Отчего возникло разделение на православных и католиков? Казалось бы, этот вопрос уже многажды разрешен в бесчисленной литературе. И все же, так нам кажется, есть смысл еще раз попытаться на него ответить, хотя не поручимся за оригинальность — кто же в состоянии всю ее, эту литературу, прочитать... Итак, приступим.

Образование Восточной римской империи (Византии) — так называемого «второго Рима», принято относить к концу 4 века. И, вероятно, с этого момента сжимается пружина в ее отношениях с «папским» Римом, причем, поначалу противостояние почти невидимо, едва заметно, но к середине 9 века его сила, усугубленная эпохой иконоборчества (8—9 вв.), продавливает уже неистребимую трещину между Римом и Константинополем. Победив почти столетнее засилье иконоборцев у себя на родине, византийцы лишь ненадолго наладили отношения с Римом, осуждавшим иконоборчество с самого начала.

Каковы же глубинные истоки противостояния? Часть историков — любителей конкретных фактов — ищет причины в непосредственных политических ситуациях. Более прозорливые указывают на обособляющие культурные различия, проистекающие из этнических, географических и т. п. факторов. Однако следует заглянуть и глубже — туда, где недреманно обитают пракультурные стимулы. В данном случае — это жажда превосходства, в разных формах власти, господства, первенства, возвеличения и т. п. По силе, распространенности и вневременности этой жажды с нею может поспорить разве что половой инстинкт. Желание превосходства мы видим в семье, в любом коллективе, где возможны лидерство или конкуренция, в соперничестве государств и народов, в войнах, в покорении природы, в искусстве и науке, экономике, спорте, даже внутри самого человека, когда он волевым усилием заставляет себя что-то делать или не делать.

Обратимся к средневековью. Хорошо известна борьба между собою средневековых князей, королей, императоров, феодалов, глав церквей, социальных слоев, городов. Чем бы — «по-ученому» — ни объяснять эту борьбу, и чем бы сами боровшиеся ни обосновывали свои притязания, — в действительной их основе то же исконное стремление к власти над другими, господству над землей, к присвоению богатств, подчинению людей, к первенству религиозному. В этих стремлениях, в этой «воле к власти» нет ни сущностно злого (как полагал А. Адлер), ни доброго, ибо это своего рода инстинкт — пракультурная установка.

Мы лучше, культурнее, умнее, «духовнее», добрее, сильнее и т. д. и т. п. — сколько раз, громогласно или сквозь зубы, звучали и звучат горделивые заявления, когда отдельные люди, кланы, народы сравнивают себя с другими. Вся эта жажда превосходства, выражаемая словесно или силовыми средствами, изукрашенная культурно, юридически и идеологически, в подоплеке работает на самостояние, самосохранение, активное выживание тех, кто добивается превосходства. Сотни, если не тысячи, племен и народностей истаяли, не сумев или не захотев отстоять свою уникальность. Так что можно ли осуждать тех, кто продолжает пестовать национальную или иную гордыню, хотя бы и раздувая ее иллюзиями?..

Вместе с тем, на протяжении тысячелетий, правда с перерывами, культура и социум насыщаются моралью, законами, нормами и обычаями, регламентирующими стремление к превосходству, и на какое-то время закрепляется фактически достигнутое превосходство. Так, возможно навсегда, закрепилось, что взрослые неоспоримо господствуют над детьми, тысячелетиями жены склонялись перед мужьями, богатые возносились над бедными, знатные распоряжались простолюдинами, частные люди зависят от чиновников; поединки и даже войны пытаются вводить в русло правил; в экономике, искусстве, политике борьба за превосходство упорядочивается в форме узаконенной конкуренции, в виде конкурсов, выборов, предписаний о наследовании власти и собственности. Лишь революции или радикальные реформы на какое-то время разрушают подобные узаконения и обыкновения, но рано или поздно и часто в схожих обличиях они вновь входят в жизнь.

