Локусы как средоточия жизни и двигатели истории. Когда-то повсеместно верили, что одни местности опекаются добрыми духами и святыми, другие облюбованы демонами. Каждая местность имеет особенности в отношении своих насельников, если они есть, в отношении размера, флоры и фауны, ландшафта, почв, глубинных залеганий, климата и погодной динамики, геомагнитной ауры и небесных влияний со стороны космических объектов. У каждой местности своя судьба, свой неповторимый жизненный путь.

Расселения и переселения людей происходили случайно и под давлением враждебных сообществ, но чаще в поиске условий, близких их настрою, навыкам, главное же — удовлетворяющих их внутреннему жизненому тонусу и темпу. О месте своего обитания они немало узнавали у прежних хозяев и старожилов: животных, птиц, насекомых, растительности. Находили и выделяли среди них сродное своей особности, искали общее и со всем остальным, что их окружало, а потом и навязывали общее, добиваясь сносного сосуществования. Так возникали локусы — средоточия человеческой и не человеческой жизни. Локус, как, впрочем, и другие темпорально подвижные образования, скажем, общества и этносы, лишь кратковременно может выработать в себе четкую согласованность элементов, ибо локус — это нечто изменчивое, смесь прошлых состояний и разнородных субстанций.

Сущностная взаимность между людьми и наполненным пространством их обитания, включая небо над головами, — эта сущностная взаимность составляет более или менее обособленное локусное бытие. Поначалу оно господствовало на планете в микродозах, а когда утвердилось государственное подчинение и культурное нивелирование, локусы стали разбухать, накрывать регионы и континенты, и в этих случаях уместно говорить о вырождении локусов, о перевоплощении их во что-то другое. В человечестве, даже до сего дня, сохраняются островки микролокусного бытия и его пережитки, к примеру, почитание «отеческих гробов» и родо-семейной неповторимости, привязанность к родине, оригинальная местная кухня и одежда, множество языков, щадящее отношение к окружающему. Локусное бытие настолько отпечатывалось на людях, что первичным отличием конкретного человека оказывалось не родовое и его собственное имя, а топонимическое происхождение: откуда ты родом для начала знакомства было первее того, кто ты родом и какого ты звания.

Микролокусное бытие зачиналось, по-видимому, с родовой общины, а затем уплотнялось до тех пор, пока внутреннее разнообразие и соперничество не стало его раздирать. Локус расширялся, усложнялся, приобретал иногда планетарные масштабы, возникло что-то вроде суперлокусов и сублокусов, — на самом деле что-то совсем иное. Локус кому-то может напомнить этнос в трактовке Льва Гумилева. Он определял его как «явление географическое», указывал также, что «в основе этнического деления лежит разница поведения особей, составляющих этнос», наконец, что «этнос — система людских организмов»; прибавим еще, что с точки зрения Гумилева во взаимодействии меняющейся географической среды и развивающейся социальной сферы этногенез — это «звено между биосферой и социосферой». Из этих высказываний видно, что, придавая большое значение географическому фактору, этнос для Гумилева это все же только достаточное солидарное сообщество людей, именно людей, «людских организмов», человеческих «особей», как он пишет, «всегда связанное с вмещающим ландшафтом, который кормит адаптированный этнос». Другими словами, местность — это своего рода кормушка этноса, но, конечно же, не сам этнос.

Исследуя локусы, найдут себе занятие и географ, и физико-химик, и биолог, и социолог, и психолог, и даже физиолог. Но системообразующий признак локуса выходит за пределы их интересов — этот признак заключается в том, что отношения между всеми составляющими локус элементами (ингредиентами) означают, что все в нем живое, во всяком случае живоподобное. Живое не в том понимании, как это зафиксировано в учебниках биологии, физиологии или каких-то еще. Там объект считается живым, если он устроен заранее известным образом и проявляет заранее известные свойства, к примеру, способен к самодвижению, нуждается в питании, размножается и т. п. Однако, задолго до появления учебников в естественных языках и представлениях традиционное восприятие и понимание живого зависело от отношений, складывавшихся с объектом и не зависело от его устройства. Каковы эти отношения, как они чувственно окрашены, — об этом есть множество текстов на нашем сайте и мы не будем повторяться. Думается, что это предмет культурной антропологии и исторической культурологии. Описание живого в виде специального устройства, как о том толкует биология, для конкретных объектов иногда совпадает с традиционным отношением к ним, но в любом случае это разный подход к живому. Когда у нас речь идет о локусе, то мы имеем в виду именно традиционный подход к живому. Происходившие на протяжении тысячелетий изменения в ментальности, представлениях и мирочувствии, в том, что касается указанного подхода, трансформировали и локусы. Можно уверенно сказать, что они вырождались: локус внутри себя распадался в том смысле, что его элементы воспринимались все менее как живые. Круг живого очерчивался все уже и строже. Отношение к земле, небу, водным вместилищам, жилищам, камням, предметам быта как живым сохраняется сегодня разве что у «дикарей» и в фольклоре. Еще на заре Нового времени Декарт утверждал, что животные — это машины. А нынче вряд ли кого-нибудь удивишь фактическим отношением к человеку, как «винтику», «детали» государственной или общественной «машины». Заключалась ли причина этой тенденции в том, что локусы расширялись, или же они расширялись, теряли свой характерный признак как раз в силу проникновения иных пониманий живого? Оставим это пока без ответа...

