуть данное общество. В преддверии Римской империи по первому пути шли Гай Юлий Цезарь и Октавиан Август, по второму — Марк Антоний. В послесредневековой Европе одни устремлялись первым путем, другие вторым, осваивая колонии и создавая новые внеевропейские государства. В пореформенной России (19 в.) одни эмигрировали, и это были не только Герцен, Бакунин, Печерин, кн. Гагарин и кн. Волконская, а сотни тысяч; другие, их было поболее, силились европеизировать страну — отменяя крепостное право, проводя судебную и земскую реформы, Александр Второй и высшая государственная власть опирались на множество единомышленников из всех сословий. Среди миллионов эмигрантов, вынужденных бежать из России после поражений белых армий и большевизации страны, львиную долю составляли не приверженцы старой России, а отвергавшие большевизм во имя некой новой России. Кронштадтцы, бастовавшие рабочие, восстававшие крестьяне в 20-е годы боролись не за возвращение «царского режима», а за новый, справедливый строй против большевизма и Совдепии. В послесталинскую эпоху одиночки боролись против существовавшего режима (А. И. Солженицын, А. Д. Сахаров и др.), другие эмигрировали. Но «критической массы» поворот достиг только в 90-е годы — это был подлинный поворот в истории душ.

Не желавшие подчиняться заведенному порядку, следовать общественным идеалам и морали всегда были, можно сказать, повсюду. Но сражаться с обществом языком, оружием, поведением решится далеко не всякий, а одержать в этой борьбе победу удается и того реже, — и в том случае, если смутьянов немало, так как общество, в части идеологем, предрассудков, образа жизни обладает огромной инерцией. Даже проникая во властную элиту, активные новички быстро забывают свое недовольство и подстраиваются под нее (это давно подмеченная закономерность). Не менее трудно покинуть общество и примкнуть к другому. На этом пути множество препятствий. В другом обществе, ежели оно и примет его, кочующий индивид совсем не обязательно удовлетворится его порядками, а осваивать безлюдные места в одиночку почти невозможно. Если же переселяется группа, она должна состоять из единомышленников. Так заселялась Америка, отчасти Сибирь. Однако групповые строптивцы — это, так сказать, строптивцы половинчатые, поскольку они по большей части сильны компанейством, причастностью к коллективу, а не сами по себе. Обычно противостоящая обществу группа не состоит сплошь из строптивцев, таковыми бывают разве что лидеры, а прочие подражают им «по индукции».

Человек, которого не устраивает окружающее, естественным образом, внутренне, а иногда и внешне, обособляется от него, оппозиционирует официальным добродетелям. Прежние нити, связывавшие его с окружающим, обрываются, ущемляется отождествление — сужаются его объем, его направления, его притягательная сила. И тогда на ведущее место в душевной жизни начинает претендовать другая пракультурная установка — превосходство. Прежде того, как человек стал «бунтовать», он разделял с обществом уверенность в том, что «мы лучше всех», но затем эта установка, хотя и в иных, не столь явных формах, утвердилась только по отношению к нему самому. Индивид, противостоящий обществу, становится активным и «эгоистичным». Причем, выход на первый план индивидуального, личного превосходства встречается обществом в штыки. У маргинальных одиночек, как кажется, «нет ничего святого». Когда же они разбухнут до «критической массы», их ценности станут достоянием большинства и культура в срочном порядке начнет обрастать средствами использования вырвавшейся пракультурной энергии.

Внутренне самостоятельный, в высокой степени адаптивный, не боящийся новизны и не связанный тесными узами с окружающим, активный, склонный к соперничеству индивид появляется в то время и там, когда и где «крик души» или настоятельная необходимость заставляют его порывать с наличным образом жизни и он имеет возможность это сделать. Появление такого индивида — благодатное поле исследований для культуролога, социолога, психолога и историка. Все более омассовляется это явление в Западной Европе с 16 века, прежде всего в Северной Италии. Подобного типа индивид может принадлежать любому сословию. Постепенно, век за веком дельцами становились все, кто имел, что пустить в оборот, в том числе дворяне. В России новые индивиды в изобилии появляются к последней четверти 19 века. В Европе, как и в России, нового индивида создали не капитализм, не урбанизация, не декларации прав и свобод (во Франции и США в 18 в.) — это только более или менее запоздалые следствия, узаконивавшие поведение активных индивидов и создававшие подходящую для них среду. Его создает любой отрыв от насиженного образа жизни и, в то же время, наличие приемлемой возможности такого отрыва.

В Европе в указанном направлении действовал ряд факторов. Поначалу, в качестве предваряющего толчка, следует назвать эпидемии, особенно чумы, голод из-за неурожаев, войны, общественные раздоры, притеснения, религиозную нетерпимость. Под влиянием этих бед множатся массовые переселения, но они совершались только за пределы Западной Европы, поскольку в ней самой почти все кому-то уже принадлежало, пригодные территории были заселены и достаточно плотно (самая большая плотность была в Италии). Поэтому в пределах «европейской Европы» могли найти новое пристанище лишь достаточно активные одиночки и небольшие семьи (роды). Впрочем, не без труда. Однако нет худа без добра: это воспитывало гибкость, адаптивность, сообразительность и добавляло активности. В этой связи отметим и то, что, несмотря на некоторую замкнутость сообществ, особенно городских, европеец, как говорится, по большому счету, считается отчасти «своим» в Европе, куда бы ни забросила его судьба. В первую очередь это относится к итальянцам, испанцам и французам, живущим как бы в разных комнатах одного дома, и к жителям Средней и Северной Европы. Одним из самых неприятных воспоминаний у Мишеля Монтеня (16 в.) было его кочевничество с семьей, когда он, будучи мэром Бордо, пренебрег общественным мнением и бежал от эпидемии. Неприятным оно было не потому, что он боялся осуждения, а из-за переездов и неудобств. Монтень был, конечно, человеком новой формации. Именно активные индивиды, способные, преодолевая препятствия, адаптироваться к разным сообществам и разным видам деятельности, в конце концов, в 18 веке, можно сказать, завоевывают Европу.