Вернемся, однако, к обострявшемуся соревнованию за главенство между Римом и Константинополем — соревнованию, охватившему сферы культуры, религии, государственности. Кто является подлинным наследником римской державности, античной культуры, христианских истин, — вот то поле, на котором Константинополь сходился в борении с «папским» Римом. Сначала, и потом очень долго, перемежаясь примирениями, брань ограничивалась посланиями, дебатами, зато позже ожесточилась ответными отлучениями и проклятиями, а в конце концов масштаб противостояния вылился в прямое столкновение Европы и Византии: крестоносцы овладевают византийской столицей, византийцы покоряют венгров, сражаются с италийскими норманнами и т. д.

Особенный разгул бранных страстей пришелся на 9 век, поскольку отныне наследником Римской империи решительно объявил себя Запад. В первую очередь это коснулось Церкви. Правда, до полного разрыва еще оставалось почти три века (впрочем, через четыреста лет после разрыва воссоединение все же состоялось, но это уже был канун исчезновения Восточной римской империи).

В начале 9 века, когда Карл Великий объединяет часть западной Европы под имперской короной, Римская церковь уже не сомневается в своем первенствующем значении. Но в Константинополе думают иначе: надежда на столь чаемое главенство в христианском мире не исчезает, а наоборот — приобретает еще более острую, если не сказать фанатическую, форму. Византийцы, а среди них прежде всего люди греческой культуры и языка, были убеждены, что их соперники на Западе это просто варвары. Поэтому согласие с Римом теперь могло быть только формальным, — что понимали обе стороны, — ведь и с папской кафедры Византия выглядела не самодостаточной христианской ойкуменой (как ощущало ее большинство грекофилов), а провинцией, оторванной от подлинного, европейского центра обретавшего наднациональную мощь христианства. На этот раз мотивом к открыто выплеснувшемуся недоброжелательству между Римом и Константинополем послужило смещение василевсом патриарха Игнатия, которое многие считали незаконным. На его место был поставлен Фотий, не клирик, а мирянин, но человек весьма известный в умственных кругах и при дворе. Фотий был необычайно деятелен, решителен, знаток и любитель сугубо эллинской образованности, проявивший свои таланты во множестве областей. Когда между сторонниками Игнатия и Фотия взаимные нападки слишком разогрелись, новопоставленный патриарх вместе с василевсом обратились за канонической поддержкой в Рим, к папе. Однако последний счел законным патриархом отнюдь не Фотия, а изгнанного Игнатия...

Здесь нет смысла излагать дальнейшие перипетии, когда выигрывала то одна, то другая сторона, но при этом Рим неизменно поддерживал Игнатия, вплоть до его смерти. Помимо неутихавших споров о легитимности патриархов, в костер разногласий обе стороны подбрасывали все новые дровишки. К примеру, Рим требовал возврата его конфискованных имуществ в Калабрии и Сицилии и восстановления папской власти в солунском и сиракузском диоцезах, а Фотий обличал «латинян» в неправомерных, с его точки зрения, вероучительных и богослужебных новшествах. И длилось это (с перерывом в десять лет) без малого три десятилетия, в течение которого сменились трое пап, Николай Первый, Адриан Второй, Иоанн Восьмой.

Уже тогда, а потом все больше и больше, упор делался не на общее у Рима и Константинополя, а на различие между ними, — где только его можно было найти или выдумать. При этом приходится отметить, что боевой тон тут задавал Восток, скорее всего потому, что с обидной для византийцев очевидностью терял свой авторитет в Европе и уже не мог на нее влиять ни церковно, ни политически, вместе с тем не забывая своего с нею единородства.

