Недоумения и гипотезы: свобода и личность рядового человека в русской истории. Тема свободы и личности в России становится предметом размышлений, в том числе государственных деятелей, в эпоху Екатерины Второй. Именно эта императрица законодательно закрепила заявленные еще Петром Третьим права дворян на исключительно частную жизнь. Должно было пройти сто лет, прежде чем великие реформы Александра Второго превратили жителей империи в граждан, которыми никто не может владеть, ни государство, ни какое-либо лицо. Еще через полвека манифестом 17 октября 1905 года подданным Империи были официально дарованы «незыблемые основы гражданской свободы на началах действительной неприкосновенности личности, свободы совести, слова, собраний и союзов». Следом «столыпинские реформы» избавили крестьянина от общинной зависимости. Наконец, Февральская революции 1917 года устранила все сословные привилегии. А затем людей вернули в далекое, казалось бы навсегда преодоленное, прошлое. И хотя времена нынче уже другие, но размышления и дебаты о свободе и достоинстве личности по-прежнему задевают за живое. В чем же дело? Почему?

До 16 века того государства, которое назвали Россией, еще не было. Была неоглядная, весьма гладкая, заселенная разноязычными племенами территория, с лежащими на юге степями, плавно переходившими в бесконечные леса к северу и востоку. И хотя раскинулось это пространство ровными лучами во все стороны, и было обустроено редкими, малолюдными поселениями, в каждом из них был свой обычай, свой нрав и свои священные символы. Затем появилась Россия, и если с высоты птичьего полета десяти веков проследить историю великой Равнины, то первое, что нам бросится в глаза, — это медленное, упрямое закрашивание ее нарядного спектра в один цвет, получивший потом имя «единой и неделимой». Как будто сама великая Равнина требовала единообразия осевших на ней народностей и властей, требовала запечатлеть себя цельным образом в мире Платоновых идей.

Говорят, что все дурное у нас от ордынского ига, — 250 лет под плетью и под саблей не шутка! Кони завоевателей и вправду не раз вместе с людьми затаптывали любовно и умело созидаемое, деревянные города горели как дешевые свечки, а испепеленных сел никто не считал. В одной Москве после мстительного нашествия Тохтамыша уже не обреталось ни древних икон, ни церквей, изрубили даже младенцев. Большой кровью, безлюдьем и бездомьем тогда расплатилась Москва за победу над Мамаем. А сколько брали в полон, гнали на Запад и Юг — в рабство...

Дорого обошлась великой Равнине раскосая азиатская усмешка. И все же бесжалостные завоеватели ни в коей мере не ставили целью искоренять местное своеобразие, заведомо не покушались на святыни, не навязывали свой образ жизни и своих богов (разве что приезжавших на поклон князей пригибали перед идолами) — им бы только покуражиться и награбить (и получавшие право сбора дани московские князья тоже не оставались внакладе). А вот когда возникло Русское царство, потом Империя и Совдепия, про местное своеобразие надо было помалкивать, и, в конце концов, забыть, не сразу, конечно: столичные мельницы не спеша, из века в век перемалывали пестроту великой Равнины...

Говорят еще, что не в чести у нас свобода и личность от тяжелой длани Государевой, от крепостной зависимости когда-то большинства народа и от суровых природных условий. Трудно с этим спорить. Самодержавие продержалось более 300 лет, а крепостное право фактически около 300. Но почему же, «ослобонившись» от царя, да вдобавок от всего прежнего начальства, народ впал в еще худшую неволю? По старой привычке? Или подавили силой? — но силу-то для своего порабощения народ выделил из своей же среды. Ведь красноармейцы, чекисты, чоновцы, гепеушники, энкаведешники, продотрядовцы не состояли сплошь из троцких, железных феликсов, петерсов, евреев, латышей и китайцев. Что же до суровой природы, при которой отдельный человек никак не выживет, а выживет только «всем миром», то и нигде на планете не найти такого райского местечка, где бы можно было прожить в одиночку, этаким Робинзоном. Так что и это не довод...

Каким образом Ивану Четвертому удалось присвоить себе неограниченную власть над жизнью и смертью всех без исключения, именитых и простолюдинов? Вероятно, приключилось это только из-за слабости и неконсолидированности тогдашней аристократии, каковая в европейских странах всегда служила заслоном чрезмерным амбициям королей и императоров, а затем таким заслоном в представительных учреждениях выступили и средние слои, которые в России стали играть политическую роль лишь просочившись в бюрократию. Раздираемая ссорами и соперничеством, национальными различиями, разной степенью родовитости и укорененности в стране, в какой-то части обязанная царю своим положением, наконец, прореженная его террором, аристократия будет и после Ивана Четвертого придавлена царской властью.

