Из истории пракультурных установок. Пракультура благополучно здравствует и поныне — проглядывает не только в ментальности и обычаях «широких масс», но, что всего удивительнее, в самых что ни на есть прогрессивно-либеральных ценностях. Мы, в частности, не раз обращали внимание на то, что в западной культуре право индивидуальности на изрядную независимость от семьи, общества и государства и представление личности о себе как единственной нравственной инстанции для суждения о своих мыслях и даже поступках, — что все это и многое иное, связанное с современным пониманием «прав человека», — что все это вполне аналогично пракультурным установкам на независимость и культурно-нравственную самодостаточность рода. Причем, те же установки были в свое время признаны в форме правового статуса народов (у нас это называлось «правом наций на самоопределение»). Так что оказывается, что не так уж много нового под Луной...

Вначале речь пойдет более о другом — о «внутренней» истории пракультуры. Начнем с чувства цельности рода, в котором укоренена плотная и даже интимная взаимность не только всех со всеми, но и всего со всем. Род включал людей-сродников, умерших и живущих, и родную землю, вместе с тем, что по ней движется и на ней произрастает, а опрокинутая небесная чаша этот округлый родомир замыкала. Родомир целен не потому, что составляющие его элементы и силы неразличимы, — совсем напротив, — как таковые, что было понято несколько позже, они вполне индивидуальны, самостийны, а целен он затем, что полон, то есть самодостаточен. Впрочем, индивидуальности в родомире не подобны лейбницевским монадам, не закрыты наглухо, а способны к взаимопроникновению и перевоплощениям. При этом индивидуальность, как бы умирая, отдает себя другому или другим, незримо продолжая в них свое преображенное существование...

Род, как пракультурный образ, целен и уникален, его членам ничего не нужно сверх тех обычаев, того образа жизни, той культуры (вместе с запретами), которые, как мнилось, даны раз и навсегда. Родомир получает окончательное культурное завершение с появлением чувства сакральности. Священное (сакральное) — это то, что не только выделено, замкнуто, оберегаемо, — а родомир именно таков, — это еще и то, что источает живительную (витальную) энергию. Глубинное ядро пракультуры рода — это интуитивная чувственная уверенность в его священной сути. Священство (сакральность) рода — родомира является сугубо культурным обрамлением кровнородственной связи, частично отождествляющей членов рода друг с другом и конституирующей родомир. С чувства священства рода начинается человеческая культура, пока еще пракультура... К кровнородственной связи причастны не только люди, но и животные, и растения, и земля, и вода, и воздух с небом, так как все это необходимо для жизни, для того, чтобы пульсировала живая кровь, перетекающая в новые поколения — таковы начальные постижения этой пракультуры. Вместе с тем все находящееся вне родомира — чужое, как бы и неживое. С удивительной наглядностью родомир описан в Библии, в образе Эдема, и там же рассказано о его, родомира, крушении, — ибо люди возжаждали большего, чем им было дано...

В соответствии с логикой собственной трансформации сакральность рода перерастает исключительно чувственный характер, более четко уразумевается, становится представимой в языке, появляются мифы о происхождении рода (племени, народа). Примерно тогда же приходит прочувствованное прозрение: коль скоро жизнь рода непрерывно движется из прошлого в настоящее, которое, переходя в будущее, станет прошлым, коль скоро она, жизнь рода, идет от предков к потомкам, которые тоже окажутся предками, — коль скоро это так, жизненная энергия, сила, субстанция жизни начинает свое вечное движение именно с предков, то есть с «передних», «первых» и они должны считаться ее владельцами и дарителями. Отныне смутные представления о каком-то ином, загробном мире приобретают более определенные и красочные черты. Отныне в снах и видениях наяву он являет своих насельников — дарителей жизненных сил — антропо- и зооморфных, устрашающих и причудливых. Необычность, «гиперичность», ничтожная малость или грандиозность этих странных существ нуждается в осмыслении и в новых словах — так возникает то, что называется обожествлением, божеством, богами, поначалу неотличимыми от «передних». Представление о безостановочном круговращении родовой энергии, дополненное затем загробным миром и божествами, послужило зачатком идеи вечности.

