Еще раз о причинах русских революций: ценности, установки, мифы. Последние двести лет рекордсменом по части революций была Франция, но почему-то напрочь не обрушивалось хозяйство, не приходилось десятилетиями зализывать раны. В России же все не так. А как, — если кто и не знает, то чует народным инстинктом. По своим масштабам и последствиям русская революция — явление уникальное. Так что сегодня, пожалуй, мало кто у нас хотел бы очередной революции, настоящей — с кровушкой, с голодом, беспредельным бардаком и повсеместным разбоем, побеждаемых и побеждающих.

Сообщество стабильно в двух случаях: когда оно полностью однородно и когда оно представляет собою абсолютно разнородные слои, сосуществующие в силу мощной традиции или необходимости. Тем не менее, сообщества второго типа не гарантированы от революций. Их провоцирует появление общих ценностных ориентаций при сохранении сильной житейской разнородности социальных слоев. Во всяком случае, в последние несколько веков это наиболее важный фактор.

Революционный процесс питает неприятие, переходящее в густую злобу, в массовую жажду убивать и мучить. Но и тут у некоторых народов есть мера, у некоторых ее нет. Источник неприятия — пракультурная ксенофобия. Терпимая веками, она закипает, когда раскалывается изнутри, когда ее уязвляет противоречие, разрешаемое только революцией. Заключается оно именно в том, что люди из разных слоев, по сути чужие друг другу, начинают исповедовать сходные образы счастливой жизни. В этом и кроется конфликт, особенно резкий, если пути достижения счастья не равноценны по трудности, — к примеру, то, что доступно богатому, бедняка только дразнит и злит.

Для человека и сообщества наибольшее значение имеют три пракультурные установки: ксенофобия, обеспечивающая самоидентичность, самосохранение организма, национальных ценностей, самостоятельное существование человека, сообщества или его части; отождествление, соединяющее людей, человека со средой, с социумом и природой (благодаря связям духовным и материальным, благодаря подражанию, сочувствию и т. д.); превосходство, исходящее из веры в собственную значительность, предназначенность и т. п. Ксенофобия ограждает от другого, чужого; отождествление открывает человека или сообщество для широкого восприятия другого, чужого; превосходство сообщает любой установке наступательный импульс. Действие этих установок происходит в сложных комбинациях и они при этом имеют разную силу. Более или менее позитивные воздействия установок обусловлены надстроенной над ними культурой, которая поглощает их мощную витальную энергию, преобразуя ее в умеренные культурные ориентиры. Культура — это своего рода трансформатор, а когда культура ослабевает, пракультура способна настропалить людей на любую дикость. Наглядные примеры культурной реализации ксенофобии: эгоизм человека или государства, цензура, визовый режим, противостояние людей и сообществ. Примерами отождествления могут служить: усвоение новых ценностей, идей, заимствуемых со стороны, у иных сословий, народов; культурная диффузия и толерантность.

Отождествление и ксенофобия совместно действуют в «главном законе» социума, причем, и ксенофобия и отождествление, произрастая из животной природы человека, получили огромное развитие в культуре. В целостном сообществе, если оно довольно простое, главный закон: «Я — это мы, я как все». В более сложных целостных сообществах «Я — это мы, я как все» относится к определенной страте, а целостность всего сообщества обеспечивается уверенностью или бессознательным ощущением каждой страты в том, что она необходимая часть целого. Организм борется с почти любой проникшей в него чужеродностью. Отталкивать не свое животному помогает инстинкт и опыт, а человеку еще и культура. Люди заранее знают, куда не следует совать нос, а куда стоит, — это и есть культура. Она редко бывает категоричной, как инстинкт, но нередко охватывает все пространство существования.

Иногда, правда, усвоение чужеродного бывает полезно и даже спасительно. Представим себе человека запутавшегося, раздерганного, — для него инакие идеи, непривычные вещи, возможности могут способствовать выздоровлению. Но для этого он должен быть открыт и не слишком труслив. То же самое можно сказать и о сообществе.

Как уже говорилось, революции назревают, когда общественные слои, слишком разнящиеся образом жизни, ролью и правами, тем не менее устремляются к чему-то единому. Различия рождают непонимание и враждебность, а единая ориентация относительно конечных целей ставит под сомнение привилегии и права более благополучного слоя, подрывает представление о справедливости всего общественного устройства.