Известная поговорка — короля играет свита — по-своему приложима к России 16—17 веков: люди, наделенные какими-то властными полномочиями, не могут не подражать своему главе. Самодержавие плодило всевластных царьков, что было неизбежно в немереной великой Равнине, особливо в те времена, когда не было быстрых средств коммуникации между центром и остальной страной, и не было даже намека на легальные возможности защиты интересов населения перед властью. К самовольности власти на местах добавилась некомпетентность, особенно после отмены в 17 веке так называемого местничества (когда местную власть наследовал определенный знатный род). Страна превращалась в сферу приложения амбиций и часто дурости, по сути случайных, правителей, раболепных перед высшим начальством, но лишь в крайних ситуациях контролируемых им. Так это и осталось навсегда: наместники, комиссары, назначенцы...

Население должно верить в законность властей. Власть Романовых никогда не признавалась законной всем населением, в первую очередь старинной аристократией, которую, с 18 века, теснили не только приобретшие пожалованные титулы, но и рядовые дворяне и даже «из простых», дослужившихся до высоких чинов в Табели о рангах. К примеру, сравните у Л. Толстого отношение к царю Ростовых, которым был пожалован титул, и родовых князей Болконских. Избрание первого из Романовых, Михаила, на земском соборе вряд ли могло производить впечатление законности, так как никогда до этого (и после этого) подобной практики не было. Но в таком случае еще менее законной выглядела власть царских наместников. И вот, было найдено, скорее всего интуитивно, средство узаконения: ах, вы так, ну так я вам покажу! В жизни это происходит следующим манером: по делу и без дела, по поводу и без повода власть пресекает, угрожает, запрещает, придумывает законы, дает противоречивые распоряжения и т. д. и т. п. И тогда любой подданный всегда и всюду, куда ни сунется, споткнется о порожек, налетит на стенку, попадет в ловушку — и несомненно ощутит недреманное око всеохватной власти. Вот такая свобода — только для тех, кто составляет эту самую власть.

Ограничение реальной свободы и непризнание за рядовым человеком права жить с «лица необщим выраженьем» полезно для властей еще вот почему. Кто из нас не хочет быть сильнее и свободнее? Но если наша внешняя свобода перегорожена заборами и рвами, если нашу силу, наши способности негде применить по собственному разумению, то что же нам остается? Оказывается, есть выход и заключается он в том, что, коли всей душой мы возлюбим власть и доверимся ей, то — о, чудо! — обретем и свободу, и силу, и самоуважение, правда, только в самих себе, в воображении, — но, как говорится, на безрыбье... Когда человек душевно отождествляется с властью, особенно с властными персонами, они становятся как бы его частью (подробнее об этом см. «Пракультурные истоки конформизма»). Вот и получается: чем больше власть своевольничает и зажимает, тем больше у нее преданных поклонников... Впрочем, мираж власти, воображаемое превосходство когда-нибудь неизбежно оборачивается страстным желанием обрести подлинную власть, сплясав победный танец над трупами бывших владык.

Приобщение рядовых людей к власти описанным способом, то есть без их реального включения во властную структуру, замечено было давно. Наблюдение этого феномена легло в основу социальной психологии. Он привлек исключительное внимание неофрейдистов, изучавших тоталитарные режимы, заразившие Европу и Россию в 20 веке. Вот, что, в частности, пишет по этому поводу Эрих Фромм: «Общей чертой нацизма, фашизма и сталинизма является то, что они предложили изолированному индивиду новое убежище и безопасность. Эти системы создали условия для высшей степени отчуждения. Человека вынуждают почувствовать себя бессильным и незначительным, его приучают мысленно переносить все свои силы на вождя, государство, „отечество“, которым он должен подчиняться и которых он должен обожать» (Психоанализ и культура, 1995. С. 466). В этом пассаже, к сожалению, есть утверждения весьма натянутые и уводящие в сторону. Суть не в том, что индивид изолирован и отчужден, — часто бывает наоборот; а убежища и безопасности тоталитарные режимы не только не обеспечивали, но напротив — никто не мог поручиться, что его не загребут «органы». Кроме того, очень неточно утверждение, что человека «приучают мысленно переносить свои силы на вождя, государство», так как происходит не «перенос силы», а отождествление с «вождем, государством», причем происходит это под давлением внутренних стимулов — естественного процесса отождествления индивида с тем, что обступает его, давит на него, навязывается ему, то есть с тем, что его сильнее, и что выглядит как установка индивида на превосходство, причем решающую роль играет не мысленная сторона, а чувственная, к тому же бессознательная. Что касается подчинения, то делается это вполне добровольно, благодаря отождествлению. Фромм слишком сфокусирован на диктатурах 20 века, в то время как феномен отождествления, в том числе с властью, с обществом, с окружающим свойственен людям на протяжении всей человеческой истории.

