Отчего в Отечестве нашем бушуют первобытные страсти? Далеко ходить не будем. Это надо же: десятки лет вдалбливали «дружбу народов», уверяли, что вылупился «единый советский», и что лихо скачет он в светлое будущее, — а как только отпустили вожжи, разваливаться стала «птица-тройка», и превратились «братские народности» в лица таких-сяких национальностей. Вот тут-то взыграло ретивое в раньше невиданных масштабах: вовне и внутри враги, смерти нашей хотят, кровь у них не та, и рожи не те, и... М-да, бывало такое и в советские времена, но тогда враг был больше классовый, нежели национальный. Так вот, есть подозрение, а по-научному гипотеза: во всех тех бывших дружеских чувствах многие искренно сами себя убедили и исконную родовую ксенофобию усыпили, поскольку не может существовать единая страна без единого народа, а единство страны, заметим, всегда было под вопросом, так как пространство-то преогромное, великое, и кто его только не населяет, и у всех, даже у какого-нибудь мелкого племени, какое-никакое героическое прошлое, живописуемое в разных там легендах и эпосах... Необъятные наши просторы расширяли и берегли цари наши с преданным им воинством, потом созидавшие красную империю большевички, а тут вдруг... Чем теперь гордиться? — не ублажать же себя, что мы самые-самые. Ну, ублажать, конечно, можно, но чем докажешь? — а вот ежели разлегся богатырь сразу на двух континентах, одной ногой в турка уперся, другой — в Афган, одна рука до океана дотянулась, другая европейцам кулак кажет — вот когда было такое светлое прошлое, тогда и доказывать ничего не надо.

Однако, все это какая-то психология, а следует копать глубже. Мы неоднократно показывали, что культуры, с их идеалами и ценностями, развиваются как бы с оглядкой на пракультурные установки («инстинкты», «мифологемы»), преобразуя их в соответствии с характером эпохи и умеряя их пыл. Если же культура деградирует, то это никоим образом не относится к ее пракультурному фундаменту, — наоборот, пракультура сбрасывает сшитые на нее культурные одежды и взрывается первобытными страстями. Напрягающая их витальная сила ускоренно творит историю именно в условиях деградированной культуры.

Утеряв культурную мощь, народ стал жить по преимуществу в рамках распадающихся традиций, и все более брали верх пракультурные страсти, — а окончательно обострилось это к началу 20-го века (не явилось ли это главным условием возникновения «революционной ситуации»?). Даже большевики, с их страшной государственной машиной, не смогли быстро унять эти страсти и повернули их на всевозможных «врагов», внешних и внутренних (по мере развития социализма, классовая борьба обостряется, — учил Сталин).

Российский социум всегда состоял из двух слоев: подвластных (до девяноста процентов населения) и нависшей над ними горсткой властвующих. Властвующие никогда бы не справились с огромным большинством подвластных, ежели не была бы тут замешана мифокультура. Это прикровенно передано скульптором Фальконе в конной статуе Петра: Император слишком изящен, его руки слишком аристократичны, чтобы прямой силой вздыбить русского Коня, — поэтому, обозревая памятник и проникаясь его магией, мы чувствуем, что власть управляет страной не с помощью войска, а данной свыше чудодейственной волей. Более откровенен другой памятник Петру, работы Шемякина, водруженный в Петропавловской крепости: чудовищная диспропорция между маленькой головой и массивным телом наглядно демонстрирует тот же феномен — тайна подчинения власти в наваждении, в мифологии, в культуре, но совсем не в прямой силе.

Властвующие объединялись в четкую, внутренне организованную общественную целокупность, со второй половины 18 века с некоторой личной свободой (сравнительно с низшими слоями). Благодаря этому высший слой имел достаточно замкнутую ступенчатую культуру, способную вместе с тем вмещать большое разнообразие, безболезненно поглощать новации и перестраиваться по мере необходимости. Вообще, культура не может долго существовать вне четких общественных форм, социально-экономических, политических и иных ограничений, так как культура неотделима от них и обычно нуждается в защите, а известная мера личной свободы обеспечивает преодоление ею не слишком радикальных кризисов. Однако культура высшего слоя в России выстояла, к сожалению, не далее конца 19 века — вероятно, скорость преобразований превышала возможности культурной адаптации к ним, что, в свою очередь, обусловливалось все же недостаточной личной свободой.

Положение подвластных в культурном отношении было гораздо хуже. Самое главное, подвластные никогда не кристаллизовались в большие и сильные общественные структуры, со своей специфической культурой. Эти люди жили «просто так», объединяясь по родственному, профессиональному или ограниченно местному (общинному) признаку, и в русле постепенно хиреющих старых укладов и аморфной, незащищенной от случайных поползновений стареющей культуры. Почему так сложилось, сказать нетрудно: с одной стороны, властвующие не способствовали и даже препятствовали созданию упомянутых структур, и, тем более, расширению в низах личной свободы, с другой, сами подвластные не больно желали кристаллизоваться. А в итоге распад культуры высших и низших слоев и привел к пракультурному взрыву — революционной смуте.

Новая, советская, культура начала выстраиваться исключительно как огосударствленная, вплоть до быта. Так что стоило рухнуть советской государственности, как разрушение настигло и советскую культуру. Если же образуется культурный вакуум, жизнь пронизывают кровнородственные страсти и мир видится поделенным на своих и чужих — по принадлежности классовой (бедный видит в богатом чужого), географической и, разумеется, национальной. К тому же, если люди различаются «по крови», нет граждан и подлинно гражданских институтов. Всерьез гражданами у нас именуют лишь начальников особливых ведомств...

Ненависть ко всяким «ино», то есть иноплеменникам, иноверцам и прочим, просыпается у нас не по любому поводу, а когда заползает в души страх этнической катастрофы. Правда, национальное самосохранение у нас всегда связано с укреплением государства, а не со средствами житейской культуры, достаточно развитой и прочной. К примеру, новая, собезьяненная культура поведения и быт — подражание Западу, и одновременно дружное осуждение Запада — может ли на такой основе созидаться слаженная культура? Сопротивляться пролазам и ошметкам чужой массовой культуры способна только своя культура не менее гибкая и сильная, и к тому же, еще раз подчеркнем, слаженная, — а где ее взять? Коль скоро масса пробавляется по преимуществу пракультурными, весьма разрозненными и неустойчивыми страстями, новое, хоть и чужое, без большого труда взламывает нестойкий иммунитет. Ибо что же может лук, да палица супротив многострельного оружия закордонных соблазнов?..

Это что касается отголосков чужой культуры в наших «неискушенных» душах, то есть касается «врагов внешних». А как быть с «врагами внутренними»? — речь не только о тех, кто тарабарит на иных языках, а еще о тех, про которых говорят, что «трудами праведными не построишь палаты каменные». Этих-то простой народ всегда считал чужекровными. Страсти, страсти, самоубийственные страсти... Именно самоубийственные.

...В сонном ночном тумане выплывают нестойкие фигуры, слегка светящиеся заемным зеленовато-лунным светом, выплывают и снова тонут, наливаясь краснотой, — и страшно, и оторваться невозможно; кому такое привиделось, уже не забудет предупреждение рока...

Такова общая картина. А что со всем этим делать — думайте, господа, думайте!

См. также:

• Рубрикатор тем «Гуманитарного синтеза»