Представления об истории — каковы их истоки? По словам Платона, египтяне и иные восточные мудрецы отказывали грекам в чувстве истории: «Все вы юны умом, ибо умы ваши не сохраняют никакого предания, искони переходившего из рода в род, и никакого учения, поседевшего от времени». Греки оправдывались наводнениями, но от самого «факта» никуда не денешься: «И вы снова начинаете все сначала, словно только что родились, ничего не ведая о том, что было в древние времена у вас самих» (см. Платоновы диалоги «Критий» и «Тимей»). Ученые, кажется, приняли на веру эту кажущуюся внеисторичность греков, а по правилам нынешнего рационального дискурса им ничего не стоило ее вполне обосновать: «Поскольку в качестве идеала трактовалось круговое движение, лучше всего представленное в движениях небесного свода, постольку движения человека и человеческой истории в идеальном плане тоже мыслились как круговые... Таким образом, вся человеческая жизнь как бы топталась на месте...» — пишет А. Ф. Лосев. С. С. Аверинцев выражает этот умозрительный тезис куда более осторожно: «... Классическая культура Греции оттесняла начало историзма далеко на задний план» и «Последний итог античной мудрости, как правило, состоит в том, чтобы доверять не времени, а пространству...».

Многие ученые полагают, что историчность входит в европейскую культуру и ментальность под влиянием Библии. Библия и в самом деле насыщена драматическими событиями, большею частью неповторимыми, и характеризующими громоподобную поступь сменяющихся во времени эпох, во всяком случае так воспринимали, так видели эти эпохи авторы великой Книги. Как кажется, именно само Время творит, что ему вздумается, и догадка о том, что есть Кто-то выше и сильнее его, приходит нам в голову лишь когда мы читаем библейские книги пророков (включая «Откровение» ап. Иоанна), предрекающие грядущий конец истории. Оказывается даже, что сей конец задолго до его наступления приуготовляется разными знамениями и событиями. Но что же потом, после конца? — Жизнь продолжается! Пусть и совсем другая жизнь, не повторяющая прежнюю, но какое-то вторящее эхо не может совсем рассеяться, память не может напрочь оборваться... Однако не будем сейчас в это углубляться (подробнее об этом см. на сайте нашу книгу «Генеалогия культуры и веры: зримое и тайное», гл. 15).

Нам представляется, что обделение древних греков историческим чувством является странным недоразумением. Странным хотя бы потому, что начатки знаний исторического характера подарили будущей Европе именно греки. Первые историки на европейском континенте, то есть не просто одаренные рассказчики, а искатели истины, как они ее понимали, — прежде всего Геродот (род. в 484 г. до н. э.) и Фукидид (460—400 гг. до н. э.), причем Геродота Цицерон величал «отцом истории», ибо, в отличие от так называемых «логографов», он жаждет достоверности, а не только художественного эффекта. Свой труд Геродот называл «словом», «рассказом». Каковы же их источники? — По большей части это конкретные люди, часто очевидцы или ретрансляторы, но, главным образом, безымянные. Писатель-историк только систематизирует, комментирует и препарирует свои с ними разговоры. Причем они рассказывают не только о событиях и людях, но явно, а чаще неявно передают содержание мифов, «объясняя» их (иногда это делает сам историк) в житейски понятной трактовке (мы не приводим примеров, ибо достаточно открыть того же Геродота почти на любой странице). Это означает, что история под пером первописателей-«прозаиков» подчинена сугубо человеческому измерению — она, в сущности, продуцируется ее живым участником или свидетелем. Человеческой мере подчинена у греков и «организация пространства»: размеры городов, дома, улицы, площади, храмы, статуи... Но таковы и меры времени — это человеческие меры. Время не имеет самостоятельного значения, независимого от жизни человека. А жизнь — конкретная жизнь конкретного человека — памятует только то, что для нее непосредственно важно, в частности, ближайшие события и по сути вневременные предания и мифы, которыми «дышит почва и судьба» древнего человека, и которые непосредственно воплощены не только в слове, но в обычаях и материальной культуре. Ну, и еще не нужно забывать, что грек очень любопытен от природы и его может занимать образ жизни и деяния совсем других людей, даже варваров.

