Первая страницаКарта сайта

Витальная энергия: ее пожиратели и ее роль в исторических переломах. Новый взгляд на историю, в особенности русскую. Важное, часто решающее значение выброса витальной активности в явлениях крупного исторического плана — факт давно известный, в какой-то мере даже тривиальный. Правда, глубинные социокультурные источники активности далеко не всегда оказываются предметом исследования. Явные витальные взрывы историки обычно стараются объяснять, представляя события как результат разных объективных процессов в экономике, социуме, культуре, массовой психологии и т. п. С достаточной проработкой саму по себе активность («пассионарность») в качестве прямого исторического фактора рассмотрел Л. Н. Гумилев, ограничив себя судьбами этносов. До него, и в самом широком, можно сказать глобально-историческом и космическом, аспекте, витальную активность («жизненный порыв») положил в основу цельной научно-философской концепции Анри Бергсон, оказавший, скорее всего, лишь косвенное влияние на историков.

Феномен витальной активности с разной степенью глубины и определенности затрагивался такими мыслителями, как Ницше, Шпенглер, Арнольд Тойнби, Шелер, Фрейд, Н. О. Лосский, Альфред Адлер, Ортега-и-Гассет, Карл Г. Юнг, Конрад Лоренц, В. И. Вернадский. Можно назвать и другие имена, но и этих достаточно для ориентации. Упомянем еще более узкие исследования: «физиологию активности» Н. А. Бернштейна, «теорию гелиотараксии» А. Л. Чижевского, а также психологические теории, относящиеся к темпераменту и имеющие отношение к пракультурным установкам, а также теорию Ганса Дриша (витализм). Взгляды на эту проблематику древних авторов, а также философов и мистиков Востока мы здесь не рассматриваем.

Наши собственные соображения будут затрагивать источники витальной энергии на пракультурном уровне, и ее эксплуатацию всевозможными социокультурными средствами с целью ее сдерживания и погашения. Кроме того, мы коснемся ее роли в некоторых конкретных исторических эпизодах.

Наше исходное предположение состоит в том, что, несмотря на возрастные колебания и влияния прочих факторов, прирожденная жизненная активность почти всегда велика, а совместная жизнь людей так устроена, чтобы использовать активность и не давать ей выходить за известные пределы.

Мы не будем здесь обсуждать природу витальной энергии (очевидно, что она не сводится к физическим видам). Может быть, у нее источник вообще не вещественный, особенно если это касается людей. Но откуда бы она ни бралась, каналы, через которые она выплескивается, — это укорененные в культуре, психике и физиологии пракультурные центры (инстинкты, потенциалы, установки — с терминологией когда-нибудь разберемся). Последние явно дают себя знать не у всех людей в одинаковой мере. Каждое общество состоит из индивидов сравнительно пассивных и активных. Одни желают «быть как все», другие озабочены превосходством — и то, и другое из пракультуры. В социокультурном разрезе это тип «старожила» и «кочевника» (подробнее об этих типах см. на сайте: «Генеалогия культуры и веры...», Начало; «В помощь учителям и ученикам», «Первоначальные основы понимания русской культуры»; а также статью «Что такое личная сфера существования и ее связь с типом культуры»). Возможно, что к этому имеет отношение и психологическая градация на интровертов и экстравертов (К. Г. Юнг). (Любопытно, что во французской конституции 1791 г. все граждане разделены на ативных и пассивных. К первым причислялись люди состоятельные и не находящиеся у кого-либо в услужении, — только они обладали избирательным правом).

Притягиваемая пракультурными центрами энергия приобретает реальную жизненную силу и насыщает ею человеческую деятельность. Последняя же растрачивает себя двояко: чаще всего она эксплуатируется культурой, обществом, государством, расходуется на достижение личных целей, на суету, но иногда она без удержу выходит из рамок и врывается страстями — в историю и личную жизнь. Впрочем, довольно скоро ее бурление и метание снова вводится во всевозможные русла и ограды...

Рассмотрим несколько примеров эксплуатации витальной энергии.

Как известно, в своих планах, целях, интересах, действиях достаточно активные люди ориентируются на конкретные и общие ценности — своего рода идеалы, в первую голову на те, что доминируют в данной общественной группе (страте, слое). Допустим, это зажиточность, наличие большой собственности, капитал, иными словами, материальное богатство. Стремление к нему служит отличным каналом, концентрирующим и эксплуатирующим витальную энергию. Когда означенное стремление не встречает слишком сильных или «несправедливых» препятствий, оно отваживает активных людей от каких-либо спонтанных разрушительных действий. При этом энергия, возбуждающая, хотя и неравномерно, весь пракультурный комплекс, стягивается к тем центрам, которые более тесно связаны именно с достижением «богатства». Таковы, вероятно, центры «обладания» (власти), «превосходства», «самосохранения», «гнезда», «подражания». Кроме того, почти всегда запускается центр «борьбы», нередко включающий игровые формы.

Довольно живописно охарактеризовал стремление к этому идеалу Алексис де Токвиль, путешествуя по Америке (США) в 30-е годы 19 века: «Странно наблюдать то лихорадочное рвение, с каким американцы стремятся добиться преуспеяния, и те их бесчисленные мучения, вызванные смутными опасениями по поводу того, что они выбрали не самый короткий из ведущих к нему путей» (Демократия в Америке. М., 1992. С. 394). В другом месте де Токвиль отмечает у американцев «индивидуальную способность искать в самих себе единственный смысл всего сущего; стремление добиваться результатов, не сковывая себя разборчивостью в средствах их достижения...» Добавим от себя, что, благодаря утвердившейся в США системе ценностей, обладавшей мощной поглощающей способностью, активность населения в этой стране достигала сравнительно с Европой очень высокого уровня и, вместе с тем, не приводила к выходу вовне и к разрушительным внутренним катаклизмам, за одним лишь исключением — войне Севера и Юга. В 20 веке положение, видимо, меняется: хотя соотношение активных и пассивных слоев склоняется в пользу последних, активность с трудом утилизируется внутри страны, и американцы уже ведут внешние войны и лидируют в глобальной экономике.

Обратим внимание на то, что упорядоченное вычерпывание энергии из пракультурного центра происходит только в том случае, если пожиратель энергии действительно способен ее поглощать, то есть между ними есть «содержательная» связь. К примеру, достижение богатства, да и чего-то иного, не очень легко дающегося в руки, не обходится без борьбы с чем-то или с кем-то. Если возбужденный центр, как донор энергии, не востребован, энергия все равно выбрасывается, раздирая общество и ломая культуру.