Эти представления и интуиции, точнее говоря, этот развернувшийся религиозный опыт привел к изрядному перевороту в пракультурных установках. Дело в том, что по культурной логике объект культа (предок, божество) и совершители культа (род, народ) должны иметь разный сакральный статус: есть священное и священнейшее. Вот эта появившаяся градация, иерархия сакральности привела к важным последствиям не только в бытии отдельного народа, но и в отношениях между разными народами. До ее осмысленного утверждения в культуре, как ее важнейшей основы, каждый род, племя, народ, почитавший себя священным, с пониманием относился к самопочитанию другого рода, племени, народа, признавая, что и у него есть свои источники витальной силы и ему также должна быть присуща отделенность, замкнутость вместе со своими предками и своим смутным иномирием. К примеру, даже римляне с их весьма развитой культурой еще не посягали на верования подвластных народов и их реликвии, если, конечно, те не восставали; более того: они воспринимали некоторые из этих верований и «заимствовали» чужеродных им богов, служа им. Русский купец Афанасий Никитин (15 в.), попадая в азиатские страны и считая себя христианином, молился, однако, по «бусурманским обычаям». Есть и пословица: «со своим уставом в чужой монастырь не ходят». Все это поучительные факты, свидетельствующие о том, что даже самые древние, первоначальные убеждения далеко не сразу уходят.

Однако как только в культуре народа (рода) возникает иерархия священного, другие народы (роды) тоже подпадают под иерархию, — как правило, на более низкие ее ступени, а то и совсем в какие-то отрицательные категории, вроде варваров, нехристей, еретиков и т. п. В результате каждый народ (род) верит, во всяком случае желает верить, в свое превосходство — и в пракультуре укрепляется соответствующая установка. Если до этого поводами к войнам были обиды, месть, присвоение собственности (территории, женщин и т. д.), то теперь прибавляется множество новых поводов, связанных с убеждением в превосходстве и стремлением к нему. Установка на превосходство, рожденная в пракультуре, с завидным постоянством удерживается в последующих культурах. Иногда, правда, она воздействует только на желания, мечты, что характерно для многих русских людей, а в западной культуре она в большинстве случаев доходит до практических действий. Это связано, вероятно, с тем, что христианизированная культура русского крестьянства веками блокировала эту установку.

Каждый народ (род) убежден — если не во всем, то в чем-то мы лучше других: добрее, умнее, сильнее, красивее, способнее, древнее или моложе, справедливее, человеколюбивее, наша религия или идеология самая правильная, наш народ единственно сакрален, только мы знаем истину, нас много, у нас самая большая (великая) страна и т. д. и т. п. Чужие, не наши всегда хуже, хоть в чем-то. Но если что-то у них и лучше, то это незаслуженно, случайно, обретено обманом, неправедно и потому не грех это присвоить или принизить, ибо мы обязаны быть лучше их. А ежели не получается и сравнение явно не в нашу пользу, да по многим статьям, то, во-первых, желательно об этом не распространяться, скрывать (даже от самих себя!), во-вторых, само существование такого чужака естественно рождает ненависть, ибо по его вине (хотя он об этом и не догадывается) разрушается ядро нашей пракультурной конструкции — установка на превосходство. Возможна еще одна неприятность: если чужак очевидно сильнее, то срабатывает инстинкт подчинения (пожалуй, как у животных), что вызывает стыд, гнев на самих себя, и тогда та же ненависть способна блокировать «позорный» инстинкт. Но и это не все: какая-то более активная часть рода (народа), чтобы сравняться с везунчиком-чужаком, начинает поспешно ему подражать (ведь есть еще культурный инстинкт подражания), а другая, консервативная, часть вступает в конфликт с «подражателями», причем среди «консерваторов» начинают бродить призраки гибели данного народа, а то и «Конца света» (поскольку рушится «все святое», носителем которого является данный народ).

Тем не менее, несмотря на эти опасности и изъяны, установка на превосходство правит бал в современном мире с тем же размахом, что и в прежние эпохи, приобретая все новые культурные формы. Ибо пракультурные установки не выбирают и их невозможно отменить по нашей воле. У них своя логика трансформаций и они очень цепки. Желание превосходства не следует путать с агрессивностью, и тем более видеть в ней причину указанного желания, — скорее наоборот. В этой связи нельзя не заметить, что вброшенное К. Лоренцом утверждение о повышенной агрессивности человека продиктовано, на наш взгляд, навязчивой идеей некоторых зоопсихологов об агрессивности как главном инстинкте, присущем как животным, так и людям. Создается впечатление, что эти ученые не понимают или не хотят понимать огромного различия животных инстинктов и культурных установок. Один из апологетов указанной идеи культуролог (!) А. П. Назаретян (см. его книгу «Агрессия, мораль и кризисы в развитии мировой культуры». М., 1995) додумался до того, что «новообразования духовной культуры — мораль, религия, солидарность, милосердие, право — во многом сопряжены с природной агрессивностью человека» (С. 24).