Прежде всего должно было бросаться в глаза различие в формах церковного управления и в характере зависимости церковной власти от светских властей. Византия, как и Европа, была многонациональной, но если в Византии греческий элемент все более доминировал и патриарх уже не мог не быть грекофилом, то, в условиях более высокой активности и самостоятельности европейских народов, их переменчивой гегемонии в Европе, папа, дабы удерживать их под своею дланью, не мог себе позволить долговременных и явных национальных пристрастий. Иными словами, католическая Церковь почти с самого начала была наднациональной и в силу этого также единоначальной, а восточная Церковь, где-то с 6 века, если можно так выразиться, обретает национальность. Так будет и в дальнейшем: пожалуй, все православные Церкви проникнуты национальной спецификой, не только языковой (нынче и у католиков латынь потеснена родными языками), но и культурно-исторической, а отсюда следует наличие нескольких центров православия. Отсюда же по необходимости возникли разные формы управления в Римской и православных Церквах.

Принципиально разнились и разнится и отношение между церковными и светскими властями. В Европе последние не раз подчиняли пап и заставляли их служить своим интересам (одно время даже поставление пап должно было официально одобряться императором «Священной римской империи германской нации»). По временам папы зависели от германских, французских, австрийских, итальянских, испанских властей. Но само соперничество между ними не закрепляло надолго такой зависимости, а иногда папы брали верх и над могучими властителями. Совершенно иначе обстояло дело в восточных Церквах — они находилось в непосредственной зависимости от государства, а иногда являлись частью государственного аппарата (как было в Российской империи, начиная с Петра Первого). Как бы ни относиться к подобной зависимости, — она могла быть и плодотворной, и подавляющей (как при советской власти) — таковой факт существенно разводит Римскую и восточные Церкви, и в средневековую эпоху, и теперь.

Было еще одно, думается, самое важное различие между Церквами, правда, не всегда проговариваемое со всей ясностью, — различие, особенно обнаружившееся в 9 веке. Именно тогда, после сокрушения иконоборческой ереси, как полагали византийцы, полностью завершилось вероучительное построение Церкви и ни в каких существенных, в том числе догматических, добавлениях, а тем паче изменениях, она не нуждалась. За этим убеждением стояло, однако, нечто большее, чем последовательное осуждение (в течение 5-ти веков!) всевозможных ересей, последней из которых было иконоборчество. Стояла же за этим убеждением древнейшая пракультурная установка на... благо Постоянства. Этой установкой пронизаны вообще все древние культуры. Поиск неизменного в философии и религиях, опора на предков, представление о круговращениях бытия, природного и человеческого, величественная древняя архитектура и монументальное изобразительное искусство, следование обычаям как основа морали и т. д. и т. п. — все это выражения означенной установки. Европейские народы были в гораздо меньшей степени подвержены ей, нежели византийцы. Общеизвестно, что Восток тем отличался от Запада, что он предпочитал как бы стоять на месте, а Запад куда-то все время двигался.

Россия, географически разрезанная на Европу и Азию, оказалась двойственной и во всех других отношениях. Церковный раскол 17 века отражает то же столкновение идеалов неподвижности и развития. Знаменитый протопоп Аввакум, сожженный на костре, так и обосновывал позицию староверов: «Не нами положено, не нам и менять». До сих пор иные староверы называют патриарха Никона... католиком, ибо он, подобно католикам, дерзнул «переменять веру». Римская церковь и в самом деле не считала зазорным дополнять прежние вероучительные установления, ибо духовный опыт не стоит на месте, он может расширяться, но при этом, конечно же, и уклоняться в нежелательную сторону. (Предполагается, что Рим зорко следит за этим и в состоянии вовремя отсекать уродливые ветви). К тому же Рим призван был учитывать многообразие религиозного опыта и своеобразие его художественного воплощения, обусловленное особенностями бытования разных этносов. Бывало и так, что римская церковная власть сама поощряла творческие дерзновения художников, ваятелей, архитекторов, благодаря чему Италия стала мировым центром художественной культуры.