Немного об инстинкте подражания. Вообще, там, где какой-либо идеал является соблазном для большинства населения и оно имеет множество примеров его достижения, инстинкт подражания никогда не залеживается. Иногда это называют завистью. Между прочим, Алексис де Токвиль считал это чувство типичным в условиях демократии: «Нужно признаться, что демократические институты способствуют развтитию в высокой степени зависти в сердце человека» (Демократия в Америке. М., 1992. С. 161). В этой связи заметим, что подражание, или зависть, возникает не только в условиях демократии, но вообще там, где люди фактически равны или считают себя равными, а это бывает и в небольших группах, в узких слоях и т. п.

Одно важное замечание. Называя пракультурные центры («инстинкты») такими словами, как «обладание», «превосходство», «самосохранение», «гнездо», «борьба», «подражание», мы рискуем накликать обвинения в «этологизме» — в приписывании глубинному фундаменту человеческой культуры тех же основ, которые управляют поведением животных. Да, и в самом деле, коль скоро придавать словам решающее значение, тут налицо изрядное сходство! Однако не забудем, что объясняя поведение животных, ученые мужи употребляли понятия, применяемые для обозначения явлений в человеческом мире. Так что не мы приписываем культуре зоологические основы, а наоборот — сами эти основы получили названия, заимствованные из сугубо человеческого лексикона. Разумеется, нет нужды подчеркивать, что характер и проявления пракультурных и животных инстинктов весьма различны. Это очевидно. Что касается самого «устройства» и «механизма действия» пракультурных центров, то, к сожалению, мы пока что не можем сказать об этом ничего определенного.

Еще один мощный пожиратель витальной энергии — это войны. Тут в первую очередь обостряются инстинкты борьбы и превосходства. А еще, с особенной силой инстинкт, который мы условно назовем инстинктом свободы, имеющийся у любого живого существа, а у людей его роль максимально велика. Именно он инициирует непредсказуемые и героические поступки, поиск нового, блокирует страх гибели.

Война, как и стремление к богатству, упорядочивает выбросы энергии, задает им внешние границы, и получается как бы так, что война и стремление к богатству для того только и существуют, чтобы удержать витальную стихию в неких пределах, и уж заодно использовать ее. То же можно отнести и к другим ее пожирателям (надеемся, читатель поймет метафоричность подобных словечек).

К тому же разряду относятся вообще всяческие идеалы, в том числе такие, за которые люди готовы отдать жизнь. Присовокупим сюда азартные игры и непосредственные отношения между людьми, в том числе интимные. Всякая профессиональная деятельность, работа, в том числе творчество, общественные движения, служения (в том числе государству), туризм, религиозная сфера, фанатство, больше или меньше, призваны направлять и поглощать витальную энергию. Огромной «эффективностью» поглощения обладают высокоцентрализованные государства. Возможно, что практиковавшееся тысячелетиями возложение бремени тяжелого труда на земледельцев, а в последние века и на рабочих, должно было не просто эксплуатировать их витальную энергию, а поглощать ее для того, чтобы она не взрывалась разрушительными страстями («В поте лица твоего будешь есть хлеб...» — Бытие 3; 19). Благородные сословия ради того же предавались военному ремеслу, охоте, развлечениям и всяким тяготам государственного служения.

А разве учеба, которая годами повязывает детишек и подростков — не то же самое? А занятия спортом?.. Подозреваем, что привязанность людей к чтению, экрану, зрелищам, массовому искусству, вся эта развлекаловка, когда человек растрачивает энергию «в душе», это тоже как-то обуздывает его природное неуемство. Что же до тех людей, которые склонны направлять свою энергию на так называемые противоправные действия, то их стараются попросту изолировать и сгибать тяжелой работой.

М-да, до чего же человечество само себя боится... Но где гарантия, что ежели бы не было пожирателей витальной силы, то человечество сохранилось бы? Теперь вспомним еще о разных обычаях, сопровождаемых пением, танцами, интенсивным общением, обильной едой — неужели и они лишь для того, чтобы окоротить, обессилить человека? Пожалуй, что так и есть, но все же не совсем. Так как исполнение обычаев и вообще требований культуры, ведение войн, стремление к ценностям и идеалам, учеба, труд, служение хозяину, вождю, партии, идее, государству, развлечения, творчество и генерирование всего нового, и т. д. служат не только для того, чтобы отбирать у людей их энергию, а еще и тому, чтобы доставлять людям удовлетворение. Последнее, как нам кажется, опосредованно или напрямую, вызывается прохождением (инфильтрацией) витальной энергии через человека — через его психические и физиологические структуры, — по ходу чего она превращается во что-то другое, видимое и скрытое, внешнее и внутреннее, называемое жизнью. Человек — своего рода энергетический проводник между пракультурными инстинктами и «миром», и, вероятно, именно эта «проводниковость» доставляет ему удовлетворение — не обязательно осознаваемое ощущение незряшного проживания.

Неутилизируемые выбросы активности — то, что почему-либо не могут поглотить традиционные пожиратели, — нередко дают себя знать поначалу в сфере религиозной, в самом широком, надконфессинальном понимании этой сферы. Возможно потому, что именно она самым чувствительным образом, можно сказать, оголенным нервом замыкается на пракультуре, так же, как пронизывает системы ценностей и идеалы (подробнее об этих связях — в конце). Во всяком случае, если заглянуть хотя бы в последнее полтысячелетия европейской и русской истории, мы без труда обнаружим, что «все начиналось» как раз с указанной сферы, когда она раскалывалась, теряла цельность, наполнялась страстями и менялись ее связи с ценностями.

Радикальные перемены в самых разных областях, как известно, назревали в Европе примерно со второй половины 15 века и уже хорошо видны в 16 веке. Вместе с тем, 16 век — это время, буквально насыщенное так называемыми религиозными войнами и революциями. Их новизна, как пишет Алексис де Токвиль, в следующем: «Прежние интересы каждой нации были забыты ради новых интересов; территориальные притязания уступили место вопросам о принципах» (Старый порядок и революция. М., 1992). В 15—16 вв. расцветает итальянский Ренессанс, имеющий несомненно духовную основу. В 16 веке происходит лютеровская Реформация в Германии. Незадолго до этого в Испании завершается Реконкиста — победа над «неверными» (маврами) и страна заволакивается дымом от костров инквизиции. А самих испанцев в 16 веке изгоняют из Нидерландов, где освободительная война идет под флагом кальвинизма. Францию всю вторую половину 16 века сотрясают гугенотские войны (гугеноты — те же кальвинисты, с некоторым коррективом). В Англии в 16 веке Генрих Восьмой основывает противостоящее Риму англиканство, а после краткого крена к католицизму при Марии Тюдор, англиканство вновь выходит на передовую линию при Елизавете, но и до конца 17 века происходят столкновения различных протестантских «толков», хотя сравнительно с Францией с малой кровью. Эмигрировавшие из Англии и Шотландии религиозные общины своим примером дают толчок к образованию новых религиозных направлений и все это разнообразие становится двигателем активнейшей американской цивилизации.

