Почему считалось зазорным «заглядывать в замочную скважину» и о многом другом. Закавыченное выражение, которое часто употребляли наши бабушки и дедушки, воспитывая нас, теперь не то что забыто, а даже непонятно — какая-такая еще «скважина», нет нынче в замках таких скважин, чтобы заглянуть можно было. И самый смысл сего воспитательного слогана противоречит сегодняшнему дню. Кто только сегодня не откровенничает о своей жизни, своих взглядах, о чем угодно — артисты, ученые, политики, всякого рода «деятели». Публично вытряхивая себя, и заодно потакая публике, всякий такой откровенник, в сущности, перестает быть самим собою, оплощается, а ежели вдобавок врет, то сам себя растлевает, — и, вот уж парадокс, общество внимает этим «объектам» (субъектами их уже не назовешь), внимает, оттопырив уши и глаза разинув, и старается им подражать! Таковы обычаи «открытого общества», «информационного общества», «современного общества»... Восемнадцатый век назвали веком Просвещения, нынешний наверное назовут веком болтунов и болтуний.

Замечательный пример «закрытого общества» живописал, в миниатюре конечно, наш загадочный Н. В. Гоголь в «Старосветских помещиках». Уже тогда, назад тому более полутора веков, сии помещики выглядели «старосветскими». Перечитайте этот благоуханный рассказец.

«...Я иногда люблю сойти на минуту в сферу этой необыкновенно уединенной жизни, где ни одно желание не перелетает за частокол, окружающий небольшой дворик, за плетень сада, наполненного яблонями и сливами, за деревенские избы, его окружающие, пошатнувшиеся насторону, осененные вербами, бузиною и грушами». Обитатели этой усадьбочки, Афанасий Иванович Товстогуб и Пульхерия Ивановна Товстогубиха, и в самом деле живут по большей части за частоколом, но им не тесно и не скучно, в отличие, скажем, от жителя большого города, внимание которого скользит по тысячам разных разностей, ни с чем не вступая в долгосердечный контакт, жителя, который тут же бы умер со скуки, заточи его хоть на день в мире Афанасия Ивановича и Пульхерии Ивановны. А им-то все интересно и важно внутри частокола, потому что ко всему, что там есть, они прикипают душою, каждый раз открывая в сливах и грушах, в земле, в небе, в житейском обиходе присущие им тайны самособойной жизни, неведомые посторонним. Пожалуй что незаметно для самих себя они относятся к окружающему их, как к самим себе, поэтому поющие на разный манер скрипучие двери в их доме мелодично отзывались в их душах, ящики и ящички, сундуки и сундучочки, равно как картины и картинки со следами мушиной нужды, «ковер перед диваном с птицами, похожими на цветы, и цветами, похожими на птиц», да и всякие узелки и мешки с семенами и, конечно, кладовая со снедью составляли часть самих хозяев. Писатель отмечает, что Афанасий Иванович очень мало занимался хозяйством, но уж если ездил к косарям и жнецам, то «смотрел довольно пристально на их работу», а ежели наведывались гости, то их «слушал с приятною улыбкою» и «показывал большое любопытство и участие к обстоятельствам вашей собственной жизни, удачам и неудачам... И тогда лицо его дышало добротою», — на какое-то время помещая их в свой содержательный мир, вместе со всем тем, что там покойно расположилось ранее. Да-да, мир этих людей был действительно очень содержателен и многомерен, ибо любая, может, совсем никудышная вещица имела в нем свое место, говорила своим голоском и ее бытие отнюдь не ограничивалось так называемой пользой. Однако, доброжелательно внимая соседу или говорливому родственнику, ни Афанасий Иванович, ни Пульхерия Ивановна не имели привычки разглагольствовать с гостями о своем житье-бытье, не напирали на них своими сентенциями, не кичились своим поистине беспредельным хлебосольством и прочими добродетелями.