С установкой на превосходство борется Евангелие с его проповедью смирения, признания собственных грехов, любви к врагам, но вопреки этому сами христиане обычно считают себя выше прочих. Сейчас распространяется концепция плюрализма, также отрицающая или смягчающая обсуждаемую установку, но и она не может ее перебороть. Пожалуй даже, что желание превосходства с каждой новой эпохой все более утверждается в жизни, подкрепляясь новыми мотивами и сферами реализации.

У многих людей отношение к своему роду, народу как к чему-то священному, — речь не столько о понятии, сколько о чувстве, — сохраняется и в наше время. Поскольку же священное не может иметь темных пятен и собственных язв, «мой народ (род)» не может быть в чем-то плох и обвинен, а следовательно, в его бедах виновны темные силы, насылаемые чужаками... Надо сказать, фантастическая прочность, историческое бессмертие некоторых пракультурных начал означает, что они поддерживаются некоторой силой, которой нипочем «прогрессы», «революции» и прочие социокультурные катаклизмы. Возможно, это и есть та сила, которая поступает из иномирных глубин.

Иерархия сакральности со временем все более усложнялась. Наиболее простая схема: священнейшее иномирие — священный род (народ) — прочие роды (народы). Следующая схема между иномирием и родом включает власть (старейшины, цари, жрецы). Дифференцируются по степени достоинства и прочие народы. Сакральность власти удостоверяется многими способами: происхождением правителя от героев, первопредков, древних владык, божеств; успешностью правления, свидетельствующей о помощи свыше; участием (хотя бы в поставлении на правление) жречества или церковных властей; принадлежностью правителя к особо чтимому роду, сословию (военному, к примеру). Властитель может быть вождем нового авторитетного движения, партии, руководителем победоносной революции, представителем исполненных тайной силы и всезнайства «компетентных органов» — все это в сознании и подсознании людей наделяет правителя сакрализованным ореолом, который в прежние времена означал причастность властителя, вообще власти непосредственно божественным дарителям витальной мощи («Нет власти не от Бога» — апостол Павел, или более современное «...Власть есть не что иное, как проявление духовной силы» — Ортега-и-Гассет). Сакральный статус власть восприняла более от священнейшего — иномирного, божественного, — нежели от священного (рода, народа). Власть претендовала и на то, что она является единственным передатчиком витальной силы от иномирия к людям, и на то, что она неимоверно вознесена над человеческим миром, и на то, что пред нею следует в страхе трепетать не менее, чем перед миром божественным и загробным.

Сакральность власти и ее преимущественная близость к источникам витальной энергии, то есть жизни и смерти, неизбежно должна вступать в противоречие с сакральностью народа как целого, — этой древнейшей установкой, — так как получается, что последний как бы отодвинут властью от упомянутых источников. Собственно говоря, отсюда и проистекает разделение на власть и народ. Указанное противоречие может бродить в ментальных подвалах, а может вырываться бунтами и революциями. Иногда это сводится к самоустранению народа от властных прерогатив, к чему, например, призывали славянофилы, а иногда к самоутешительной иллюзии участия в управлении, как это было при советском режиме. Наиболее эффективный способ смягчения обсуждаемого противоречия — это реальная выборность властей, поскольку власть в этом случае выглядит лишь как исполнитель «воли народа» (что тоже является некоторой иллюзией).

Сакрализация власти достигается также присвоением ею исключительных прав на богатства и земли, так как всегда существовало верование, что то и другое — от благоволения иномирия («от Бога») и является его достоянием. А любой завоеватель сакрализует свою власть, если покоряет народы и земли. Таким был путь расширения княжества Московского, вывоз кн. Андреем Боголюбским икон из Киева и аналогичные действия Ивана Третьего; напрямую на сакрализацию нового для Руси царского статуса были направлены деяния Ивана Грозного (походы на Новгород, Псков, отобрание вотчинной собственности, ограбление монастырей и т. п.). Отчасти те же цели преследовали секуляризация церковных земель при Екатерине Второй и всеобщее огосударствление при советской власти. В этой связи заметим, что традиционные представления о сакральности власти подрываются такими вещами, как право на частную собственность, включая землю и природные богатства, как принцип разделения властей, отмена смертной казни, отделение государства от Церкви.

