О единстве философии и ее корнях

Философия едина, хотя она «состоит» из уникальных открытий, каждое из которых в полноте обозреваемо и проживаемо только автором. Философия в целом представляет собою как бы некое Древо, питаемое едиными корневыми основами. Правда, они были восчувствованы в столь далекую эпоху и нынче хранятся в такой душевной глубине, что вербализовать их, осознать и — главное — принять невероятно трудно. Там, в этих глубинах бодрствуют человеческие духи, но при всем их своеобразии они человеческие. И коль скоро у этих духов есть, пусть даже изобретательно запрятанное, корневое основание, есть и единство философии, хотя и постигаемое не каждым...

То, что корневые основы существуют, говорит множество приблизительных совпадений, даже в, казалось бы, противоборствующих концепциях, что объяснять только заимствованием, подражанием, случайностью не получится. Едина ли эта корневая система у всего человеческого рода или она разнится в связи с этническими, географическими, историческими особенностями? Скорее всего разнится. Но вряд ли нужно доказывать, что для Европы и ее культурных ответвлений родина философии, следовательно, и ее единая корневая система сосредоточена в греко-римской античности. Какое бы значительное учение ни взять, мы встретимся в нем с одними и теми же проблемами: единое — многое, предел — беспредельность, бытие — небытие, ум — чувство, рождение — гибель, движение — покой, постоянство — перемены, человеческое — божественное, идеальное — материальное, хаос — упорядоченность, качество — число, мир — иномирие, душа — тело и т. д.

Мысли античных философов движутся по разным колеям, однако в общем широком русле, что обеспечивается не только единством исторических судеб, языка, национальных особенностей, но и неповторимой привлекательностью и энергией пракультурного мифологического пласта, как истока, логоса дальнейшего развития. Замечено это давно. То, что последующее развитие оказалось во многом обусловленным античной разумностью, тоже хорошо известно. Культ Стагирита в Средние века и флорентийская Академия, возродившая «платоноведение», говорят о духовной почве, готовой принять в свое лоно те же древние семена, говорят о непреходящей потребности в них. И философы Нового времени продолжают идти теми же или параллельными дорогами. Причем, именно новаторски мыслящие, к примеру, Лейбниц, Шеллинг, Ницше, — выдающиеся знатоки и почитатели древности.

О единстве античной философии уместно привести одно из высказываний А. Ф. Лосева: «Античная философия и античный „идеализм“ всегда исходят из объективного бытия, даже, как мы хорошо знаем, из специфического объективного бытия — из живого тела; и перед мощью этого исходного регулятива всей античной философии меркнут всякие малейшие проявления дуализма, субъективизма и трансцендентального идеализма». А вот еще, более решительное (характерное для А. Ф.): «Платон никуда не пошел дальше пифагорейских „сфер“, Парменидова „единого“, Гераклитовой текучести, Демокритовых атомов и т. д. И никуда и невозможно было идти, оставаясь греческим и античным мыслителем». Был схожим и сам способ философствования, в большой мере сводившийся к духовным упражнениям (подробности см., например, у Пьера Адо). Теме единства античной философии и ее основополагающего значения посвящена книга А. В. Ахутина Античные начала философии (Спб., 2007).

Платоники дали, пригодившиеся и другим, отличные образцы дискуссионно-разговорного жанра — диалектики. В ходу было представление в виде двоиц разного рода противоположностей: десять пар у поздних пифагорейцев и одна у ранних, у Гераклита, форма и материя у Платона, любовь и вражда у Эмпедокла и т. д. — философское мышление греков вообще дуалистично (видимо, наследие мифологических бинарных оппозиций). Аристотель построил классификацию пар (Метафизика. Кн. 15. Гл. 10). Для нас важнейшими парами являются дух — материя и свобода — несвобода. Члены этих пар представляют собою абсолютные, «зеркальные» противоположности, и как раз в силу этого каждый член в паре как бы порождается противоположным. Что не только ощущается ментально, но и осуществляется во внешней реальности. Согласно нашей концепции судьба материи связана с духом, а свобода и несвобода то и дело меняются местами.