Как уже говорилось, в России аналогичного типа индивид стал распространяться к концу 19 века, хотя и гораздо раньше у него были (изрядно заклейменные) прототипы, вроде Котошихина, Курбского, Отрепьева. Одной из особенностей России было то, что с 17 века, после Смуты и воцарения Романовых, человек, кем бы он ни был, теперь уже согласно законодательству, не мог вполне самовольно обосновываться на новом месте, и к тому же везде натыкался на одни и те же общественные и государственные порядки, разве что исчезал где-нибудь на далеких окраинах или заграницей. Государственная власть ослабляет надзор за подданными лишь при Екатерине Второй, и сразу же на общественную арену выходят выдающиеся личности, но свободу почти по европейским меркам они обретают только спустя столетие, при Александре Втором — царе Освободителе.

Захват страны большевиками затормозил естественно развивавшуюся индустриализацию и рост эффективности сельского хозяйства. Индустриализация и коллективизация «по-советски» не могла поднять жизненного уровня, так как была лишена своей главной основы — внутренне активных, самостоятельных, адаптивных людей хотя бы среди «руководящих работников». Массовые репрессии, отменявшая всякий критический взгляд централизация, страх отклониться на иоту от указаний сверху совершенно «зачистили» те слои общества, где могла появиться подлинно полезная инициатива. Все его силы уходили на показуху, нелепый «вал», на вранье («приписки») и, конечно, на поиски «виноватых». Такого некомпетентного, попросту невежественного правления в России еще никогда не было, и все тяготы, все последствия этого ложились на плечи народа. Только в одном преуспели: виртуозно использовались пракультурные установки на отождествление и превосходство. Отождествление людей с государством и его правителями и уверенность в превосходстве «советского образа жизни» удалось «внедрить» на славу!..

Если обобщенно сформулировать причину судьбоносного поворота российского исторического бытия, происшедшего в начале 90-х годов 20 века, то это можно выразить следующим образом: главная торжественно провозглашаемая цель экономического развития в послесталинский период — «неуклонный рост благосостояния советского народа», «все для человека» и т. п., — и, тем более, коммунистический идеал «каждому по потребностям» все более явственно расходились с действительностью, а к концу 80-х расхождение стало угрожающим, так как стабильный дефицит уже предвещал обернуться голодом. Если рядовые граждане это чуяли, подозревали, то правящая верхушка это знала в цифрах (см. книгу Е. Т. Гайдара «Гибель империи»). Идеологическая обманка о всемирном и закономерном распространении социализма советского типа к тому времени тоже стала обнаруживаться: там, где что-то подобное декларировалось или насаждалось с коррекцией на нацональные особенности, «самый справедливый строй» держался только на насилии, репрессиях и приводил к ухудшению экономического положения. К тому же миф о фантастической военной мощи СССР потускнел в связи с крахом афганской авантюры... Как только где-то отказывались от тотального подавления частной инициативы, экономическое положение улучшалось (Китай, Венгрия). Правда, в самом СССР не желали поступаться принципами и дождались скоротечного опустошения магазинных полок.

Лишь в девяностые в России замелькал шибко активный самостоятельный индивид, со всеми культурными, социальными и прочими последствиями, и не слишком озабоченный моральными задвижками, как это когда-то происходило в Европе и в пореформенной царской России. Таков был итог — и, пожалуй, не самый худший...

Новая культура, новые социальные отношения, самостоятельная, не заданная сверху активизация индивидов и, в результате, все более процветающая экономика, с точки зрения самочувствия человека дает ему не больше удовлетворения, нежели тот образ жизни, что был до этого или без этого, так как самочувствие человека в первую голову зависит от господствующих пракультурных установок и связанных с ними идеалов и верований, и в последнюю очередь от того, что и как он ест, во что одевается, чем занимается. Если человек исповедует самоограничение, пусть и в физически насущном, и при этом считает, что следует идеалу общественного блага как высшей ценности, то его самочувствие, ощущение им не зря проживаемой жизни, даже счастья, ни в чем не уступает самочувствию индивида новой формации, достигшего того или иного личного успеха, сытого и модно одетого, свободного в передвижениях по миру и в смене партнеров — по бизнесу, сексу и т. д. Другое дело, когда речь идет об обществах и государствах, соперничающих ради влияния в мире, желающих перегнать друг друга в материальной мощи. Тут уж вперед вырываются общества, состоящие из активных индивидов. И ежели какое-то общество, в котором превалируют традиции замкнутости, самоограничения, в котором не приветствуется самостоятельная активность, — ежели такое общество вступило на путь соперничества, оно вряд ли выиграет соревнование. Между прочим, еще и потому, что, вступая на этот путь, оно тем самым предает свои идеалы, а, как сказано в одной мудрой книге, «Никто не может служить двум господам: ибо одного будет ненавидеть, другого любить» (Матф. 6; 24).

См. также:

• Рубрикатор тем «Гуманитарного синтеза»