В католичестве вообще неуклонно держится вполне официальная тенденция слияния жизненных реалий с вероучением и молитвенной практикой. Католицизм всегда стремился и стремится христианизировать человеческий мир сверху донизу, жизнь и смерть, быт и философию, повседневность и науку. Отсюда, к примеру, склонность к натурализму в постренессансном искусстве, а отчасти уже в эпоху кватроченто, смелое сочетание египетского обелиска с христианской символикой (Бернини), использование архитектурного и художественного дохристианского наследия античности в христианских церквах и памятниках, поклонение мощам и родовым умершим в соседстве с чуть ли не соблазнительными скульптурами ангелов (к примеру, захоронение в соборе св. Петра Стюартов, блестяще исполненное А. Кановой), зловещее изображение Смерти вместе с мощными телами скульптур, и сколько же черепов и мертвецов, лежащих в стеклянных гробах, и рядом обнаженные мраморные коленки... Присовокупим сюда огромное разнообразие монашеских орденов со своими уставами и тщательно разработанные, опять-таки разнообразные, формы благочестия у мирян.

Обратную картину можно наблюдать в византийском православии, особенно после эпохи иконоборчества, которое догматически было побеждено, но оставило след в последующей эволюции религиозности. Христианское вероучение и молитвенная практика византийцев все более возносились над реалиями сего мира, обращались к внеземному блаженству и адскому ужасу. От византийской иконы веет высоким аскетическим духом, а высшим свидетельством святости в православии были нетленные мощи, явленный подвижнику невещественный «фаворский свет» и молчальничество (исихазм).

Все это, с некоторым национальным коррективом, в свое время усвоила русская Церковь. Образцом в ней представал (до 18 в.) суровый инок, а мирянин, удостоившийся религиозного почитания, мог его сподобиться лишь следуя монашеским подвигам и добродетелям. Огромное многоцветье обычаев и обыкновений, по большей части перешедших из дохристианской культуры, христианизировалось (как было и на Западе) в народном понимании, но как бы игнорировалось официальной Церковью. В 19 веке стало даже принято, в духовных учебных заведениях, относить «народное» христианство к суевериям. Отношение к Священному преданию становится все менее безоговорочным.

В Римской церкви Священное предание почитается наравне со Священным писанием, канонический корпус которого также превышает принятый на Востоке. Справедливость требует отметить, что узаконение нового опыта происходит в Римской церкви с изрядной осторожностью. Так было, например, с догматом о непорочном зачатии Девы Марии. Католики утверждают, что духовные откровения об этом были известны еще в 13 веке, а сам догмат был провозглашен лишь в 19 веке. Рим не слишком спешил утвердить и известное добавление к Никео-цареградскому, ранее принятому Константинополем и Римом, Символу веры — речь идет об исхождении Святого Духа не только от Отца, но и от Сына.

Совершенно иное положение сложилось в официальном православии, особенно в русском. Провозглашается неукоснительная верность древней христианской догматике, принятой с 4-го по 8-й век на семи вселенских соборах, и почти столь же древней богослужебной практике. Что касается значительных коррективов в богослужении, осуществленных в 17 веке, то это оправдывали необходимостью исправления ошибок, накопленных за несколько последних веков. Правда, немалая часть русской паствы была с этим категорически не согласна... Фактически за тысячелетний период русского христианства происходило множество и других, как бы не замечаемых, изменений, ныне известных, главным образом, узкому кругу специалистов по церковной истории. Из таковых изменений отметим введение по меньшей мере двух дополнительных праздников — Покрова в 12 веке и Св. Троицы, соединенной с Пятидесятницей, вероятно, в 15 веке, новых родительских поминальных суббот (с исключением очень чтимой в народе особой поминальной службы в четверг перед Св. Троицей), введение праздничных викторианских дней и дней тезоименитств царской семьи, а еще позже, по примеру католиков, воскресных пассий во время Великого поста. В 16 веке появляется вызывающая резкие споры новая иконопись, а в 17—18 вв. она модернизируется еще больше, с 17 века преображается архитектура церквей, в 18 веке широко внедряется совершенно новый (партесный) стиль церковного пения. Постепенные перемены происходят в быту и обрядовой практике вне церковной ограды: религиозный опыт стремится к реализации в жизни отдельных людей, приходов, селений, не ожидая официального признания. Если сравнивать такую практику через большие промежутки времени, то она различается радикально. Возникло чрезвычайно обширное так называемое бытовое православие, отличное от официального вероучения. Иногда говорят, что это не имеет решающего значения, поскольку неизменны догматы. Однако есть и противоположная точка зрения...

