Древняя мифологема «небо — земля» и ее поздние отражения. Мифологема «небо — земля», возможно, один из основных образцов (паттернов) разделения бытия на две области (свое — чужое, человеческое — божественное и т. п.). Содержательно эта мифологема очень насыщенна и, в частности, «объясняет» социальное устройство, вплоть до наших дней. Благородное сословие (аристократия, патриции) спустилось с неба, где наслаждалось жизнью в прекрасных дворцах («Авеста»; «Небесный Иерусалим» в Апокалипсисе Иоанна Богослова). Благородные близки к божествам, они сами как бы обожествленные предки (отцы), поэтому они в известном смысле сакральны (в христианстве благородство заменяется святостью). Почти все мифологии знают о возможности перехода божеств с неба на землю и обратно, для чего божество перевоплощается во что-то земное, материальное, а затем оно обретает прежнее состояние или одновременно пребывает в обоих состояниях. Благородные, по пути с неба, могли спуститься с гор или явиться из морских далей, поскольку небо соприкасается с морем на горизонте. Заратустра у Ницше, конечно же, прибывает к людям с гор. Один из символов перехода — лестница. Ее видел библейский патриарх Иаков: по ней спускались и поднимались ангелы (Бытие 28; 12—13).

Небо, как и все священное, должно быть неизменным и прочным — посему оно «каменное», «твердь», «металлическое» (в разных мифологиях). Земля не такова, следовательно, за ней нужно надзирать, присматривать. Звезды, Луна и Солнце — это, помимо иных прерогатив, всевидящие божества-смотрители, не позволяющие земным стихиям и живущим на Земле сильно уклоняться в сторону от заповеданного им свыше. По-видимому выражая общие верования, Гераклит и над Солнцем ставит «недреманое око» — мстительных Эриний. Ту же роль играют предки. Спустившееся благородное сословие, таким образом, продолжает следить за исполнением законов, правил, заповедей. Ему должны подчиняться люди, животные, природа, следовательно, оно должно владеть землею и всем, что на ней. Благородное сословие является носителем религии и ее насадителем (на Руси поначалу это были князья). После земной кончины благородный (предок) вновь попадает на небо (под видом дыма от погребального костра; усопшего могут пустить по реке на плоту или лодке, иногда также поджигая их, — ибо реки тоже ведут на небо). Благородные должны знать «своих», то есть предков, — это необходимо не только для того, чтобы приобщиться к ним после кончины, но и чтобы не утерять получаемого от них знания и умения. Управление землей предполагает наличие у благородных магических способностей, поэтому они не только «светские» правители, но и жрецы. Известное поучение ап. Павла «Нет власти не от Бога» — своего рода аллюзия на ту же тему. Магические действия теряют силу при длительном отрыве от божеств, поэтому совершающий их должен время от времени перемещаться (в «теле» или в «духе») на небо и обратно — эта способность, в ослабленном виде, аналогична тому, что доступно божествам.

Власть аристократии часто переходит на наиболее знатного и магически сильного — царя, короля, князя. Символом рюриковича было надзирающее и питающее жизнь Солнце. В преданиях о варягах можно найти намеки на то, что они пришли с моря или с «гор» (высот). Основатель Рима Эней прибыл в Италию на корабле. Знаменательно, что Эней был сыном Афродиты (Венеры) и воспитан горными нимфами. Покидая по приказу богов Трою, он уносит с собою их изображения и старика-отца («предка») — все это настолько типично, что его «благородное происхождение» несомненно. С появлением письменности для благородных возникает потенциальная угроза. Не случайно алфавит поначалу недоступен прочим сословиям и держится в тайне. Смертельным ударом по мифологическому статусу аристократии было книгопечатание и распространение грамотности. След от сокрытия письменного языка сохранился в церковнославянском богослужении у русских и латинском богослужении у католиков (до Второго Ватиканского собора).