Религиозные противоборства, расшатывая устоявшееся и привычное, тем самым открывают дорогу новизне и увлекают за собой политические, экономические, социокультурные и иные противостояния, плодят всевозможные перемены. В 17 веке революции лихорадят Англию, а в 18 веке чуть ли не весь прежний уклад переворачивает Французская революция. Необыкновенно глубоко чувствующий и знающий историю де Токвиль замечает связь казалось бы изрядно раздвинутых во времени религиозных революций 16 века и революции 1789 года, — последняя, по его словам, «рассматривала гражданина с абстрактной точки зрения, вне конкретного общества, подобно тому как религиозные революции имели дело с человеком вообще, независимо от страны и эпохи» (там же). Связи экономической истории с религиозными революциями посвящена также знаменитая работа Макса Вебера «Протестантская этика и дух капитализма».

Итак, устоявшаяся социокультурная система ценностей, представлений, моральных норм, обыкновений и стереотипов, рано или поздно, под давлением разных обстоятельств, в том числе прирожденной человеческой активности, дает трещины, теряет внутреннюю согласованность и, в результате, перестает сдерживать и поглощать «излишнюю» активность. Она начинает проникать во все щели, смывает то, что «плохо лежит», довершая разрушение прежней системы и оставляя от нее разве что разрозненные осколки, но и творит нечто новое, иногда безумное. А начинается это по преимуществу с духовного брожения, с религиозной сферы (не забудем, что речь идет о самом широком, неформальном ее представлении), которая сцеплена с наиболее значимыми, часто подспудными держателями системы ценностей (об этом в конце). Возможно также, что религиозные страсти и увлечения не только расковывают активность, но в какой-то мере и утилизируют ее. Могут, правда, сказать, что если все это и верно, то имеет отношение к прежним эпохам, а не к современности. К счастью или к сожалению, это не так. В наше время религиозность не менее влиятельна, нежели когда-то. Просто ее формы и проявления меняются. На наш взгляд, даже самое упертое отрицание потустороннего мира и Бога по сути явление духовное, — с кем подерешься, от того и наберешься. А разве нынешняя ненависть к «врагам России», ко всему иноплеменному не сдобрена односторонне воспринятой «православной» религиозностью?..

Теперь перейдем к русской истории. Достаточно внимательный читатель наверняка заметит, что и тут за историческими поворотами просматриваются пертурбации в духовно-культурной сфере, сопровождаемые давлением витальной энергии.

Первые четыре века после «крещения Руси» отечественное христианство озабочено проповедью новой веры, созиданием монашеской и мирской церковности, выстраиванием отношений между светской и церковной властью — именно на это направлена активность, не чурающаяся и прямой силы. В 14 веке прп. Сергий Радонежский и его ученики, другие святые подвижники вкладывают последние вероучительные камни в грандиозное здание русского православия. Сочетающая духовные прозрения с древнейшими канонами иконопись достигает такой высоты, которая окажется уже недоступной будущим поколениям.

Вот наконец и выстроен русский мир, хотя внутри себя и не совсем мирный. Много узнано, усвоено, испытано, как надо уложено. Но и не всегда хочется ходить исхоженными дорогами, а старое, отчинное плохо уживается с необходимостью каких-нибудь обновок. Хочешь-не хочешь, а зажилась Древняя Русь. От столкновения старинного обычая наследования княжеского стола с новым правилом передачи его к сыну, а не к старшему сроднику, несколько десятилетий скрещиваются мечи и Москва переходит из рук в руки. Князь Иван Третий, получивший власть от своего отца, ослепленного, но победившего в этой братоубийственной склоке, твердо знает, что нужны перемены, правда, не всегда понятно, в чем. То он пререкается с митрополитом, то входит в сношения с Римом, откуда берет в жены византийскую принцессу, то приглашает иноземных зодчих, католиков, возводящих великолепные кремлевские соборы, почти в русском стиле, но с итальянскими проговорками, а главное — неуклонно наращивает бранную мощь и ведет себя как самодержец.

Великий князь Московский уже не очень оглядывается на прежние обычаи и установления «по старине и отчине», он не страшится новшеств, открывая следующую эпоху в истории Руси-России. Но не дремлют и другие силы, и к концу 15 века вера русских людей подвергается опаснейшим испытаниям: элитное духовенство Новгорода и Москвы и само великокняжеское окружение оказалось захваченным новоявленной ересью, вернее, полным отступничеством от христианства. Отступники фактически стали исповедовать иудаизм, отчего это движение было названо ересью жидовствующих. Даже глава русской Церкви митрополит Зосима тайно симпатизирует отступникам, а великий князь Иван Третий далеко не сразу решается на суровые меры. Свидетель происходившего, основатель и настоятель Волоколамского монастыря прп. Иосиф (Иван Санин) писал в своей обличительной и поучающей книге, позже названной «Просветитель»: «Такое возникло смятение среди христиан, какого не бывало с той поры, как воссияло в Русской земле солнце благочестия». За несколько десятилетий до этого в Новгороде распространялась другая ересь — «стригольников», и к тому же повсеместно ждали Конца света... Но и этого мало: духовенство и монашество вовлечено в нескончаемые несогласия по принципиальным вопросам церковной жизни и веры — потом эти несогласия были упрощенно представлены только как споры по поводу монастырских владений между «иосифлянами» и «нестяжателями» (прп. Нил Сорский и др.). При великом князе Василии религиозные споры не утихают: история сохранила обличения продолжателя Нила Вассиана Патрикеева и прибывшего с Афона Максима Грека, выступавших, в частности, против монастырского владения селами.

Описываемые потрясения сопровождаются еще одним испытанием, лучше сказать — горделивой мечтой. В 1453 г. тысячелетняя империя ромеев — Византия окончательно разгромлена турками, а на Руси в иноческих кельях и великокняжеских покоях рождается уверенность в том, что отныне только великое княжество Московское, олицетворяющее всю Русскую землю, становится единственным носителем подлинного христианства — православия, становится третьим и последним Римом, которому надлежит властвовать над миром до его скончания.