Что касается «кругового движения», о котором пишет А. Ф. Лосев, как и десятки его маститых коллег, то в его значении в древности, конечно же, не приходится сомневаться, но о нем было известно не столько из непосредственных наблюдений над небесным сводом, сколько из циклических процессов в самом человеке и в природе, и в особенности из очевидной, хотя и не всегдашней, схожести детей и родителей, потомков и предков. Речь идет, разумеется, не только о телесной и душевной схожести, но о воспроизведении социального статуса, о виде деятельности и т. п. «Круговое движение» есть прежде всего выражение единства рода, а небесные движения или переселения душ от предков к потомкам — это уже более поздние «теории».

Огромное значение родовой принадлежности в древнем мире дополнялось у греков и, возможно, только у них, вниманием к индивидуальности. Это вполне вписывалось в известную максиму «Человек есть мера всех вещей», и было бы противоестественно, ежели бы первая стремящаяся к достоверности греческая история строилась на других основах (о том, как понималась и нынче понимается достоверность, где-нибудь в другом месте). Таким образом, можно утверждать, что прародители европейской культуры и цивилизации — древние греки — жили цельным «антропоцентричным» историческим мирочувствием, о котором говорилось выше.

Библейская традиция отражает существенно иную мирочувственную и мировоззренческую позицию. Индивидуальность каждого человека, с точки зрения его неповторимости и в силу этого значительности, в рамках указанной традиции проявляется, хотя и глуховато, только в Новом Завете, а в Ветхом Завете, этой основе иудаизма, на первом плане не человек, а народ, точнее, еврейский народ (включая особо выдающихся, но при этом олицетворяющих народные судьбы, личностей). В ветхозаветной истории мерой служит не отдельный человек, а судьбы всего народа, в лучшем случае, судьба его «колен». Таков, впрочем, весь Восток, от халдеев, Египта и далее. На верность открытым Моисею заветам Бога проверяется не столько отдельно взятый индивид, пусть это даже царь, сколько весь Израиль — «народ Божий». И хотя в христианстве, опирающемся на Новый Завет, это уже не так, прежнее воззрение отчасти довлеет и ему. Это особенно хорошо видно уже в посланиях апостолов: Иисус Христос не только Бог, но и реальный, конкретный человек, но Он же есть «Тело Церкви», и с Ним нерасторжим опять же «народ Божий», — но не «ветхий Израиль», а «Новый Израиль», то есть вся целокупность христиан. Христианская экклезиология, то есть учение о Церкви, несмотря на различия между католиками, протестантами, православными, с поразительным единодушием утверждает опору не на индивидуума (хотя бы и «глубоко верующего»), а на «общину», «приход», «братство» и т. п. И чаемый в конце истории Страшный Суд требует предстать пред очами Христа всех живых и умерших, а совершать Суд Он будет прежде всего над «народами». Это недвусмысленно представлено на старинных иконах и в новозаветных текстах. Более интеллектуализированные богословские учения, правда, содержат попытки гармонично сочетать индивидуальное и «народное» начала; в России таково древнее понятие соборности в интерпретации А. С. Хомякова.

Теологема «народа Божьего» порождает интерес к совсем иному характеру и масштабу событий, преданий, к совсем иному, «нечеловеческому» измерению времени — в еврейской и христианской истории в соответствии с длительностью жизни народов оно движется веками, тысячелетиями. Сама история уже перестает быть вольным и нескончаемым потоком рассказов — она превращается в нечто надчеловеческое, в историософию, в осуществленное пророчество, чего и в помине нет у греков — основоположников фактографической исторической науки. Если в Библии и изложена чья-то «биография», то лишь в ее отношениях с Богом и с судьбами «народа Божьего». Очень часто человек ценен не сам по себе, а своим особенным, иногда мистическим местом в родовой генеалогии (пожалуй, единственное исключение — Мелхиседек). Даже Христос, казалось бы не нуждающийся в родовом статусе, занимает в роду Авраама и Давида обозначенное сакральным числом место и, оказывается, это было предвозвещено пророками.