Единство античной философии обеспечивалось немалым числом общепризнанных, по сути априорных клише. К примеру, в отношении происхождения вещей: вещь всегда возникает благодаря чьей-то предваряющей активности. Еще Гесиод утверждал, что все происходит «от чего-то другого»; у Аристотеля то же: «Все, что возникает, возникает вследствие чего-то, из чего-то и становится чем-то». В связи с этим Аристотель с полным правом говорит: «Мудрость есть наука об определенных причинах и началах», и дает их описание. Платон, в общем, стоит на том же, но выдвигаемое им начало не удовлетворяет Аристотеля — Платон полагает начало в поименованных идеальных идеях, в качестве активных образцов вещей. Возможно, они подобны божествам (А. Ф. Лосев и др.). Именно их воля, их разум наполняют мир вещным содержанием — он весь во власти их мощных духовных энергий, задающих материи сущностные «формы». А разномыслие этих великих учителей и их школ из-за разного «чувства» рациональности: для перипатетиков важнее всего трезвая наблюдательность и прозрачная доказательность, для платоников — интуитивная проницательность и откровение божественного Разума.

В античном представлении Космоса как разумного и живого видна логичность, связанная с эволюцией представлений о божествах: когда боги антропоморфизировались и обрели имена, это означало, что высокая власть над миром, бывшая некогда стихийной, отныне сознательна, разумна и, как правило, согласованна (от чего еще была далека гомеровская эпоха). Мысль победила силу и это открыло дорогу философии. Ее оправдание в том, что мудрый человек, и лишь он, способен правильно и целостно понимать происходящее, во всяком случае, в той мере, в какой познание отпущено человеку богом. И мы тут же вспоминаем об открывшемся праотцам человечества и пророкам Израиля библейском Боге-Творце, в котором то же самое духовно-разумное начало собрано воедино в Ему одному ведомой гармонии. Древние эллины по-своему предчувствовали в Зевсе всебожественную соборность: «Зевс есть первое и последнее, Зевс — начало, середина и конец, Зевс — основа земли и звездного неба, Зевс — муж и жена, дыхание всего, сила огня, корень моря, Зевс — солнце и луна...» — приводит Платон отрывок из известного стиха (цит. по С. Н. Трубецкому)... В античности находит широкое применение метод отсечения, отрицания «лишнего» — абстрагирование и апофатизм: в постепенном избавлении от одежд, скрывающих искомые фундаментальности, происходит их отделение от всего преходящего, как бы в центрифуге. Скажем, у Платона и Плотина таков путь к Единому, а позже, у Псевдо-Дионисия Ареопагита, — к Богу. В такой же не имеющей конца процедуре элиминации «феноменов» оправдано появление «вещи самой по себе», независимо от того, как пришел к этому Кант. У Эдмунда Гуссерля, посредством «эпохэ», так рождается «трансцендентально-феноменологическая истина, чистое априори». Идя по стопам Платона, отдававшего приоритет дофилософской мифологической интуиции, Гуссерль обнаруживает критерий состоятельности умозрительных дерзаний в их соответствиях константам «донаучного жизненного мира».

Удивительная преемственность всего развития европейской философии с учениями античности просто поражает. Возникает догадка: может, особенно одаренные мыслители и пророки — воистину божественные посланники — проникали в некий подлинный мир и обнаруживали там примерно одно и то же?.. Что ко всей этой величественной картине мифологем, философем, теологем и продуктивных заблуждений сумели добавить последующие века? — да ничего, равного по масштабу! И потому нам так дороги затихающие мелодии тех неповторимых откровений и преданий...

Исходя из убеждения в архетипической роли античной мудрости, состоятельность нашего варианта спиритуализма может быть оправдана, как нам думается, единственным способом — его сопоставлением с античной эпистемологией. Немаловажное положение в ней, а затем во многих других учениях занимает свободная активность и несвободная вещность, и разные отношения между ними. В какой-то мере это есть в Платоновой теории Идей, у Аристотеля в отношении активных форм и материального субстрата, а более всего в ранней мифологеме Хаоса, из которого рождается и куда низвергается Космос, наконец, о том же потрясающая античная философема Огня, ярче всего изъясненная Гераклитом. В нашей концепции речь идет о Духе, творящем материальность, по свойственной ей природе стремящейся к ужесточению несвободы, то есть к смерти, и том же Духе, противостоящем этой естественной инволюции всего материального.

На потенциальном единстве всей философии в свое время настаивал Альфред Фулье, придумавший даже специальный метод, доказывающий близость противоборствующих учений. Чтобы завершить тему единства, мы попробуем еще раз запараллелить таких, казалось бы, антиподов, как Гераклит и Платон (более яркой была бы пара Парменид — Гераклит, но не стоит усложнять).