Правомочность Москвы приторачивать к себе новые земли и расширять власть над другими княжествами и городами не вызывала сомнений. Ибо борьба между княжествами, захваты и прикупы давно стали обычными на Руси: сильных и удачливых осуждали разве что смиренные иноки, да и те, кого подчинили силой. Статус Москвы возвысился и благодаря ханскому благоволению при Иване Калите. Наконец при нем же в Москву перекочевал из Владимира тогдашний глава русской Церкви митрополит Киевский и Владимирский. Прибавим еще победу над Мамаем. Но все это — 14 век, а в первой половине 15-го роль Москвы снижается из-за борьбы за княжеский стол. Однако с княжением Ивана Третьего ее роль вновь восстанавливается, после же «стояния на Угре», где ордынское войско без боя оставило позиции, и после подчинения Москве Великого Новгорода, исторически явленная избранность Москвы уже несомненна. И вполне логично, что отныне именно Москва мыслится новым центром вселенского православия, законной наследницей Византии. Теперь ее притязания получают религиозное обоснование. Кого-то по этому поводу охватывает восторг, но кого-то вводит в еще большую сумятицу, как и все новое в обществе еще весьма традиционном, тем более такое невиданное и неслыханное возвеличение — впервые за 500 лет христианства на Руси. Традиционное соперничество между князьями и между городами приобретает новое качество: активность Москвы зашкаливает так, что прежняя система ценностей трещит по всем швам.

В декабре 1546 г. семнадцатилетний московский князь Иван Четвертый обратился к митрополиту и боярам с речью, в которой изъявил желание «поискать прародительских чинов, как наши прародители, цари и великие князья, и сродник наш великий князь Владимир Всеволодович Мономах на царство, на великое княжение садились; и я также этот чин хочу исполнить и на царство, на великое княжение сесть». С. М. Соловьев в своей истории дает к этому эпизоду такую ремарку: «Бояре обрадовались, что государь в таком еще младенчестве, а прародительских чинов поискал» (Книга 3-я. М., 1989. С. 419).

Следование «прародительским чинам», то есть преемственности с именитыми предками, в ту эпоху, как и ранее, было важнейшей религиозно-культурной основой жизни, особенно у знатных родов. А шло это еще от древней пракультурной установки на самосохранение рода, установки, опиравшейся на нераздельную связь предков и потомков. Поэтому, кстати говоря, пресечение династии — королевской, царской — всегда воспринималось как катастрофа (кому-то и на радость). В христианстве, где кровнородственная связь уступает место «духовной», преемственность также имеет решающее значение: священнослужители обретают свой сан лишь в силу непрерывающейся «эстафеты» рукоположений, начиная от апостолов (речь о католиках и православных).

Но за традиционным желанием преемственности с предками тут прячется нечто абсолютно новое для Руси — царство! Из слов юного Иоанна видно, что он вроде бы не различает царство и великое княжение, а потому «обрадованные» бояре сразу не поняли подлинного замысла этого юноши. Возможно, впрочем, что и он сам до конца не понял, чего пожелал. Как бы там ни было, но вскоре княжество Московское стало царством, и это перевернуло весь строй жизни. Огромные перемены, происшедшие на Руси с воцарения Ивана Грозного, должны были вызвать недоумение и сопротивление немалого числа бояр и князей, но многие, вероятно, большинство, приняли эти перемены и даже поддержали самодержца. Почему так произошло? Потому что несогласия, споры, нестроения открывают путь новому, а оно уже было вожделенно. Это новое острым лезвием врезалось в озлобленное и несплоченное, дряхлеющее русское бытие, которое и так, без крови и без боя, уступило бы ему место. Прибавим еще, что старые амбиции и привычки именитого боярства и княжеского племени совсем дискредитировали себя жестоким соперничеством родов и кланов во время боярского правления при малолетнем Иване. Новое — самодержавное Царство — большинство (речь, разумеется, не о простом народе) приняло еще и потому, что появилась надежда на восстановление порядка и единообразия, в том числе в религиозно-нравственной сфере.

Вообще заметим, что нововведения не обязательно представляют собою что-то никогда не бывшее. Чаще наоборот — это уже бывшее, но когда-то. Еще совсем не так давно (для людей 16 века) царем называли и ордынского хана, и византийского василевса, некоторых великих князей, не говоря уже о библейской и римской древности. В культурно-историческом плане в качестве нового обычно выступает не то, чего никогда не было, а то, что вызывающе контрастирует с наличным историческим фоном, привлекает странностью или радикальностью, и при этом, — что очень важно, — оно, это «новое», должно быть причастно неким пракультурным мифологемам, возгревающим по меньшей мере воодушевление. Таковым в 16 в. было на Руси «Царство», таковыми же в 19—20 вв. были извлекаемые из пракультурных темнот мифологемы анархизма, социализма, фашизма, коммунизма.

Итак, княжество Московское перевоплотилось в Русское царство — прямо как в сказке! Но, увы, на этом духовные и прочие страсти отнюдь не улеглись. Не утихают споры о правильности тех или иных икон, о том, что такое истинное благочестие монахов и мирян, о религиозных основах царской власти. Хуже того, царь сам, более чем кто-либо, усугубляет нестроения, вражду, духовный хаос. Он учреждает опричнину — кощунственно уподобленное монашескому ордену войско лично преданных ему головорезов, и с этим войском обрушивается на собственную страну дикими погромами, захватами и разорением. Митрополит сослан и задушен, многие бояре и князья подвергаются страшным пыткам и казням, царь меняет жен и убивает собственного сына... Ибо творящий это Иван Четвертый, обуянный то страхом, то гневом, мнительный, коварный, живет под властью духовных наваждений, в которых самое кровавое язычество прикрывается мнимым христианством, дьявольская гордыня перемежается покаянной истерией. Разрушительная, ничем не сдерживаемая агрессивная активность царя и его приближенных заражает самые разные слои населения, и в центре и на окраинах. От одержимого самодержца исходит отравляющий все вокруг дух нечестия и насилия...

В итоге разорения житейского и душевного, а потом и пресечения династии наступает ужасная Смута, когда мало кто может разобраться, где истина и ложь, кто законный царь, а кто самозванец, что такое верность, а что предательство... Доходит до того, что отчаявшиеся москвичи призывают занять русский престол сына польского короля Сигизмунда, католика Владислава, а воспротивившегося патрирха Гермогена заточают и доканывают голодом.