В начале XX века в России революционными настроениями были заражены чуть ли не все слои. Более всего рабочие и крестьянство, считавшие себя самыми обделенными. Четких, тем паче юридических представлений и принципов относительно того, что они полагали справедливым, у большинства из них не было. Мифологема справедливости состояла примерно в том, что все, к чему он прикладывали руки и мозги, должно принадлежать им, а не «капиталистам и помещикам». К тому времени в России уже было в широком ходу понятие собственности, коллективной и частной. Более того, собственность фактически становится общей ценностью во всех слоях населения, у реальных владельцев в очень конкретной экономической форме, а у трудящихся в форме скорее подсознательной, представляясь то вещественно-конкретной, то почти что сказочной. Поэтому их вполне мог удовлетворить совершенно абстрактный лозунг «Фабрики — рабочим, землю — крестьянам». Таким образом речь идет о собственности, в основном коллективной, в виде заводов, фабрик и земли, коими по справдливости должны владеть те, кто имеет к ним прямое отношение, кто делает эту собственность источником благ.

Самое простое и внятное для рабоче-крестьянских ушей решение этих вопросов вбросили большевики и левые эсеры. «Грабь награбленное» — кто же откажется?.. Правда, потом оказалось, что это были всего лишь лозунги-заманки, как и «Вся власть Советам».

Большевистская революция длилась с 17-го года почти до начала Второй мировой войны, то есть примерно два десятилетия. Как будто кому-то было выгодно превращать революцию в неутомимого вампира-кровососа. Активным слоем была разношерстная масса — это были главным образом люди, ожидавшие за свою верную службу власти привилегий и безопасности, а также усвоившие советскую идеологию. Революционная ситуация начала XX века, несмотря на изрядный разогрев, наоборот, быстро пошла на спад, если иметь в виду массовость. Когда она снова вспыхнула в период Февральской революции, сроки опять-таки были короче, так как правящие круги не были заинтересованы в глобальном кровопускании. Кому же, начиная с Октябрьского переворота и до смерти Сталина, была выгодна столь долгая война одной части народа против другой? Большевистской верхушке. Сталин, человек практический, с удовольствием разжевал и проглотил этот негласный теоретический завет Ленина, который и внедрил в жизнь в огромных масштабах, в чем его поддержала партийная масса. Верхушка, видимо, чуяла, какой колоссальный импульс разрушения и смертоубийства пробудили провокативные призывы большевиков и сама по себе страшная реальность гражданской войны, и опасаясь, что, будучи не истрачен, этот импульс сметет и новую власть, — когда обнаружится обман, — и от страха безумно преувеличивая риск для себя, обернула революцию в бессрочное самоистребление народа. Сначала разгоном Учредительного собрания была спровоцирована гражданская война, а потом придумали миллионы «врагов народа».

К слову сказать, морили, подавляли, сажали, убивали отнюдь не сами большевистские вожди, они по большей части упражнялись в склоках и вранье. А «делом» увлеченно занималась та немалая выжимка из народа, для которой ее «дело» было и престижно, и хлебно, и, как им казалось, оно ограждало их от участи их жертв (в чем они ох как просчитались). До сих пор в нашей стране принято думать, что историю погоняют цари, вожди, генсеки, а в действительности движут ею все люди, вместе именуемые народом, — и те, кто повыше, и те, кто пониже. Ведь свою судьбу люди выбирают сами, выбирает ли ее палач или его потенциальная жертва. Если люди сопротивляются, то они не жертвы, а скорее герои — и это их выбор.

Революционные события начала XX века, отнюдь не были обусловлены, как полагают некоторые историки, «народной обидой» (Я. Гордин и др.) или местью за века крепостного гнета, в том числе особенно тяжелый XVIII век. Обида или месть не могут волновать сердца правнуков и их потомков, которые жили в совсем других условиях, тоже нелегких и требовавших напряжения жизненных сил. Да и сами их пращуры, за редким исключением, вряд ли долго держали эти чувства, если вообще держали. Не до чувств было крестьянину, которого почище вериг давила и тяжкая работа, и постоянная забота.

С времен Анны Иоанновны крестьяне уже абсолютно бесправны, их «ничто не спасает от неволи, к ним нет доверия, ни пощады...» Историк И. Д. Беляев, писавший это в начале XX века о 30-40-х годах XVIII века, делает здесь упор на нравственное унижение раба, как будто даже нарочитое. Спорить с таким сочувственным взглядом историка было бы бестактным, но историческая правда не должна нас оставлять: представление крестьянина той эпохи о самом себе, о том, что справедливо, а что нет, не совпадает с ценностями ученых людей, живущих полтора-два века спустя. Крестьянская доля воспринималась ее носителем скорее всего как неумолимо заданная свыше — Богом, Судьбою, Царем, может и Природой, а его зависимость от владельца земли не могла тогда мыслиться противоестественной, ибо наделялись землею за службу царскую, а Царь был вне всякой критики. Дворянин, в глазах крестьянина, конечно не мог восприниматься как свой, — он был несомненно другой, как бы даже чужой крови. Но ему приходится покоряться, ибо такова царская воля. Бунты были, не без этого, но причина их всегда конкретная, местная, а восстание Пугачева, завлекшее и крестьян, заводских и помещичьих, заварилось вреди вольных яицких казаков (да и во главе его стоял не «Емелька Пугачев», а прогнанный злой женою «царь Петр Федорович»).