...Что-то стало меняться после реформ Александра Второго. У многих людей из разных слоев появились новые возможности; на местах вырастало нечто вроде самоуправления — «земство», где первую скрипку играло местное дворянство, но какая-то роль отводилась средним слоям и крестьянству; благодаря институту присяжных и повышению роли адвокатуры самостоятельное значение в общественной жизни приобрела судебная система; газеты, журналы, литература стали ареной публичных обсуждений, рожденных реальной жизнью и реальными проблемами; поразительно быстрое развитие обнаружилось в социальных и естественных науках; от общего движения не отставало и давало дополнительные импульсы искусство: живопись, музыка и театр; наконец, с последней четверти 19 века развернулся промышленный бум...

Кому-то захотелось большего: решительные молодые люди объединялись в кружки, судили и рядили, переходили к радикальным действиям. Это не могло разрушить государственную систему, но подгоняло движение общества в сторону дальнейших перемен. В государстве и обществе явно проявились и тормозящие силы, но если в начале они еще могли сдерживать новые тенденции, то потом противостояние только добавляло энергии в ломку традиционной российской ментальности и действительности. Может, и пришло бы это к благополучному компромиссу, если бы... Или же и вправду российский народ верит только крайностям, — подавай ему рай или ад, как о том пишут солидные ученые (о «дуальных моделях» в русском менталитете см. у Б. А. Успенского в «Избр. произв.»).

Как это все — и новое и традиционное — пресеклось в результате Октябрьского переворота 1917 года, известно даже из школьных учебников. Было ли это охранительной реакцией великой Равнины, давно перевалившей за Уральский хребет; было ли это результатом неготовности общества к свободе: слишком мал исторический опыт и дефицит разумной воли; или же народ, в массе своей ко многому привыкший и по своей природе чуждый сентиментальности, все же спасовал перед неслыханной жестокостью и цинизмом ленинско-сталинского «ордена меченосцев» и вынужден был покориться? — кто знает...

Можно довольно точно датировать то время, когда европейцы и русские почувствовали неудовлетворенность той жизнью, которой они традиционно жили, — это был 15 век. Почувствовали, разумеется, не все и не сразу. Но именно тогда созревали, как бы сейчас сказали, проекты новой жизни и появилось желание менять, даже разрушать, но обязательно возводить нечто новое. В Европе набирает силу протестантизм, итальянцы пытаются синтезировать христианство с античностью, во всех областях становятся востребованными смелые таланты, энергия новых поколений выплескивается в войны, в захваты новых земель — и двигает всем этим в первую очередь неприемлемость того, что есть. Потом это движение станет почти безостановочным, а иногда катастрофичным (в конце 18 — начале 19 вв. и в первой половине 20 в.). В это же время на восточной окраине Европы по той же причине заговорят о Святой Руси, о Третьем Риме, о Царстве. История зафиксировала еще по меньшей мере два грандиозных «проекта» — Петербургскую империю и Советский социализм.

В Европе не все «проекты» удавалось полностью реализовывать, но многое удалось, ибо не прерывалась «обратная связь» между проектировщиками-строителями и народом. В России удавалось меньше, а ежели доходило до осуществления, то часто получалось что-то наоборотное, — ибо упомянутая «обратная связь» так и не наладилась.

Вообще, есть над чем задуматься, — почему: Иван Грозный сначала созидает Русское царство, а потом делает все, чтобы его порушить; обласканное правами, привилегиями и доверием Трона (с сер. 18 в.) благородное сословие ответило убиением императора Павла и бунтом на Сенатской плошади; Александр Второй, солоно хлебнувший враждебность европейских держав, и не терпевший слова «прогресс», дал сильнейший толчок к сближению России с Европой; Николай Второй, впервые давший России общесословные представительные учреждения и гражданские права, был самым ненавидимым царем; и почему столько любвеобилия по-прежнему окружает тех правителей, которые более других обескровили великую Равнину...

См. также:

• Рубрикатор тем «Гуманитарного синтеза»