Философия Гераклита разнородна или такой кажется. В ней много интересного и глубокого, оригинального и традиционного. Его любимая стихия — Огонь, то вполне реальный, то чуть ли не ласкающий. Огонь — главная, все устрояющая и, еще более, все сокрушающая сила. В сущности, это дух, что видно из того, что он, согласно Гераклиту, основа души, которая входит в универсум духов, в их божественную семью. Причастность души божествам, Мировой душе, космичность души — воззрение, без которого не на что опереться ни полноценной религии, ни спиритуализму. Самое же замечательное утверждение состоит в том, что повторение чего бы то ни было невозможно, а это означает, что любое событие (явление) уникально, о чем мы уже писали. Это утверждение подкрепляется представлением о сочетании — во всем — противоположностей, об их совпадении, что спустя 20 веков стало исходным пунктом у Николая Кузанского. Что не надо подверстывать под диалектику Гегеля, хотя эта философема вызывала восхищение у этого классика. Вот как это выглядит у Гераклита: «Путь вверх и путь вниз один и тот же», «Добро и зло — одно», «В нас всегда одно и то же: жизнь и смерть, бдение и сон, юность и старость. Ибо это, изменившись, есть то и, обратно, то, изменившись, есть это» (цит. по А. Ф. Лосеву). Иными словами, ничто нельзя «застолбить», все так текуче, что вроде бы и нет никаких вещей, нет бытия! Это отнюдь не рассогласовано с уникальностью всего — наоборот. Гераклитова диалектика в том же русле. Уникальное не с чем сравнить, следовательно, невозможно понять. Уникальность исключает рациональное познание, точно так же, как абсолютная текучесть. Познание в этом случае возможно лишь иррациональное, но такому натуральному, мифологическому мистику, как Гераклит, это под силу — ведь он-то, как гоголевский Вий, видит вещи и знает их имена, несмотря на то, что нет ничего постоянного. Но и в этом субъективно удвоенном мире реальное бытие отсутствует... Мир Гераклита — абсолютная свобода в паре с абсолютной несвободой. Это парадоксально, ибо такое сочетание казалось бы возможно лишь в абстрактных конструкциях, — парадоксально потому, что Гераклит явно чурается их, ему гораздо вольготнее среди чувственно-натурального. Он говорил: «Я предпочитаю то, что можно увидеть, услышать, узнать». Повторяя его известный пассаж о реке, не стоит обобщать буквально сказанное им: «На входящих в те же самые реки текут то одни, то другие воды». Повторим: Гераклит видит вполне обычные вещи, но видит их «насквозь»...

Традиция, идущая от Платона, исходит, чаще всего по умолчанию, из отрицания уникальности обычных вещей — она утверждает принципиальную повторяемость, цикличность, постоянство. В мире Платона свобода всегда сочетается с несвободой. У Анри Бергсона об этом сказано так: «Платон первым возвел в теорию утверждение, что познать реальное, — значит найти для него Идею, то есть втиснуть его в предсуществующие рамки, которые уже были в нашем распоряжении, как будто мы тайно обладаем универсальной наукой. И эта вера естественна для человеческого интеллекта, всегда озабоченного тем, в какую из прежних готовых рубрик придется ему занести тот или иной предмет, и можно сказать, что в известном смысле все мы рождены платониками». Бергсон здесь сводит разум к рассудку: последний и в самом деле склонен все расчленять и классифицировать, а разум родом из страны духов — он может совершенствовать рассудок, но это всего лишь одно, и не самое для него характерное, проявление. Бергсон приписал Платону весьма примитивную схему, которая отчасти сгодится лишь для критики популистского «научного мировоззрения», а не для настоящего платонизма, но истоки научного детерминизма и априоризма и в самом деле можно обнаружить у Платона, ибо его разум, пожалуй, обнимал все человеческое и в большой мере сверхчеловеческое. Платон мистичен не меньше Гераклита, но это другая мистика.

