Русское православие и народная ментальность. Издавна люди во всем видят парность. Если стороны в паре слишком отличаются, кажутся несовместимыми, в них находят противоположность, если же, напротив, их отличия намекают на взаимные дополнения, парность олицетворяет содружество, любовь и даже необходимость совместного существования сторон. Мужчина и женщина, друг и враг, причина и следствие, жертвователь и жертва, плоть и дух, человек и божество, мир здешний и мир иной, сознательное и бессознательное... О «дуальных моделях мира», «бинарных оппозициях» в ученой литературе сказано уже предостаточно, равно как о всякого рода классификациях. Возможно, эта повсеместная парность навязана нам нашим телесным и психическим устройством: у нас не только пара рук, пара ног, ушей, ноздрей, но правая и левая половины мозга и разведение психики на собственное и несобственное Я. И коль скоро у парности такой крепкий, можно сказать органический, фундамент, эта установка понимания действительности, столь множественно представленная в культуре, может быть смело отнесена к пракультуре.

Трудно сказать, что чему предшествовало: пара человек — божество или пара мир здешний и мир иной. Сама задача такого типа очевидно не имеет решения, если говорить о времени, но все же она имеет смысл, ежели иметь в виду «культурную логику». Так вот, скорее всего, вначале была первая пара. Только до того, как обнаружились божества, были замечены существа послабее — что-то вроде духов и их мифологические носители, по сути продолжившие роды природных существ (деревьев, животных, стихий и т. д.). Чем больше люди верили в свою самодостаточность и силу, тем резче дистанцировались друг от друга племена и кровнородственные союзы, а затем и индивиды, и, наконец, люди и божества с их предшественниками.

Наиболее решительное дистанцирование возникло у тех народов, которые стали исповедовать единобожие. Правда, и в этом случае миры здешний и иной не были разделены непроходимой границей — скорее тут уместно говорить об иерархии миров: люди могут просить Бога, даже досаждать Ему, но не могут Его вынуждать на что-то, а Он способен повелевать «миром видимым и невидимым». Таково традиционное христианское учение, подкрепляемое религиозным опытом. Однако, как известно, это учение разнится у католиков и православных, не всегда совпадает и опыт.

Когда в православии утверждается, что оно полностью сохранило веру и обычаи первохристианства, это неправда. Менялось многое, очень многое, но некая тенденция действительно сохранилась — речь идет об отношении к здешнему миру. С самого начала признавалось, что он подвластен не только горним силам, но и силам инфернальным, а потому изрядно плох, по словам апостола Иоанна, «лежит во зле», ибо им завладели разного рода похоти, — отчего и надлежит ему сгореть «в конце времен», когда переполнится чаша Божьего терпения. Конечно, жить в сем мире приходится, но это лишь по необходимости, дабы подготовиться к переходу в мир иной или хотя бы намечтаться о нем. Впрочем, и здесь не оставляет нас Бог, и кому-то все же дано почувствовать ароматы и блики горнего мира...

Таков суровый, но все же обнадеживающий посыл первоначального христианства. Более всего первоначальный посыл дает себя знать в русском православии. И это отражалось на народной ментальности, даже и тогда, когда торжествовало официальное безбожие, и у тех, кто вообще не захаживал на церковные службы. И так до сего дня.

В народной ментальности обращает на себя внимание прежде всего перешедшее в стойкую привычку равнодушие к неухоженности жизненного пространства, масса небрежности и недодуманности. На сей счет имеется куча оправданий и «обоснований», но без того самого посыла уж точно не обошлось. Или еще: постоянное осуждение и «разоблачение» тех народов, которые все же умудрились — после многовековых попыток! — сделать свой быт, хозяйство и общественную жизнь сравнительно сносной и открытой полезным переменам, ну, хотя бы в течение каких-то исторических периодов. Однако носители нашей народной ментальности уверены, что добиваются этого сии народы, конечно же, за счет других, и к тому же разменяв духовные идеалы на презренную монету. И нам следует быть от них подальше, даже не столько из опасения соблазна их дурного примера, сколько потому, что мы, хотя живем еще на здешней земле, но, так сказать, в предуведомлении заоблачного царства, которое является жаждущей душе чаще всего в виде благолепного будущего — то ли земного, то ли небесного. В своем роде это изумительный феномен: натурально видим, вдыхаем, ощущаем одно, а переворачиваем во что-то совсем инакое, разумеется, всеблагое, высокое и победное, — как сказал бы Фрейд, сублимируем... А уж тем народам не будет там места, и ежели нынче что-то у них случается, грозящее и разрушительное, то наш «носитель» никак не в силах сдержать радости, — и пусть нас заодно тоже изрядно тряхнет, мы-то все равно выстоим, ибо привычные...