В современном мире право надзирать и вносить радикальные изменения в социум, как правило, у президентов, правительств, парламентов и, гораздо реже или в урезанном размере, у королей. Однако в ритуалах посвящения сохраняются элементы, намекающие на связь посвящаемых с божественным миром. Таковы клятвы на сакральных символах, в том числе на священных книгах, Библии и Коране, а равно и на Конституции. Последняя также сакрализована, о чем свидетельствуют хотя бы существенные препятствия что-либо менять в ней в наиболее важных разделах. Клятва Сталина у гроба Ленина, а затем превращение Мавзолея в тронное место для очередного правителя и его приближенных, сыграли несомненно большую роль в укреплении власти большевиков и их вождей: стоящий на Мавзолее получает, через «предка-основателя рода», благословение иного мира. Речь не о сознательной вере в мифологемы — они всегда полусонно присутствуют в подсознании и народных масс, и вождей. То же самое относилось к сакрализации Партии. Дело не только в том, что «Мы говорим Ленин, — подразумеваем Партия, мы говорим Партия, — подразумеваем Ленин» (В. Маяковский). Дело еще в том, что Партия была замкнутой, привилегированной и властвующей кастой, попасть в которую было не так уж просто. Особенно это касалось ее руководящих слоев. К тому же их окружала секретность. Сугубо это относилось к карающим органам. Подозреваем, что почитание подобных каст транслировалось и в наше время, и совсем неважно, как это теперь называется. Кастовость была свойственна и аристократии: до 18 века (в России) попасть в ее круг из других сословий было невозможно, а всякая кастовость сакрализуется, причем высший статус получают имеющие гласную или тайную власть.

Мифология неба играет решающую роль в освоении Космоса. «Захватить» небо: нашпиговать его спутниками, станциями, высадиться на Луне и планетах, иными словами, одержать верх над всем живущим — это прежде всего победа мифологическая. Сейчас, правда, говорят исключительно о военных, технических, научных приложениях, но если бы такие же гигантские усилия вместо освоения Космоса были направлены на борьбу с голодом, болезнями, загрязнением воздуха и воды, на управление атмосферными стихиями, развитие атомной энергетики, а, может быть, и на борьбу с землетрясениями, то человечество выиграло бы гораздо больше. Но «захватить» небо оказывается гораздо важнее, ибо вечно влекущие образцы выше всякой реальности: никакая победа не сравнится с торжеством крокодилоподобного Апопа, заглотнувшего Солнце (надеемся, что помимо Корнея Чуковского читатель знаком и с египетской мифологией). Наверняка есть и такая мечта: наладить дружбу с инопланетянами, склонив их на свою сторону и навсегда загнав в угол всех врагов и подчинив себе весь мир. Недаром мало-мальски стоящая информация об инопланетянах засекречивается всеми спецслужбами.

В неодолимом стремлении подчинить небо (авиация, ракеты, спутники...) — в этой страсти, характерной для 20 века, слышен голос все того же глобального исторического переворота, который Ортега-и-Гассет назвал восстанием масс. Мало было сокрушить благородное сословие на земле, надо еще завоевать и его прародину... Заместителями реальных бунтов и будущих революций были старинные народные карнавалы в Европе с их знаменитым переворачиванием «верха» и «низа». Мифологема «верха» связана с головой, рассудительностью, этикетом, мифологема «низа» — с животом, эмоциональностью, разгулом, вообще, с естественностью. Так называемые низы — «голодранцы», «голожопые», — и когда-то это отнюдь не воспринималось простолюдинами как оскорбление. Нарочитое загаживание барских хором во время революции, да и позже, пожалуй, говорит само за себя. И это совсем не русская специфика — у небесного есть свои знаки, у земного — свои.

Граф Лев Толстой, отчаянно пытавшийся совместить в себе наследственный аристократизм с прирожденной русскостью, не в силах сопротивляться столь любимой им «правде»: он не может отказать себе в описании бегающих по нужде мужичков (в «Войне и мире» перед Бородинской битвой), а приобщение Наташи Ростовой к подлинной народности демонстрирует не только в пробудившемся в ней народно-танцевальном инстинкте, но и в ее радости «показать пеленку с желтым вместо зеленого пятна»; вместе с тем, он изощренно высмеивает близкое ему сословие за, как ему кажется, неестественность в общении, в искусстве, в одежде, и даже за вставные зубы. Босоногий Пьер Безухов (в плену у французов) Толстому бесконечно дороже салонного Пьера. Не случайно этот любимый герой писателя сомнительный аристократ, ибо прижит, а не рожден в законном браке. Тут опять Толстого смущает и мучает непреодолимая двойственность в нем самом. А за что он так люто ненавидит Наполеона? Не за то ли, что этот выходец их рядовых корсиканских дворян присвоил себе императорский титул и возомнил себя владыкой мира?.. Сдается нам, что Толстой вообще не особенно верил в российский аристократизм (вспомним, как наш граф презрительно подмечает ошибки в прозношении французского). А кончилось, как известно, пахотой до седьмого пота, обучением крестьянских детей, искренней защитой притесняемых и, в конце концов, бегством из неправедной жизни. И осталось загадкой: где же посмертно упокоился его сиятельство пахарь Лев — на небе или в земле.

См. также:

• Рубрикатор тем «Гуманитарного синтеза»