Описанные выше трансформации установок на сакральность рода и превосходство влияют и на другие установки, особенно равенства и неравенства. Равенство связано с сакральностью всего рода, его цельностью, неравенство — с иерархией сакральности, которая в известной мере раскалывает эту цельность. Отсюда тлеющий и вспыхивающий конфликт между таковыми установками. Так что за случающимся противостоянием сословий, социальных и экономических слоев, бедных и богатых, знатных и незнатных, царей (королей) и знати, разных народов в одном государстве не в последнюю очередь стоит указанный конфликт пракультурных установок, а конкретные взаимные претензии враждующих сторон это скорее осовремененное культурное обрамление, чем истинный корень конфликта.

Небезынтересно рассмотреть эволюцию еще одной установки, выражающейся в отношении ко всему в родомире как к кровнородственному, живому, включающему людей, животных, землю, природу. Христианство, борясь с язычеством, порицает такое отношение, но ему не удалось полностью его искоренить. Связь с животными ощущалась и представлялась настолько существенной, что практиковались прямые и символические ритуализованные сношения с ними (содомитство). В этом же ключе следует трактовать предания о похищении животными женщин. Таковы, например, истории об освобождении св. Георгием царевны из плена змея-дракона и о посещении «огненным змеем» княгини в житии Петра и Февронии (развернутый вариант); несомненно, что аналогичная подоплека просвечивает в библейском эпизоде о грехопадении Евы (у некоторых народов отмечен старинный обычай: желающие родить женщины совершали обряды у змеиных нор, уходили в лес, клали на ложе изображения змей и т. п.).

Отношение ко всему в родомире как к живому не означало запрета на убиение, кроме отдельных случаев, так как убиение, часто предварявшее поедание жертвы, не разъединяло, а даже наоборот, ритуально как бы сближало обе стороны — животное и человека. В жертву приносились растения, животные, птицы и люди. Несмотря на то, что в роду действовал принцип: один за всех и все за одного, отнюдь не заботились о жизни неполноценных сородичей, так как роду, стремящемуся к выживанию, не нужны обуза и поврежденный генофонд. Таким образом, убиение в принципе не осуждалось, если совершалось в рамках обычая и закона. Даже в Библии — в Ветхом Завете — Моисеевы заповеди не исключают, а ритуализуют убиение как животных, так и сородичей, преступивших закон (заповедь «Не убий» запрещает только убийство не по закону). Ограниченность земель и пищи часто приводила к контролю над рождаемостью, а также к избавлению от «лишних ртов», особенно «старой чади» (Русь, 12 в.) и слабых детей — это хорошо известные факты.

Установка на выживаемость и родовую силу претерпела затем изрядную трансформацию в разных культурах. В русской народной культуре до последнего времени присутствуют элементы древних пракультурных пластов. Осуждаются, пожалуй, лишь хладнокровные и жестокие убийства, а отношение к инвалидам и нежеланным детям как будто уходит корнями в те самые пласты. Впрочем, общая культурная картина весьма пестра и противоречива, поскольку разрозненные древние элементы бессистемно эволюционируют и к тому же переплетаются с влияниями западной культуры. Повсеместно изменилось и понимание живого: круг почитаемого живым, не на словах, а фактически, неудержимо суживается, употребление животной пищи в большинстве случаев уже не является священнодействием, а потому не приближает животных к человеку, а отдаляет — домашние животные, кроме собак, лошадей и кошек, лишь как бы живые существа. Наличие в русской культуре древнего отношения к убиению и неполноценным людям вызвано, вероятно, не столько традиционной бедностью большинства населения, сколько сильной инерционностью народной культуры с давних времен. Возможно, это результат преобладания в дореволюционной России крестьян, а в современной России почти все русское население, хотя бы в четвертом поколении, выходцы из этого сословия, которое чуть ли не во всех странах было наиболее верным держателем пракультурных мифологий, в том числе в новых обличиях. Ведь даже крестьянские бунты и участие в революциях стимулировалось пракультурными симпатиями и фобиями: к примеру, в России поведение вооружившихся крестьян диктовалось родовой ненавистью к «белой кости» и почитанием земли. Нельзя вместе с тем не отметить, что современная народная культура с ее довольно бессистемными пракультурными залежами теряет иммунитет и оказывается весьма уязвимой для случайных веяний и подражаний.