Из античных истоков, особенно аристотелизма, выросла рациональная традиция, на которой явно базируются естественные науки, а на идею уникальности, как полагали неокантианцы-баденцы и В. Дильтей, должны опираться «науки о духе», в частности историческая наука. Доводы этих мыслителей известны, и мы ограничимся только напоминанием... Заметим, что речь у нас, конечно же, не идет о принципиальной ошибочности детерминизма и априоризма — этих бесценных достижений рациональной эпистемы в философии и науке. Ведь человек никогда не сможет полностью пренебречь потребностями своей животной природы и, в этой связи, исследованиями самой природы, а роль науки, основанной на детерминизме и, как показал Кант, синтезирующем априоризме, в этом бесспорна...

Что касается собственно Платона, то без его воображаемых миров, идеализации сонма божеств в лоне единого Бога трудно было бы поверить в возможность априорного синтеза вольного духа и отданной во власть необходимости материи. Самое удивительное — это прозрение им надземно идеального в совершенно земном, бесконечно от него далеком. Он способен увидеть божественную красоту совершенно абстрактной геометрии в серой материи. Его кредо — это постижение во всем «сочетаний ума и необходимости». Но это по сути и главная магистраль античного любомудрия. Платон отдавался созерцательному воображению на таком уровне, где, подобно миру Гераклита, абсолютная необходимость сплавлена с абсолютной свободой, ибо в идеальной сфере, где вольно гуляет его раскованная мысль, всё пребывает во всём (излюбленная формула многих русских философов). Новизна Галилеевой математизации природы, а с нею и все математикофильство науки и философии Нового времени утвердились не без влияния Платона... Платону очевидна невозможность реального разделения чего бы то ни было на свободное и необходимое, следовательно, дух и материю. Поэтому у Платона не нашлось для них определенного места в реальности — он может размышлять о них только за ее пределами, на умозрительной высоте. Отсюда идут разнообразные идеи, встречаемые в пантеизме, спиритуализме и даже материализме...

Платонизм властвовал многими умами 25 веков, но его влиянию, кажется, приходит конец. Настоящий платоник любовался вещами, их своеобразными физиономиями, полнотою их телесности, и знал, что они несут на себе и в себе следы божественного происхождения. Однако такие одухотворенные вещи исчезают из жизненного мира, их перестают видеть такими, какими видел их Платон. Вещь все более оценивается полезностью, функцией, удобством, каковые обретают псевдоэстетическое значение. Старинное отношение к вещам заметно еще у детей, некоторых женщин и художественных натур. Вещь, вообще, становится возможностью, средством для каких-то целей, задумок, подменяется паутиной связей, сил, энергий — с такой «вещью» платонизму нечего делать... Под занавес нельзя умолчать о том, что Платон не избежал жестокой критики и даже насмешек, как его, так и наших современников. Всего два, но весьма характерных примера. Аристотель (в «Метафизике», кн. 1), поясняя теорию Идей («Эйдосов»), ссылается на слова Платона о «причастности» всех вещей одноименным с ними Эйдосам, и не без иронии замечает далее: «Однако „причастность“ лишь новое имя: пифагорейцы утверждают, что вещи существуют через подражание числам, а Платон, — что через причастность. Но что такое причастность или подражание Эйдосам, исследовать это они предоставили другим». Дискуссия о понимании «причастности» в Академии, кажется, так ничего и не дала... В своей «Истории западной философии» Бертран Рассел, предваряя рассказ о диалоге «Тимей», величайшем творении Платона, пишет: «’’Тимей’’ имел более сильное влияние, чем все другие произведения Платона, что представляет любопытное явление, так как он содержит, конечно, больше глупостей, чем можно найти в других его произведениях». Впрочем, ларчик открывается просто: Стагирит и Рассел одного поля ягоды — завзятые логицисты, недоброжелатели всяческой «тайнозрительности» и мистических открытий, а Платон силен именно в этом, и если из философской речи вымарывать все сколько-то неясное, трудное для понимания, то она сгодится разве что для технических инструкций (философия логического анализа — детище Рассела — именно этим усердно занималась). По поводу Стагирита напомним, что он не разделял увлеченность платоников математикой — у него был свой подход к запутанным проблемам, который можно назвать «юридическим».

Так в чем же едины Гераклит и Платон? Пожалуй, теперь они оба духовно живут в одной и той же сфере воображаемых чувственных смыслов. Эта сфера очень велика и все же они иногда встречаются там — это самое подходящее место для встречи их учений, которые, оставив страсти и амбиции их авторов, умиротворенно беседуют между собою.

См. также:

• Рубрикатор тем «Гуманитарного синтеза»