Мир «старосветских помещиков» был душевно содержателен, целен и замкнут. Они берегли его, что сложилось само собой, без нарочитого напряжения, и крайне неохотно впускали в него какую-либо новизну. Не из-за каких-то принципов, а потому, что боялись всуе потревожить основательную жизнь всего того, что их окружало и стало их собственною жизнью. Супруги, бывшие половинами некоего единого существа, тем не менее называли друг друга на «вы» и были настолько деликатны в обращении, что это сделало бы честь утонченнейшему этикету. Вот небольшой гоголевский шедевр: «Мне кажется, как будто эта каша, — говаривал обыкновенно Афанасий Иванович, — немного пригорела; вам этого не кажется, Пульхерия Ивановна? — Нет, Афанасий Иванович; вы положите побольше масла, тогда она не будет казаться пригорелою, или вот возьмите этого соусу с грибками и подлейте к ней. — Пожалуй, — говорил Афанасий Иванович, подставляя свою тарелку, — попробуем, как оно будет».

Беда в том, что это non multa, sed multum, это сферическое бытие, это самодостаточное существование чрезвычайно уязвимо. Стоит где-то пробить в нем «дыру», впустить в него чего-нибудь негожего или вытащить что-либо, как вся эта хорошо сбитая вселенная, дорожащая всем, что в ней есть, начнет издавать охи и ахи, и, поскольку в ней отсутствуют запасные части, заменители, коих немало у современного горожанина, она в конце концов скукожится и умрет. Именно так и случилось с гоголевскими персонажами. Роковое сотрясение произвела пропажа серенькой кошечки. Этот давно прирученный людьми зверек был не то чтобы просто любим Пульхерией Ивановной, — он был неотделим от нее, в каком-то смысле был ею самой, хотя таковая мысль не могла бы прийти ей в голову. Поэтому исчезновение приманенной лесными котами кошечки, а затем внезапное появление ее в диковатом виде и повторное бегство ее через окно было неумолимым предвестием исчезновения из земной юдоли самой Пульхерии Ивановны. Прошло несколько лет, уже совсем согбенный Афанасий Иванович совершал как-то променад по саду и вдруг услышал свое имя. Сунулся туда-сюда — никого нет: «День был тих и солнце сияло. Он на минуту задумался: лицо его как-то оживилось, и он наконец произнес: «Это Пульхерия Ивановна зовет меня». Так почил еще один ладно обустроенный и вместе с тем весьма уязвимый старожильский мирок. Куда ему до нашего — всеядного, всеохватного, на все способного — грандиозного мира...

Как бы ни был огорожен локальный мир, некое сообщение с миром внешним он имел, поэтому он не мог быть наглухо забит: хочешь-не хочешь, а был вход-выход, следовательно иногда отмыкавшийся замочек. Вот эта «скважина», щель в замке и таила опасности, ибо всякое сообщение с внешним миром — печная труба, окно, дверь и щель в замке — есть та «дыра», через которую, согласно старинному народному убеждению, норовит влезть чужая, следовательно нечистая, сила, и ежели будешь подражать ей, сам ею окажешься...

Старожильский образ жизни сыграл в истории человечества огромную роль, задав тысячелетние образцы любви, симпатии, соединения и отождествления человека с другими людьми, с природой, с вещами, с животными. Этот образ жизни не всегда ограничивался локусом, узкой привязанностью, скромным гнездом. Он пробудил в некоторых людях дерзновение приобщиться чуть ли не всему миру и приобщить его себе с неменьшей глубиной и проникновенностью. Именно это дерзновение вдохновляло великих поэтов и писателей, художников, музыкантов, мыслителей, чувству и мысли которых были доступны и вселенские просторы, и жизнь невзрачной былинки. Их пример оказался заразительным и для тех, кто был плосок, хил и примитивен душою, для тех людей, которых нынче тьмы и тьмы — так возникло то скользящее по миру существо, с которого мы начали...

См. также:

• Рубрикатор тем «Гуманитарного синтеза»