Родомир в условиях оседлости может существовать лишь на небольших пространствах. По мере формирования русского народа (нации) получают распространение идеологии народного единства, обычным делом становятся временные и постоянные переселения (добровольные или насильственные), а родные пенаты, местные особенности начинают терять свою органическую связь с людьми. Народная культура сохраняет от пракультуры родомира далеко не все, — в какой-то мере чувство сакральности рода-народа, когда-то заторможенную, а нынче отпущенную на волю установку на превосходство; по-прежнему сильны культурный инстинкт подражания и синдром чужого. Не исчезает противостояние установок на равенство и неравенство. Никуда не делось и такое обыкновение, как игнорирование опеки над больными, увечными, неполноценными. Прохладное к ним отношение в обществе в целом и даже во многих семьях вынудило взять на себя частичную заботу о них государство (примерно с 17 в.); поэтому же очень приветствовалась стопроцентная опека государства в советскую эпоху, опека, впрочем, с показухой и традиционными дырами. Но совсем уходит прежнее отношение ко всему как к живому, тем паче кровнородственному, особенно у молодого и средневозрастного поколения. Да и не может человек испытывать такое отношение к окружающему, если он временщик и кочевник, если ему постоянно приходится искать, где лучше, и к тому же ему почти ничего не принадлежит. Пракультурное «хранение совести в отношении к вещам» (Авва Дорофей) отмечается лишь на очень близких дистанциях.

История Запада свидетельствует о том, что трансляция ряда пракультурных установок с родомира на народ затем продолжилась на индивиде (личности). Современный западный человек со своим приватным достоянием — это что-то вроде тощего родомира, но вместо рода индивид или семья. В основном родомир замещается собственностью, хотя и в весьма ослабленном виде. В дореволюционной России нечто похожее имело место в родовых дворянских имениях, у крепких сельских хозяев, своеобразную трансформацию родомира когда-то представляла собою крестьянская община. Каким путем пойдет эволюция народной культуры в современной России, сказать пока трудно. Тем более, что само это понятие народной культуры стало двоиться, троиться, четвериться: что такое нынче народ — те, кто «вкалывает», или те, кто поглощает теледрянь, или?..

В заключение — о роли христианства в описанных выше процессах и явлениях. Сразу же скажем, что роль эта видится весьма противоречивой. Уже в Евангелии бросаются в глаза два противоположных мотива: резкое отвержение родовых и даже семейных пристрастий и, вместе с тем, придается важное значение родовому происхождению для Марии и Христа (для подтверждения пророчеств о Нем, а именно, что Он «из рода Давидова»). В развившемся христианстве опять два мотива, упроченных в религиозной культуре: с одной стороны, выдвижение монашества в качестве отцов — основателей христианского благочестия, с другой, — освящение брака как церковного таинства, трактовка семьи как «малой Церкви», сугубое почитание родителей и т. п.; с одной стороны, монастырь, с другой — «Домострой». Иначе, конечно, и быть не могло, ибо жизнь есть жизнь, и сила христианства как раз и заключается в широком охвате разнообразных жизненных проявлений, но и в соблюдении границ для таких проявлений... Неоценим вклад христианства в дела милосердия и попечения о немощных, в смягчение нравов, но то же христианство внесло свою лепту в катастрофичность сознания, в разрушение природы и в умножение врагов по религиозному признаку.

Вот что о христианстве пишет Н. А. Бердяев («Смысл истории. Опыт философии человеческой судьбы»): «Христианская история освобождения человека от природы должна была привести к тому, что человек ушел во внутренний духовный мир, чтобы в нем совершить какую-то огромную героическую борьбу с природными стихиями, чтобы преодолеть эту подвластность человека низшей природе и выковать человеческий образ, выковать свободную человеческую личность». Бердяев здесь имеет в виду страсти «низшей природы» в человеке, но о том, что это за «низшая природа», стоит ли их чохом осуждать, можно спорить и спорить... Однако бесспорно, что в борьбе с «низшей природой» мы умудрились расточить и ту первозданную симпатию к дереву, камню, земле, воде, мелким и крупным тварям, которую пестовала в людях пракультура. А может ли человек искренно возлюбить другого человека, если лишен даже той первозданной симпатии? Вот и апостол Иоанн вопрошал на заре христианства: «Можешь ли ты любить Бога, если брата своего не любишь?»

См. также:

• Рубрикатор тем «Гуманитарного синтеза»