Когда счет идет на тысячелетия, а евреи к тому же почти непрерывно воюют, восстают и изгоняются, невозможно рассчитывать на то, что священные вехи и вообще то, что называют религией, навсегда останется запечатленным в камне, народном обычае и в устных преданиях. Вместо, а вернее, «во главе» всего этого отныне будет Книга, причем священная, можно сказать, неприкасаемая, чтимая и охраняемая более любых материальных свидетельств. На первый взгляд, жанр Библии — такие же рассказы. Но это не так, ибо Библия содержит не рассказы, а священные речения. К ним нельзя ничего прибавлять или что-то из них вычеркивать, разве что осторожно истолковывать. При этом они не могут иметь продолжения: Книга дана раз и навсегда в том виде, который считается каноническим — примерно такова позиция правоверного иудаизма (речь идет о еврейской Библии — Танахе, состоящей из 24 книг и завершенной в 1 веке н. э.). Когда говорят, что Библия является священной историей, мы должны понимать, что имеем дело с какой-то странной историей, возможно, вообще не с историей. Заметим, кстати, что позиция христианства долгое время была аналогична иудаистской, но в связи с переводами Библии на национальные языки и с так называемой библеистикой эти позиции уже не совсем совпадают.

В православно-католическом христианстве, если его сравнивать с иудаизмом, многое на так. Помимо Библии — «Священного писания», есть еще «Священное предание», излагающее многовековые, по преимуществу послебиблейские, перипетии церковной жизни, судьбы святых, чудеса и т. д. Но если в иудаизме, где помимо Библии также почитаются некоторые важные предания, толкования и факты истории, они никогда не приравниваются к Библии, то в православии и католицизме они с нею одинаково почитаемы (во всяком случае, фактически). Это обстоятельство несколько сближает толкуемую в христианском духе «Священную историю» с текущей историей, с изменяющейся жизнью, поскольку священное предание не останавливается. Для иудея же вся религиозная истина, а с нею и вся суть жизни заключена в неизменной Книге, и история, как рассказы очевидцев, непосредственно отражающая как раз изменения жизни, ее переменчивость, движение куда-то или в никуда, не содержит нового знания и только подтверждает истины религии. Отрицают значимость послебиблейской истории также и те, что утверждают, что в Библии, иудейской или христианской, предсказано все будущее человечества. Ведь если все, во всяком случае основное, предсказано, то богине Клио нечего делать. Если же история — это пополняемые и уточняемые «рассказы», в которых прошлое спрессовано с вечно изменяющимся настоящим, то у реальной истории есть шанс стать предметом науки. Так ее вылепляли «отцы» европейской истории и таковой она, по сути, является и сейчас в трудах историков.

Однако история как наука отнюдь не всесильна. И что бы там историки сами про себя ни думали, они всегда по самую макушку погружены в настоящее, а истинное прошлое — как реальность — готово открываться отнюдь не ученому, а скорее духовидцу. История историков умолкает, упершись в будущее, и снова начинает говорить, когда какая-то часть будущего пройдена и стала действительностью. Именно такую историю открыли Геродот и Фукидид: в ней всегда есть незаконченность с обоих концов и перспектива продолжения. Но именно так, а не иначе происходит в действительности, и именно поэтому открытая великими греками история смогла превратиться в науку, ибо последняя может изучать только действительность, а не то, чего уже нет. История как наука следует за потоком жизни, а Священная история указывает жизни, какой ей быть. После сказанного становится ясно, что перед нами по меньшей мере два типа сознания — антиисторическое и историческое, и что чувство истории, как ее обычно понимают, было привито европейцам отнюдь не только библейской традицией, пусть и христианизированной, а было рождено в классической Элладе...

Библейский тип исторического (или антиисторического?) сознания С. С. Аверинцев назвал «мистическим историзмом». Тогда альтернативный ему тип уместно назвать «рационалистическим историзмом». Как они умещаются в современной ментальности, сказать трудно, — это отдельная тема...

См. также:

• Рубрикатор тем «Гуманитарного синтеза»