В заключение вновь вернемся в Византию. Напомним, что патриарх Фотий в качестве основного обвинения против Римской церкви выдвигал вводимые ею новшества. Фотий вообще очень ценит, по его собственным словам, «испытанную старомодность». Ценит далеко не только он — создается впечатление, что, несмотря на всяческие перемены, вынужденные объективными обстоятельствами, вторая половина отмеренного Византии времени существования проходит при каком-то торможении, оглядывании назад, Византия все заметнее отстает от вызовов времени. Осуждение новшеств как культурная и религиозная позиция как нельзя лучше укрепляла враждебность к «папскому» Риму, воспринявшему свойственный Европе динамизм. В «латинстве» стали видеть не только военную, но и культурную и духовную угрозу. Литературно одаренная византийская патриотка — дочь василевса Алексея Первого Комнина Анна (12 в.) называет папу не иначе как «мерзким», «свирепым», «бесчеловечным», «варваром». Что касается претензий на главенство в христианском мире, то, по ее словам, Халкидонский (вселенский) собор (5 в.) подчинил патриарху Константинополя «диоцезы всего мира», а Византия должна править всем миром, ибо она «по самой своей природе владычица народов».

В 13 столетии «латинян» уже прямо называли врагами Христа и святотатцами. И чем была очевиднее практическая беспочвенность византийских притязаний, тем с большей уверенностью ромеи (византийцы) считают себя выше всех — и во всех отношениях. Перелом наступает в 15 веке, но великой православной Империи остается уже совсем недолго до трагической кончины...

Русское православие, а затем и Русское Царство в целом, как виделось некоторым, представлялись самыми верными преемниками погибшей Империи — «второго Рима», а потому, как они полагали, для нового центра православия вполне подходила роль «третьего Рима». Но история России — это не воскрешение Византии. Эллинская античность и тысячелетняя римская государственность, на которые оглядывалась «Империя ромеев», не были истоками Руси и Русского царства. Поэтому идея «третьего Рима» не привилась на реальной русской почве. Зато эстафету ненависти к Римской церкви русское православие приняло с пониманием и как будто навсегда, тем более что новые обвинения против Рима растут как снежный ком, да и старые не забыты.

Как уже подчеркивалось, древние культуры полагали высшие ценности в чем-то постоянном, неизменном и, как правило, в прошлом. Каковая установка исповедуется и современным православием. Поэтому любое изменение, коль скоро оно касается Церкви, да пожалуй и не только ее, вызывает по меньшей мере подозрение. Но ведь сама эта позиция не бесспорна. Как и прежняя тенденция равнодушия к земным реалиям, она как будто не замечает движения истории, и все достойное, истинное находит в первом тысячелетии христианства. Хотя прямо это провозглашается не часто, но получается именно так. А если это так, то как быть с церковным опытом второй тысячи лет, в частности, со святыми, явившими свою святость в России, вплоть до новомучеников советского времени? То, что они исповедовали исконное православие, это не все, — они его несомненно обогатили чем-то новым. К сожалению, эта сторона их мученичества как будто не очень прояснена. А разве можно полностью уложить в рамки древнего благочестия святость прпп. Сергия Радонежского, Серафима Саровского, Оптинских старцев?

Нынче также обнаруживается стремление выйти за пределы традиционного невмешательства духовенства в общественную и государственную жизнь. Правда, высшая церковная власть в этих вопросах фактически старается уходить от определенности, то есть происходящее за церковной оградой опять-таки предоставлено доброй и недоброй активности. Но это и понятно, так как именно за участие церковных структур в общественных движениях не раз укоряли тех же католиков. К слову сказать, упомянутые движения в сегодняшней России в большинстве как раз против католиков и направлены. Впрочем, оговоримся: а против кого они не направлены?

См. также:

• Рубрикатор тем «Гуманитарного синтеза»