Оставивший яркие, в безоттеночном стиле того времени, описания Смуты келарь Троицкого монастыря (Сергиев Посад) Авраамий Палицын усматривает в случившейся напасти множество вин, а первым виновником называет Ивана Грозного: царь Иван Васильевич за разгром Великого Новгорода чем заплатил? Через год татары все разграбили, и Москве всемеро досталось горше, и за Волхов, насаженный доверху трупами... Дома роскошествуют, а церкви бедны: «держим утварь и конь паче св. икон». Творятся ужасы, а москвичи «сребро любезно собирающе». Борис Годунов преследовал родственников царя Федора и других вельмож, поощрял доносы, в том числе холопов на господ, и холопам отдавал их имения. Неурожаи в течение трех лет и обилие хлебных запасов, которыми спекулируют. На окраинах огромное скопление беглых холопов и преступников. Любовь Годунова к иноземцам и перемена нравов. И при всем этом всеобщее «безумное молчание». А в целом, согласно Палицыну, — полное расстройство общества и разрушение нравственной дисциплины — вот основная причина Смуты (подробнее об этом см., в частности, у В. О. Ключевского в основном курсе русской истории и в специальном курсе т. 7, а также у С. Ф. Платонова).

Смута — это прорыв необузданного витального напора, который были не в силах удержать полуразрушенные социокультурные институты и нормы.

В середине 17 в. церковная и государственная власти проникаются жаждой первенства в православном мире. Но еще раньше обнаруживается, что церковные книги полны ошибок (на этом настаивал еще Максим Грек), а в обрядах несовпадения с тем, что принято в других «восточных» Церквах. И тогда дело доходит до почти полного отвержения выработанных веками и еще не совсем сокрушенных устоев русского благочестия. Вероятно, властям кажется, что неустройства, сомнения и неясности можно напрочь устранить, ежели старое, как кажется, обветшалое и неправильное просто-напросто заменить новым, отвечающим духу современности. Однако приверженными «древлему благочестию» это воспринимается как попытка насадить новую веру. Да, именно веру, а не только обряды, ибо в сознании и религиозной практике русских людей в ту эпоху в понятие веры включена и вся обрядовая, художественная, вообще вся церковность, — так как, по словам апостола, «вера без дел мертва», а так называемая обрядовая сторона это и есть «дело», исполнение веры. Духовенство, монашество, миряне раскалываются на «никониан» — сторонников власти, и староверов (старообрядцев).

Церковный раскол 17 в. и, как его естественное следствие, конфликт самих властей, закончившийся низложением патриарха Никона, ослабил священноначалие настолько, что оно, с приходом Петра Великого и ликвидацией патриаршества, вообще перестает играть важную роль в судьбах страны и народа. Однако это не означает, что сама по себе религиозная сфера перестает существенно влиять на эти судьбы. Раскол вносит такое расстроение в эту сферу, а вместе с нею во множество других областей жизни, что теперь может утвердиться любое нововведение, была б на то воля самодержца. И тогда его воля и в самом деле не заставляет себя ждать, привлекает верных сподвижников, — и вот, не ограниченная ничем их витальная энергия вновь, как и при первом царе, переворачивает страну вверх дном.

Мы здесь не судим, полезны или вредны были деяния Петра, а лишь обращаем внимание на то, что его фантастическая активность и введение всяческих новшеств стали возможными в связи с прошедшими потрясениями сфер религиозно-нравственной и религиозно-культурной.

Русский восемнадцатый век — как будто эпоха религиозного затишья. Но так только кажется, поскольку страсти бушуют не в собственно церковной среде, а на высшем уровне государственной власти. Слыхано ли это было на Руси: после смерти Петра Великого на царском троне восседают почти исключительно женщины — Екатерина Первая, Анна Иоанновна, правительница Анна Леопольдовна, Елизавета Петровна, Екатерина Вторая. Перевороты, перевороты, и злая судьба преследует мужчин-венценосцев: Петр Второй умирает юношей, Иван Антонович уморен, Петра Третьего и Павла убивают. Так что в естественность смерти Александра Первого уже не верят... Историки убеждены, что причиной всему отброшенный Петром Первым прежний обычай престолонаследования — какое-то одноглазие, право...

Мифологема самодержавия имеет глубокую пракультурную и религиозную основу. Согласно идущему из древности убеждению царь является олицетворением всего народа. В случае смерти царя новый царь должен немедленно занять его место — в противном случае всему народу угрожает гибель. Заметим, в скобках конечно, что и в советскую эпоху, в первые 30—35 лет, господствовали подобные убеждения: «Мы говорим Ленин — подразумеваем партия, говорим партия — подразумеваем Ленин» — В. Маяковский; когда умер Сталин, у немалого числа людей было предчувствие всеобщей гибели, — ибо никто из его соратников не мог считаться равноценным ему. Заметим, кстати, что для большинства «Сталин» был не конкретным человеком, а мифологическим, сакральным образом (не потому ли Иосиф Джугашвили крайне редко вживую позировал перед массами, почти всегда на праздниках, которые сами по себе сакральны).

Поскольку пракультурно-родовая установка на священный характер рода — на самостоятельность, уникальность, независимость, «превосходство» рода — перешла от рода к народу, она имела силу и по отношению к царю. А это, в сущности, и есть мифологема самодержавия. И не столь важно, является ли царь «отцом народа», или отпрыском его первопредков, или поставлен народом. То, что в истории было немало случаев, когда власть царя ограничивалась, разумеется, ослабляет представление об органическом единстве народа и царя, но все же не очень. Так как ограничения вводились таким образом, что как бы учитывалась «воля народа» (что понималось под «народом» — другой вопрос, когда-то это была исключительно знать). Конечно же, представление об олицетворении царем народа многократно менялось, даже совсем отрицалось — в разных странах и местностях по-разному, но мы говорим о пракультурной основе, которая была воспринята и сохранилась в России в самом первоначальном виде (не случаен «всенародный» Земский собор, впервые созванный Иваном Четвертым). Русское самодержавие имело и сугубо религиозно-христианскую основу: царь — помазанник Божий и действует по Божьей воле (замечательную научную разработку этой темы см. у Б. А. Успенского: Избр. труды. Т. 1. М., 1994). Тот же Иван Четвертый настаивает (в частности в посланиях к Курбскому) на своей ответственности только перед Богом. Здесь нет серьезного противоречия с мифологемой олицетворения, так как еще с языческих времен народ (род) представлялся теснейшим образом связанным со своими божествами (даже кровнородственно — через обожествляемых предков). Так трактовала связь иудеев с Богом и ветхозаветная религия.

Так что же происходит в 18 веке? Царский престол оказывается во власти честолюбивого соперничества придворных партий, гвардейцев, знати, иноверных временщиков и самих претендентов на трон! Можно ли после этого уверенно говорить о каких-то несомненных, освященных древностью и преемством, правах царской власти? — Вряд ли. И не случайно какой-то Емелька Пугачев, «вор и самозванец», повел за собою тысячные толпы и навел страху на могучую Империю... Если все это вместе взятое могло произойти, то только потому, что религиозно-нравственная и религиозно-культурная сфера оказалась в большой мере подорванной и бессильной против разгула витальных порывов, — отнюдь не только в дворцах и казармах.