Итак, в локусе, в его идеальном образце все живое. Отношение к объекту как к живому предполагает его способность вступать с людьми в достаточно тесную, чаще всего комплиментарную, связь, предполагает как бы взаимную заинтересованность. Такой объект — в качестве живого — является элементом самой человеческой жизни, то есть частью самого человека. И тем большей частью, чем «живее» объект. И, подобно человеку, такой объект куда-то темпорально устремлен, ибо жизнь, наряду с мельтешением, исполнением тех или иных функций, выживанием и «борьбой за существование», каждое мгновение пронизана устремленностью. Говоря упрощенно, она куда-то движется, куда — Бог весть. Кто-то скажет — в будущее, кто-то — в Ничто, а еще кто-то скажет, что субъективное чувство устремленности служит выражением непрерывно занимающих нас всевозможных забот. Интуитивно постигаемое ощущение такового движения рождается из мгновенного личного самоощущения жизни и, поскольку у нас нет иной меры, кроме нас самих, мы вправе приписывать аналогичный феномен любому живому объекту. Всякий человек, разумеется, не обязан это осознавать и, тем паче, строить на этот счет теории. Тем не менее у большинства людей устремленность, движение живого как его безусловного свойства, заложено в виде пракультурной интуиции. Заметим, что старение, приближение к смерти, ежели смотреть на это со стороны, — это своего рода внешнее знание, не имеющее прямой связи с указанным выше самоощущением куда-то идущей, если угодно, уходящей жизни.

В локусе, если он удачно освоен, люди и окружающее соединены не только в общении, но и в общем движении. Однако интенсивность движения у разных элементов локуса, в соответствии с их первоначальной природой, разная. Животные, флора, земля, небесные объекты, люди движутся «по жизни» с разной интенсивностью. Начиная с какого-то исторического момента тон чаще всего стали задавать люди. А другие составляющие локуса осаживают, тормозят их жизненный тонус. Когда люди не только приспосабливаются к окружающему, но умеют прилаживать его к себе, они делают это затем, чтобы окружающее двигалось — жило вместе с ними, в едином темпе. Культурное и экономическое развитие заключается именно в этом. Среди самих людей индивиды тоже движутся неодинаково. Но благодаря страсти к превосходству, подражанию, зависти «отстающие» догоняют «передовых». Быть впереди не значит быть умнее, нравственнее, сильнее. Подвигает локусы на гонку их различие прежде всего в интенсивности движения. Она, интенсивность, как раз и выражается в стремлении к превосходству. У «передовых» эта страсть сильнее, и «отстающим» обычно всегда приходится догонять, пока напор первых не иссяк.

Более интенсивно движущиеся локусы возбуждают пыл соперничества у прочих локусов: так разворачивается история. Соперничество такого рода характерно и для локусов на стадии их расширения и даже вырождения. Опять-таки речь не о том, что догоняющие усваивают цели и ценности передних, бывает и так, что они их презирают и проклинают, — возбуждается только интенсивность, хотя она далеко не всегда зависит от воли людей. Вплотную к представлению об интенсивности жизненного потока подошел Лев Гумилев в своей теории пассионарности. Примером же ошибочного воззрения может служить книга Френсиса Фукуямы «Конец истории».

Последнее полтысячелетия Россия наверстывала интенсивность, подхлестываемая соседями, особенно западными. Повышение интенсивности движения в Европе в 18 веке быстро аукнулось в это же время в России. То же произошло в 19—20 веках. Заимствование европейских ценностей было и осталось кажущимся — конкуренция шла и идет только в отношении интенсивности. Конец СССР был обусловлен, главным образом, падением интенсивности, что нашло точное обозначение в слове «застой». Сегодня в соревнование вступили азиатские и южно-американские страны, не слишком поступаясь при этом своими традиционными ценностями. Нечто похожее происходит в радикальных исламских кругах. Так что дело совсем не в экспорте демократии, прав человека, капитализма и т. п...

Любознательному читателю не повредило бы сопоставление изложенного с «Глава 12. Гнездо и Жизнь» в нашей книге «Генеалогия культуры и веры: зримое и тайное».

См. также:

• Рубрикатор тем «Гуманитарного синтеза»