Рассматривая влияние православия на народную ментальность, нельзя во всех ее особенностях видеть только «руку Церкви». Есть немало, довольно-таки значимых и других влияний, к примеру, связанных с языковой семантикой. Возьмем, скажем, «правду». Иногда просто поражает кажущаяся патологической нечувственность наших соотечественников — именно к «правде», если ее понимать как фактическое положение. Но в том-то и дело, что подспудно и доныне у этого слова присутствует и другой смысл, бывший когда-то единственным: под «правдой» подразумевалось то, что должно быть, что чаемо и «хорошо весьма». Вообще в древнерусском языке как будто отсутствовало слово и понятие, близкое к современным «факту», «действительности», «реальности». Понимая под правдой то, что должно быть, человек (и таких немало) возмутится так называемой «правдой факта», если он неблаговиден, почуяв в этом чуть ли не действенное проклятие (древность видела в слове реальную силу).

Народная ментальность, коли заглянуть в ее подводные темноты, с сущности, вполне цельна и все в ней складно. Если текущая жизнь преходяща, неправедна и несправедлива и в конце концов предназначена для скончания в апокалиптическом пламени, то проявлять о ней, вообще о человеческих нуждах, чрезмерную заботу не только бессмысленно и глупо, но и грешно. Нет, нет — большинство так прямо не думает и отнюдь не пренебрегает сиюминутными успехами и удовольствиями, но зато в бессознательном пласте застряло именно то самое, каковое, впрочем, не сразу распознаешь, когда, пройдя через стандарты сознания, оно выползет истошными призывами к «духовности», а во всяком деле проявится упомянутым равнодушием.

В церковной ментальности и культуре тоже все логично. Отвержение текущего и прикосновенность к божественному там еще очевиднее, нежели в народной ментальности, где все это прикрыто и действует как бы исподволь. На церковной службе, пребывая в окружении икон, слушая пение (к сожалению, не всегда хорошее), внимая восклицаниям священнослужителей и чтению священных книг — и все это на звучном, красивом и загадочном языке, — прихожане, может, меньшинство, и впрямь духовно и душевно покидают этот мир. Особенной проникновенностью воздействия обладает на литургии Херувимская песнь: «Иже херувимы тайно образующе...», — эта песнь призывает уподобиться ангелам. Прикладываясь к иконе, верующий не просто свидетельствует о своем уважении к тому или к той, кто на ней изображен, а вступает в контакт с «первообразом». Причащаясь под видом хлеба и вина Телом и Кровью Спасителя, причастник приобщается в этом таинстве к Богу, «сущему на небесах». И остальные шесть таинств тоже под видом вещественных обличий уносят в божественную высоту. Православный монах (кроме так называемых «ученых монахов») должен «умереть для мира», и характерно, что правила пощения для монахов и мирян одни и те же (четкое различие между мирянами, духовенством и монашеством у католиков утвердилось еще в 11 веке в результате григорианской реформы). Вообще же, пост — угнетение плоти и возгревание духа — насколько возможно отрывает человека от земных забот, от этого мира. Сама по себе постоянная обращанность к далекому прошлому, можно даже сказать вызывающее подчеркивание этого православной проповедью и всем строем церковной жизни также уводит верующего из этого мира в какую-то иную область.

Если человек не привык к «двоемыслию», не хочет сам себе лицемерить, он поневоле удручается контрастом между церковной и внецерковной жизнью, что еще больше отвращает его от последней. Есть и другой тип верующего. Будучи не в силах сторониться мирской жизни, и к тому же не очень хорошо усвоив церковные обыкновения, такой человек старается больше или меньше исполнять хотя бы обрядовую сторону (часто не понимая смысла обрядов). Таких большинство: для кого-то из них достаточно испить святой воды, вкусить пасхального кулича, испечь блины на масленицу, выказать интерес к церковной жизни; кто-то все же заходит в церковь, чтобы поставить свечку и произнести краткую молитву. Отмеченные выше черты народной ментальности в той или иной мере присущи и этому большинству, участвующему в общественной и хозяйственной жизни. Впрочем, не беремся судить, вправе ли они считать себя православными, — мы только пытаемся обрисовать реальное положение...

Русское православие, как известно, наследовало византийскому (восточному) христианству — наследовало в то время, когда восточное и западное христианство все более удалялись друг от друга. Византия усваивала христианство в контексте античной культуры и религиозности. Тут было и наложение, и прямое влияние античности, и противостояние ей. Во всяком случае, это был очень сложный религиозно-культурный сплав, который не мог быть адекватно воспринят на Руси. На вероучительном уровне русское православие неотличимо от византийского, однако русская религиозная культура имеет с греко-византийской религиозной культурой лишь отдельные точки соприкосновения. Одна из таких общих «точек» — рассмотренное выше отношение к мирам земному и горнему.

См. также:

• Рубрикатор тем «Гуманитарного синтеза»