Для изыскания конкретных причин «повреждения нравов» (кн. Ф. А. Щербатов) совсем не нужно глубоко рыть. Как мы уже говорили, бурная деятельность Петра Первого, прежде всего ее главная черта — новаторство, стала возможной вследствие предшествовавшего расстроения Церкви и общества, а затем и сама эта деятельность привела к еще большим противоречиям и противостояниям. Жить по-старому уже не получается, а как и чем его заменить, не так легко уяснить. Но государь и люди, разделявшие его взгляды и послушные его воле, рубили с плеча и, по сути, ни с кем и ни с чем не считались. Многоопытная старая аристократия, кроме отдельных фаворитов, оказалась еще до Петра отстраненной от принятия важных решений, новая аристократия только нарождалась и слепо следовала за царем, а Церковь — ее священноначалие — эта самая авторитетная держательница нравов была обескровлена расколом и почти полностью поставлена в зависимость от того же самодержца. Став частью государства, и отнюдь не влиятельной, она уже не могла, как когда-то, претендовать даже на роль «оппозиции Его (или Ее) величества» (пусть не посетует читатель на эту аналогию с Англией). А преемники Петра Великого, если б даже и вознамерились, отныне никак не могли свернуть на иные пути. Многие и поныне считают, что тот путь, по которому они тянули и толкали Россию, был не путем, а скорее распутьем и беспутьем. Ибо в столкновениях дворцовых партий истина и в самом деле редко рождалась, а церковные деятели, за редкими исключениями, — вообще Церковь не имела реальной власти. Как не имело ее и благородное сословие — ни в виде Парламентов, или Сеймов, или Дум, отсутствие коих никак не могли компенсировать Сенат и Синод.

Положение, кажется, стало поправляться в ходе царствования Екатерины Второй. В государственных делах действительно возобладали здравый смысл и последовательность. Императрица ведет победоносные войны, а подтвердив данную незадолго Петром Третьим вольную дворянству, обеспечила ему и мирный выход активности — и это следует вменить ей в великую заслугу. Закабаленное же крестьянство по понятным причинам остерегалась тронуть и это вылезло яростной пугачевщиной. Правда, обошлось.

Вместе с тем, Церковь окончательно, и на будущее, была определена на роль служанки государства, причем роль второго плана. Императрица отняла у Церкви почти все принадлежавшие ей земли, чего после неудачной попытки Ивана Третьего никто не сумел сделать. Не исключено, что такое решение имело не столько экономическую, сколько идеологическую подоплеку. Ведь испокон веков в глазах большинства народа, включая все его слои, наличие земельной собственности было символом власти и достоинства, а не только выгоды. Так что, как только слухи о секуляризации земель (1762 г.) достигли низов, крестьяне на церковных землях прекратили платеж оброков, не шли на работы, стали грабить хлебные склады и снимать урожаи в свою пользу, а полиция потребовала от Военной коллегии воинской силы для усмирения. Что касается непосредственно задетых церковных кругов, то сопротивления практически не было — куда уж — только уклончивые и доверительные разговоры. Один лишь архиепископ Ростовский, и ранее известный смелостью в суждениях Арсений Мациевич, громко заявил о несогласии. По приказу императрицы Арсений был арестован, привезен в Москву, осужден Синодом, лишен сана и сослан в Карельский Никольский монастырь Архангельской округи. Осудили и сослали еще несколько человек. И хотя эти выборочные репрессии не обошлись без ропота в церковных низах, — но какое это имело значение?.. Что касается несчастного Арсения, то его вскоре перевели в Ревель и там фактически заживо погребли: его каморку заложили кирпичами, оставалось только окошечко, в которое подавалась пища, но потом и в пище отказали...

Императрица руководствовалась убеждением, что государственные дела должны быть абсолютно независимы от церковного вмешательства. В послании к Комиссии по секуляризации она наставляла ее членов в том, чтобы каждый стремился держаться «правил разума, не руководить себя предрассудками, уважать веру, но никак не давать ей влияния на государственные дела...» Отсюда один шаг, даже полшага до разделения человеческого существования на реальную жизнь и церковное благочестие. Иными словами, соблюдайте все обряды, регулярно посещайте церковные службы, паломничайте, а вне этих обязанностей делайте... что заблагорассудится. В крайнем случае, всегда можете покаяться... Екатерина Вторая так и сама жила, а вместе с нею так теперь и повелось в столичных кругах. Но пока не добралось до простого народа и большей части сельских дворян и духовенства, верных старинному образу жизни, когда церковная вера и конкретное существование не расходятся, во всяком случае, не расходятся по возможности.

Позиция Екатерины обусловливалась не только ее европейской закваской и плодами переписки с Вольтером, но также пониманием ею своей миссии в качестве самодержицы. В очень далекие времена царь одновременно был и главным жрецом. Поэтому всевластие царя не должно было вступать в большие противоречия с его жреческой функцией. Так бывало в Древнем Риме, в других древних государствах. Русские самодержцы тоже стали претендовать на подобную же роль. Начиная с Петра Великого это очевидно. Император Павел даже внес в Основные законы положение об императоре как главе Церкви. Одной из причин ожесточения императрицы против Арсения Мациевича были его заявления о необходимости восстановления «двоевластия», но в России Церковь так никогда и не вернула себе того властного статуса, которого она лишилась при Петре Великом.

Культурная, нравственная, социальная обстановка, неспокойная и временами переломная, скрыто протестная в религиозной сфере, в 18 веке открыла русское пространство для всевозможных новаций. Препятствием была только подозрительная и опасливая государственная власть, а еще больше благоприобретенная двухвековым давлением этой власти и ставшая второй натурой инерция. Впрочем, пока что было далековато до культа новизны как таковой. Тогда никому не могла прийти в голову фраза: «Я новое любил за новизну», как это откровенно декларировал поэт в 20 веке (Арс. Тарковский). Голой новизны еще как бы стеснялись и прикрывали ее так называемой пользой (что часто делают до сих пор). Вот и великая императрица в цитированном послании требовала «извлекать по возможности пользу из всякого положения». Церковный историк, А. В. Карташов, добавляет тут: «Таково наивное обнажение рационалистического утилитаризма» (Очерки по истории русской Церкви. Т. 2. М.,1992. С. 455). С тех пор как сей утилитаризм был изобретен — ох, уж эти англичане! — с тех пор и до наших дней он в большой чести и дурит наивные головы. Потому что, при известной изворотливости ума, можно доказать полезность чего угодно (на чем виртуозно преуспевают нынешние рекламщики).