Коли искать причины революционных событий начала XX века и позже где-то в прошлом, то на первый план выходили новые возможности, появившиеся в результате Великих реформ Александра Второго. Если крестьянин, даже получив свободу, до этого не мог свободно приобретать недвижимые имения, то есть богатеть, то после 1861 года препятствием могла быть только община, и чем дальше, тем легче было его обойти. Вот эта возможность для сметливого крестьянина с работящим семейством обрести наконец высокий достаток должна была коренным образом изменить его образ мыслей, характер надежд. Взгляд на «их благородия» как на чужое племя должен был впридачу пропитаться и законной завистью. Ведь барин владеет землею и привилегиями как бы уже ни за что, получив все это по наследству, а не за царскую службу, которая стала необязательной уже при Екатерине. А крестьянин вынужден платить за все это горбом и нуждою долгие годы, пока не сколотит нужный капитал.

Перемена крестьянской доли с уходом в рабочие или солдаты не меняла сути претензий к «помещикам и капиталистам», хотя претензии становились более абстрактными. Дело в том, что бывший крестьянин, лишенный его связи с землею-матушкой, то есть всего основания крестьянской культуры и морали, становясь пролетарием, подпадал под власть совсем другой, незнакомой ему стихии, что часто делало его добычей пустобрехов и записных демагогов.

Давно замечено, что мифокультурные константы, составляющие содержание больших эпох, и суггестирующие целые народы, даже многократно дискредитировав себя и обретя монструозный облик, не покидают исторической арены, пока не износят всех своих нарядов, всех своих мимикрий. Причина, как всегда, в том, что сознаваемая и еще более неосознаваемая жизненаправляющая людская память с долгим трудом расстается с тем, что органично сплелось с извечными пракультурными установками. Говоря о таких установках, мы имеем в виду не столько психологический аспект, сколько их бытийственную природу. Когда речь идет об уже упомянутых отождествлении, ксенофобии (обособлении) и правосходстве, следует понимать, что их основу составляют совершенно реальные присущие людям духовные и биофизические процессы, информационные механизмы, а их психологическое проявление как бы вторично. То же самое можно сказать о такой пракультурной установке, как естественная устремленность к целостности, достигаемой, когда некое множество удается сконцентрировать в малом. Именно эта установка имеет отношение к такому социально-историческому феномену, как олицетворение царем всего народа. В наиболее чистом виде это содержится в мифологеме самодержавия: царь — предстоятель пред Богом за весь народ, полновесный выразитель его чаяний.

Трудно сказать, когда начала изживать себя в России мифологема самодержавия, но то, что она уже изрядно пошатнулась, можно смело отнести к царствованию Николая Второго. И хотя даже многознающие мыслители и свидетели того времени причиной чуть ли не всех бед, постигших Россию в XX веке, видят именно его правление, нам думается, что это не так. Николай Александрович, как и миллионы его подданных, принимали решения, как диктовала им их воля, а ход истории определялся взаимодействием всех этих воль. Такое понимание истории было свойственно Льву Толстому (см. «Войну и мир») и с ним здесь нельзя не согласиться.

К тому времени изживание великой мифологемы подошло к роковой черте. И все же она, эта мифологема, тогда еще не исчерпала себя, что и позволило большевикам и их преемникам продлить под подложными видами ее жизнь почти до конца XX века. Революция 90-х как раз и ознаменовала окончательное крушение российского самодержавия, правда, только во внешнем плане, а не в головах. Так что это еще не конец. Свидетельством тому Мавзолей — страшное воплощение того великого мифа, символ его смерти и инфернальной жизни.

Трагедия 90-х вряд ли была последней, ее скорее можно назвать первой в той многоактной драме, которой предназначено окончательно очистить исторический путь от обманок, симулякров, привидений, — этих трупных ядов умерших мифов. Занавес опустится, когда подлинные исконные ценности войдут в гармоничный синтез с современностью, которую, любишь ее или не любишь, никто не в силах отвергнуть.

См. также:

• Рубрикатор тем «Гуманитарного синтеза»