Император Павел Петрович, хотя и был удален матушкой от государственных дел, вполне и даже сверх меры усвоил вырвавшийся на простор дух новизны. Его активность была необычайна и дела, движимые тем самым духом, крайне противоречивы. Будучи искренно религиозным, он старается укреплять церковное управление, прислушивается к мнениям Синода, но так же искренно полагает себя главою Церкви и доводит ее огосударствление до нелепости, о коей до него еще никто не додумался: вводит награждение священства государственными орденами, лентами, аксельбантами. Его бывший воспитатель митрополит Платон, пожалованный таковой наградой, умолял самодержца, чтобы дал ему «умереть архиереем, а не кавалером» (забавно, что сия новина продержалась до нашего времени; даже атеистическая советская власть порою навешивала на рясы свои ордена). Чувствуя единую христианскую основу у православных и католиков, Павел Петрович и тут впадает в крайности: он предлагает римскому папе переселиться в Россию, дает приют Мальтийскому ордену, приняв на себя звание его главы, и вдобавок ордену иезуитов. В результате навсегда подрывается уверенность в превосходстве православия, и уже никакая его апологетика не в силах спасти положение.

Не ограничивая себя ни в каких новациях, император отнюдь не приветствует других новаторов и, прямо-таки помешанный на дисциплине, тщится окоротить аристократию и дворянство, то есть опору собственного трона; он вновь вводит для дворян телесные наказания за тяжкие преступления. По словам В. О. Ключевского, «Павел был первый противодворянский царь этой эпохи». Что касается крестьянства, то одной рукою он ограничивает барщину тремя днями в неделю, а другою рукой отдает свыше полумиллиона государственных крестьян во владение помещикам.

Восемнадцатый век завершается убиением Павла. Утвердившийся уже на государственных верхах дух новизны — главное наследие этого века, переданное следующей эпохе. Но дух новизны, сама возможность которого обусловлена, как сейчас бы сказали, плюрализмом норм и ценностей, определяющих поведение людей и их ментальность, — сама эта возможность, распространенная хотя бы только на благородное сословие, все же пугает трон, и весь 19 век пройдет в растущих противоречиях между троном и обществом, мифологемой самодержавия и мифологемой свободы. Общество становится все более активным, но, спорадически пресекаемая сверху, активность оборачивается то заговором декабристов, то призывами «к топору» и терроризмом, то широким движением народничества, имевшим глубокие пракультурные корни. К счастью, туда устремляется не вся активность — одновременно с указанными явлениями бурно развиваются литература, музыка, живопись, своеобычная русская философия, в отдельных областях появляются крупные ученые, ширится университетское образование, утверждается правовая культура, растет промышленность...

В собственно церковной среде по-прежнему на страже повсеместные табу, и это отдаляет Церковь от общества, порождая к тому же атеизм и сектантство. Есть, правда, и прямые попытки сближения с обществом — это прежде всего Оптина пустынь, привлекающая тысячи жаждущих совета и церковного руководства. Но Оптина с ее духоносными старцами оказывается только вспышкой, угасшей вместе с их кончиною, и в начале 20 века старец Иосиф способен лишь благословить черносотенное движение. В котором, кстати говоря, охранительно-консервативные лозунги напоены тою же раскаленной активностью, коей возбужден противный лагерь.

Итак, наступает двадцатый век. И уже никто и ничто не может сдержать взрывоподобную витальную энергию не только образованных слоев, но и «широких масс». Теперь чем больше разрешается, тем сильнее разгораются страсти. Последняя надежда — Великая война 1914 г. с германцем, поначалу вызвавшая подъем патриотизма. Но вместе с пожираемой ею энергией удручают неподготовленность, страшные потери, упущенные победы... Разогретая, кипящая активность устремляется совсем в другую сторону. В результате распад, хаос, море крови, голод, эпидемии. Над уставшей от борьбы Россией воцаряется клан безумных новаторов, а весь народ застывает «в страхе и трепете». Чем больше самозванные паны между собой дерутся, тем пуще «у хлопцев чубы трещат». Чтобы прирожденную активность людей держать под неусыпным контролем, заподозренных в «излишней» активности репрессируют под аккомпанемент бодрых песен и лживых фильмов, а прочих бросают на неуклюжую индустриализацию: «Нам песня строить и жить помогает...» Затем страшная война и послевоенное восстановление пожирают все силы народные, но на всякий случай и тут не обходятся без колючки и застенков.

Далее, разобравшись между собой, немного поутихшие, постаревшие правители продолжают прежним манером: малоосмысленные и непросчитанные новации, обещания счастливого будущего, «стройки коммунизма», плюс к тому множество талантов и чуть не весь квалифицированный рабочий класс заперты в «почтовые ящики» — военно-промышленный комплекс. Однако, как и раньше, реализуемое новаторство разрешено лишь наверху и кое-где в закрытых городках. Но если в «массах» энергии предостаточно, хотя и нерастраченной, то на верхах она совсем иссякла — «застой». Каким обвалом и энтузиазмом обновления все это кончилось, хорошо известно.

Остается еще немного дополнить о пракультурных центрах и заявленной выше органической связи религиозно-нравственной сферы с пракультурой. Читатель, заинтересовавшийся нашими эссе, не мог не заметить, какое выдающееся значение — с историкокультурной точки зрения — мы придаем пракультурной установке на превосходство. Возможно, что именно эта установка играет первостепенную роль в расходовании витальной энергии у людей сравнительно более активных, а пассивные пробавляются максимой «быть как все». Не исключено также, что первые когда-то составили слой «прааристократии». С тою же установкой несомненно связаны такие характерные черты родовой культуры, как убеждения в том, что «мой род — лучший» и он не должен зависеть от других родов. Из того же корня соперничество в аристократической среде, отсюда и понятие чести. Установка на превосходство — это двигатель истории и источник перемен. И еще это основа представлений о божественном: божество есть высшее превосходство, которого пытаются достичь, а иногда и преодолеть — отсюда почти во всех религиях и мифологиях явны или скрыты богоборческие мотивы (борьба между самими божествами, богов с героями; этот мотив есть и в ветхозаветной религии и даже в Новом Завете).

Род, племя, народ связывали свое превосходство (мнимое или действительное — здесь это неважно) не только с личными качествами людей, но также, а возможно и в первую очередь, со своими божествами и со своим местом обитания — с землей, вообще с природными особенностями, а затем и с тем, как люди обустраивали свою жизнь. Прибавим сюда и религиозно-культурное своеобразие, как правило, связанное с особенностями природными и надприродными. История религий и культур с очевидностью свидетельствует о том, что люди всегда превозносили не только своих предков, свои национальные черты, свои места обитания, но и свою религию, своих божеств или своего Бога, и считали это основой всего остального. В дохристианской древности все это почиталось совместно и было нераздельно, отчего религии тех эпох и получили название языческих, то есть народных. Напротив, христианство утверждало наднациональный универсализм и обращенность более к небу, чем к земле, однако в конкретных воплощениях в культурно-нравственном отношении оно держалось, а в России держится и сейчас, на древнейшем синкретизме местного, национального и своеобразно понятого религиозного («русский — значит православный»). Отсюда, с частности, «русское православие», «Святая Русь», даже «русский Бог». Думается, впрочем, что и современная Европа не слишком далеко от этого ушла — просто там это сейчас проявляется менее вызывающе и не слишком болезненно...

Упомянутый синкретизм, всепроникающее породнение всех элементов бытия какого-либо общественного слоя, группы, рода, нации воспринимается и усваивается, как мы полагаем, не столько сознанием, сколько на предсознательном уровне. Еще глубже закладываются семена и ростки религиозности и ее мистической опоры. Именно поэтому, если сомнение в превосходстве ущемляет религиозный нерв, это в конце концов приводит к распаду всего бытия...

Итак, перемены наступают, когда уверенность в превосходстве теряет твердость. Чего бы это ни коснулось, что бы ни затронуло, будь то религиозное начало, природное место, умение его обустроить, государственные формы, культура, мораль, — люди начинают искать нечто новое (подвигнутые, однако, тем же самым стремлением к превосходству!): Время — вперед, История поехала!

В заключение еще несколько уточнений и мыслей.

В настоящее время известно немало видов энергии: механическая, тепловая, химическая, электрическая, атомная... Вероятно, подавляющее большинство ученых, в том числе культурологов, полагает, что именно ими и жив человек. Не случайно возникает соблазн вписать в этот ряд и витальную энергию, как будто получаемую в результате превращения других энергий. К этому был, к сожалению, близок Л. Н. Гумилев. Но это было бы ошибкой. Словесно приравняв витальную активность к некой энергии, мы, в сущности, допустили терминологический произвол. Ведь мы не знаем, в какой мере витальную активность можно измерить подобно известным видам энергии, подчиняется ли она законам сохранения или превращениям. Не знаем мы толком и подлинных источников ее и носителей (человек — это только «проводник»). Скорее всего, своим воздействием витальная энергия обязана не «количеству», а «качеству» (подобно энергии, требуемой для передачи информации). И все же не исключено, что проявления активности в чем-то похожи на энергетические закономерности. Возьмем, к примеру, второе начало термодинамики. Оно, как известно, базируется на простом факте: тепловая энергия может «работать», если существует разность температур и тепло естественным образом передается от тела более нагретого к менее нагретому. А когда температуры равны, в изолированной системе наступает «тепловая смерть» (максимум энтропии). Витальная активность тоже результативна, если активность человека превышает аналогичный витальный потенциал «объекта»; иными словами, витальная активность «естественным образом» воздействует на «объект» с более низкой активностью, будь то другие люди, элементы социокультурной реальности, природная среда или собственное Я. К примеру, разве мы не знаем, как возбужденная группка или один человек могут заразить или повести за собой толпы людей. Или, скажем, преобразуемая среда под воздействием человеческой активности начинает служить людям. Если же столкнувшиеся витальные силы «субъекта» и «объекта» одинаковы, то полезная результативность равна нулю, разве что и тот, и другой разрушаются («максимум энтропии»).

Вместе с тем, витальная энергия не вписывается в известный ряд энергий потому, что имеет совсем иную природу, а именно, в ней присутствует нечто такое, что условно можно бы назвать духовным (затертое словечко, но в родном языке более подходящего нет). Полагаем, что, хотя «душу» и «тело» можно размежевать с большой степенью условности, витальная энергия потребляется «душой», а физическая энергия — «телом». Возможно, что витальная энергия передается с колоссальной скоростью, и благодаря этой энергии человек обладает способностью проникновения в суть вещей, о чем говорят хотя бы успехи научного познания, достигающего далеких галактик и микромира элементарных частиц. Не меньше впечатляют знания тех таинственных областей, которые воспринимаются религиозными чувствами и затем постигаются умом. Правда, этот род знаний содержит немало противоречий. Но только невеждам неведомо, сколько парадоксов, несогласованностей и прямых заблуждений содержали и наверняка содержат и самые почтенные науки при своем развитии...

Кстати, об упомянутых «таинственных областях». Почему бы, хотя бы в чисто умозрительном плане, не предположить, что витальную энергию люди получают именно из этих областей, и подлинная цель различных религий состоит именно в этом? В дохристианские времена убеждение в том, что помощь обеспечивают опекающие род умершие предки, как и тесно с ними связанные родовые (народные) божества, было повсеместным. Сама жизнь — «душа» — дается новорожденным теми же предками. Вправе ли мы игнорировать эти убеждения?.. Возможно, что некоторая трансформация подобных верований в христианстве и исламе (расширение круга «предков» — святых; дарование жизни Богом) сделала витальную энергию гораздо более «доступной». Это вполне подтверждается исторически: победной экспансией ислама, вырвавшейся вперед христианизированной Европой, бурным расширением Руси, и тем фактом, что выброс витальной активности так или иначе был связан с религиозной сферой (см. выше). Определяющая роль этой сферы видна также в восточных религиях и в удивительно стойкой активности евреев.

Впрочем, кое-что нужно уточнить. Как мы неоднократно отмечали, пракультура наиболее тесно генетически связана с родовыми установками, и затем они транслировались на другие социокультурные формы. Пракультурные центры, направляемые этими установками, сохраняются на все времена, хотя что-то может «глушиться». И что бы ни происходило с кровнородственными отношениями, как бы они ни стушевывались под давлением новых форм, в том числе под давлением христианских ценностей, энергетическое вспоможение родовых опекунов всегда имеет место, хотя временами оно может оттесняться и смешиваться с качественно иным воздействием других таинственных областей. Поэтому как только искажается и ослабевает христианская вера, ее место, часто анонимно и хаотично, заступали и заступают родовые (народные, племенные) опекуны. Тем более, что они не нуждаются в прямом обращении к ним — им достаточно того, что люди следуют пракультурным установкам. Так, в частности, эпизодически происходило и происходит в России. Нечто подобное можно обнаружить и в истории других стран...

См. также: