Михаил Булгаков. «Мастер и Маргарита»

(Для тех, кто читал)

Упражнений по части истолкования романа написано столько, что добавлять к «булгакиаде» что-либо еще, видимо, уже неприлично. И все же... Однако обещаем не рыскать по тексту, выковыривая мнимые намеки и надуманные влияния, и, по возможности, оставим поползновения эксгумировать и анатомировать самого автора, покойного Михаила Афанасьевича (после полновесного «Жизнеописания» М. О. Чудаковой о личности и судьбе Булгакова, думается, и сказать нечего).

Есть роман, то бишь текст, и есть внероманная историческая реальность, о которой мы кое-что знаем, — вот единственное, о чем мы позволим себе порассуждать, да и то, стараясь поменьше оригинальничать, потому как несравненный талант автора мы все равно не переплюнем.

Итак. Место и время действия: скамейка под липами на Патриарших прудах, Москва конца 20-х — 30-х. Из неспешного слога, но емко, как в дайджесте, она предстает нам уже на первых страницах. Примечательно, что романная, булгаковская Москва зачинается с отрубленной головы. Согласно известному старорусскому преданию, с отрубленной головы пошла также историческая Москва. Правда, предание намекает на то, что обезглавленный боярин Кучка чем-то не угодил великому князю Юрию, а чем и кому насолил злополучный Берлиоз, Булгаков не объясняет. Ну, и не надо, тем более, что принесение жертвы в основание города — это общее место в истории множества городов, особливо столичных.

И вот, перед нами довоенная советская Москва. Огромный, набитый людьми город оказывается пустынным, лишенным воздуха, противоприродным, — потому что даже солнце, перепутав май с июлем и закат с полуднем, — напускало небывалую жару, и само же, обессиленное ею, «валилось куда-то за Садовое кольцо»... В этом знакомом и непонятном городе продавщицы обижаются, когда покупатель спрашивает то, чем они обязаны торговать, пожалуй даже, еще и нагрубят; горожане, почти поголовно, заражены шпиономанией и поиском вредителей, а безбожие стало непререкаемой истиной. Жизнь людей, самых разных, разграфлена сверху донизу, вдоль и поперек, а коли нарушил хоть йоту, пожалте в кутузку, ну, а ежели покусился на правоту предержащих, или кому-то показалось, что покусился, то, как говорится, лучше бы тебе не родиться на свет. Власть, простирающуюся от управдома до кремлевских звезд, замирая от страха, шепотом ненавидят и заискивающе благодарят, а она по своему хотению одаривает и отбирает, разрешает и запрещает.

...Однако, не успели Ваня и Миша настучать на разноглазого иностранца, как мы узнаем, что такая же жара стоит в не менее странном городе Ершалаиме, правда, назад тому почти два тысячелетия, но какая, в сущности, разница? — там тоже, изострившись, следят за блюдением буквы жизненного уклада, там тоже господствуют жестокие захватчики (хотя, пожалуй, большевички были похуже римлян), там, наконец, тоже будет разрушен храм единому Богу (а уж сколько было порушено церквей в бывшей белокаменной, и сосчитать не легко). И еще одно недвусмысленное совпадение: эти ужасные грозовые бури, предвещающие неизбежное возмездие...

В подвале ветшающего приарбатского особнячка, иногда поднимая уставшие глаза к запыленным окнам, Мастер увлеченно творил свой ясновидческий роман, а его тайная подруга бережно протирала книжные корешки или пекла картошку, — и хорошо бы, чтобы так и было всегда, до их тихой кончины, но увы, помянув последний раз пятого прокуратора Иудеи, Мастер поставил точку, и, по настоянию уверенной в успехе темноокой подруги, стал обивать пороги то одного, то другого логова, где правили бал советские литераторы. О наивная женщина, милая, милая Маргарита, преисполненная восторженной любви и веры в своего избранника, — зачем, зачем... И жизнь кончилась. В их маленький и чудесный мир вползла смерть — и слава Богу, так как отныне лишь она одна могла их соединить навеки.

Некоторые из толкователей, соблазнившись первыми набросками романа, в которых не было ни Мастера, ни Маргариты, и замысел был иной, обнаружив там главу «Евангелие от Воланда», ухватились за это обеими руками и по уже проторенной дорожке заговорили следом о «Евангелии от Мастера», даже о «Евангелии от Михаила». Но Мастер отнюдь не провозглашает нам Благую весть о спасении (а это, по-гречески, и есть Евангелие), — ибо таковая давным-давно всемирно обнародована Новым Заветом и церковным учением; Мастер не выдумывает и какой-либо новой ереси, ибо ересь всегда представляет собою особое учение, уклоняющееся от принятого Церковью, — но роман не учение. Мастер предлагает нам чисто романную версию событий и характеров людей, причастных к Тому, кто был Мессией, но, кроме небольшой кучки прозорливцев, не был признан ослепшим народом Израиля. Ох, эта слепота! — ведь даже язычник Понтий Пилат в конце концов понял, Кого он послал на крест, — понял, впрочем, запоздало, а то, что все-таки понял, выдает надпись, которую он велел начертать на кресте: «Сей есть Иисус, царь иудейский».

Обвинять Мастера, о чем твердят в «церковных кругах», в искажении духа Евангелия в высшей степени несправедливо. Мастер видит в своем герое прежде всего человека, он не намерен настаивать на его божественности, так как это не дело романиста. Сын Божий Иисус, как человек, в художественной трактовке Мастера, — это не кто иной, как Иешуа Га-Ноцри. Называя Христа таким именем, Мастер выделяет человеческий «аспект» происходящего с его героем. Более того, и этот «аспект» явлен нам с изрядной сфокусированностью: Мастер сосредоточивает наше внимание исключительно на тех чертах Иисуса, в которых очевидна Его правдивость, непосредственность и то, что в старину именовали кротостью. Об этом же не раз напоминает Евангелие: «Трости надломленной не преломит и льна курящегося не угасит» (Матф. 12; 20. 11; 28—30). По учению Церкви Иисус Христос не только Бог, но и человек во всей полноте, но абсолютно лишенный самопревозношения и поражающий смирением (см. в Евангелии призывы Христа не противиться злому, благословлять врагов, призывы к безграничному милосердию и т. д.). И на иконе мы обозреваем лишь Его человеческий образ, а Его божественную суть верующие более всего постигают в молитве. Вместе с тем, Иисус как человек есть первая ступень в откровении Его божественности, причем ступень необходимая. Вот что говорит об этом апостол Иоанн: «Духа Божия... узнавайте так: всякий дух, который исповедует Иисуса Христа, пришедшего во плоти, есть от Бога...» (1 Послание, 4; 2—3).

Исповедание Иисуса как Мессии и Бога, то есть Христа, допустимо лишь для людей духовно подготовленных. Спаситель спрашивает у своих учеников: «а вы за кого почитаете Меня? Петр сказал Ему в ответ: Ты Христос». И евангелист добавляет: «И запретил им, чтобы никому не говорили о Нем» (Марк 8; 29—30). Для не подготовленных, неведающих дается поначалу лишь «детская пища» (ап. Павел), то есть перво-наперво они должны хотя бы узнать, что в Палестине при римском наместнике Пилате был действительно распят необыкновенный человек, учитель жизни, звавшийся Иисусом из Назарета. Для этой цели на безрыбье сгодилось бы и обрезанное евангелие Льва Толстого.

Много ли людей знало об историческом Иисусе из Назарета, когда Мастер писал свой роман? Во всяком случае, среди «творческой интеллигенции» таковых были уже единицы. Нам это ясно с первых страниц булгаковского романа — с самого начала беседы Берлиоза с Иваном Бездомным, а затем из дискуссии Берлиоза с незнакомцем. Причем незнание людей типа Берлиоза происходило не от элементарного невежества — уж кто-кто, а Берлиоз был образованнейшей канальей, — оно было результатом панического вытеснения из сознания всего того, что могло навлечь государственные кары, пусть и не арест, а только изгнание со службы. И уж никак не совместимо быть верующим и одновременно требовать от литераторов безоговорочного атеизма, на чем строил свою карьеру Берлиоз.

Так на что же мог надеяться Мастер, когда бродил по редакциям? Конечно, ни на что, но этот человек, переставший понимать страну, куда его занесло историей, этот несчастный романист-романтик, давненько не чуявший ее под ногами, отрезвился не сразу. После безумных ночных страхов, бессознательного ожидания расправы, лихорадочного уничтожения улик, то есть теперь уже ненавистного, погубившего его романа, и после того как ему внушительно постучали в окно, — его способность понимания окружающего окончательно просветлела. Наконец-то все разрешилось и он даже был доволен таким финалом — безропотным доживанием там, где «не надо задаваться большими планами», а точнее, в том самом что ни на есть «адском месте для живого человека», которое слегка иносказательно привиделось содрогнувшейся Маргарите.

Ну, а много ли читателей прозорливо прочитали роман Мастера спустя четверть века и, просим прощения, многие ли сегодня понимают соотнесенность романа с Евангелием, дистанцию между ними и связь? Думается, не очень многие — иначе откуда эти бесконечные, по большей части нелепые истолкования, все эти вопросы «Что бы это значило? Как это понимать?» — в то время как романная история с Га-Ноцри, Пилатом, Левием Матвеем, Иудой и прочими персонажами не столь уж запутанная, совсем не символическая, пользуясь выражением Булгакова, отнюдь не бином Ньютона. История, подчеркнем еще раз, не заменяющая Евангелие, но не противоречащая его духу, особенно в части, относящейся к повиновению Иисуса воле Отца Небесного. Что, впрочем, довольно очевидно тем, кто с открытым сердцем и доверием Евангелие читал, и при этом не запугивал себя известным окриком: шаг влево, шаг вправо — расстрел...

Несколько слов о «букве» Евангелия и «букве» романа Мастера. На первый взгляд, разночтения велики, но если провести серьезный анализ, они расточатся по второстепенным деталям. Вот хотя бы два момента. В романе у Га-Ноцри оказывается один последователь — Левий Матвей, но и в Евангелии сказано о том, что после ареста Учителя ученики разбежались, а Петр даже отрекся. Или возьмем разговор Га-Ноцри с Пилатом. В Евангелии он приведен у разных евангелистов по-разному. В романе Га-Ноцри вводит Пилата в заблуждение, говоря о своем происхождении и скрывая, что у него было немало последователей. А разве Он должен был их выдать и вдобавок еще больше усугубить свою «вину»? У евангелистов Иисус редко отвечает на вопросы Пилата, возможно потому, что ответов никто, кроме самих говоривших, не слышал. А романист идет дальше — ну и что?..

Еще раз подчеркнем: Мастер явил нам образ Иисуса из Назарета так, как его, по-человечески и как человека, только и могли бы видеть и слышать недоверчивые соплеменники и римляне, и как только, в большинстве, могли поверить в образ исторического Иисуса жители той, обезбоженной, Москвы, да, пожалуй, и немало из живущих ныне.

По свидетельству Елены Сергеевны Булгаковой, когда она стала уверять умиравшего писателя, что его последний роман будет напечатан, он несколько раз повторил: «Чтобы знали... чтобы знали...» (М. О. Чудакова. Жизнеописание Михаила Булгакова. М., 1988. С. 481). Роман опубликуют в 60-х, а свободное распространение и продажа Нового Завета произойдет только в конце 80-х — начале 90-х. Западные христиане, зачисленные у нас в еретики, многотысячными тиражами безвозмездно слали в Россию священную книгу. Следом, осмелев, включились и церковные издательства. Конечно, и те, кто читал, далеко не все уверены, что Евангелия обладают исторической достоверностью. И все же, лед тронулся: те, кто в состоянии хоть сколько-то верить, наконец-то узнали — кто из романа, кто в церкви.

Теперь оставим роман Мастера и обратимся к роману Булгакова. Описываемая им среда — наряду с ловкачами, духовно одичавшая «советская интеллигенция». Некоторые с гимназических лет еще помнят, что некто Христос в кои-то веки родился в далеком Вифлееме, но если Он и был когда-то близок их сердцу, то нынче Его там уже нет. И вот, всем этим людям, что-то помнящим или совсем беспамятным, озабоченным добыванием насущных благ и служением власти, собственными персонами являются, ни больше ни меньше, натуральные чертяки! Почему, зачем, что им здесь нужно? Только чтобы покуражиться, поиздеваться, погубить еще сколько-то тел и душ? Оказывается, не только. Удивительнейшая штука: они явились в раздавленную страну, дабы косвенно ли или прямо проповедовать существование Христа! Вот такой парадокс. Как говорится, дожили. А что же делать-то, ежели больше некому... Недаром же сказано, что если люди будут молчать о правде, то камни возопиют. Так что ради благого дела подойдут и черти. В конце концов «и бесы веруют и трепещут» (Послание ап. Иакова 2; 19). А то, что они пакостят людям и мучают их, так по справедливости — за грехи! Коль скоро это узаконено в загробном мире, в аду, то допустимо и в нашем. Правда, бесы не больно заботятся о справедливости — все у них как-то небрежно, кое-как, и немало хороших людей залучают в смертельные сети. Но что ж поделаешь: раз дал себя уловить, не выдержал испытания, значит сам виноват — вот и винись, глядишь, и поможет, а еще так говорят: на то и щука, чтоб карась не дремал (однако до чего же находчив народ наш!). Или возьмем с блеском расписанные писателем бесовские маскарады, шутейства, всякие наваждения и прельщения. Все это тоже в старину числилось за бесовщиной, и потому, между прочим, преследовали ватаги скоморохов, коих считали чуть ли не всамделишными бесами. Впрочем, нынешняя публика прямо-таки обожает кривляющихся глумцов, и не удивительно, что многие современные читатели очарованы и Воландовой компашкой. Вообще у нас, на Руси, прельщения разного рода — болезнь хроническая: то Распутин, то Джугашвили, то гроб в Мавзолее (продолжение следует). А помните, у Достоевского, изрядного знатока наших национальных особенностей, какой ореол демонской прелести воздвигнут вокруг Ставрогина...

Оставим, однако, судейскую позу, тем более, что ситуации разные бывают. Маргарита и Мастер ведь явно спознались с нечистой силой, а многим из нас они все равно симпатичны и, что скрывать, вызывают душевное сочувствие. Потому что когда прямой путь к Богу перегорожен, ради спасения от злейших будешь искать защиты у злых. Тут, как говорится, хоть черту в зубы... И как же не посочувствовать влюбленным, если окончательно повенчала их только смерть, и, несмотря на страдания в этом мире, их отказались впустить в блаженный мир света.

...«Себя Маргарита видеть не могла, но она хорошо видела, как изменился Мастер. Волосы его белели теперь при луне и сзади собирались в косу, и она летела по ветру. Когда ветер отдувал плащ от ног Мастера, Маргарита видела на ботфортах его то потухающие, то загорающиеся звездочки шпор. Подобно юноше-демону, Мастер летел, не сводя глаз с луны, но улыбался ей, как будто знакомой хорошо и любимой...» Бесовская шайка, почти вся, совершенно перевоплотилась в нечто благопристойное и печальное, потому что из кожи вон лезла, дабы, сама того не ведая, исполнить заданное ей свыше, и тем заслужила справедливое прощение. Трогательные любовники, романист и его подруга, могли теперь навеки забыть лживый и опасный город, город Алоизия Могарыча, — отныне свободные, они летели в последнее пристанище, чудесный домик со стрельчатым венецианским окном и вьющимся по стене виноградом, домик в староанглийском или старонемецком, а может быть, и староитальянском вкусе, где мягко звучит пленительный Шуберт и где «будет приятно писать при свечах гусиным пером». Там можно и роман докончить... А нам остается только гадать, что за милое сновидение предстало Михаилу Афанасьевичу: то ли это и вправду обещаемый за гробом вечный покой, то ли какой-то еще не тронутый современностью тихий европейский уголок, куда писатель так безнадежно рвался, замордованный судьбой и властью, — кто знает. Но, право же, не нужно гадать, не нужно тревожить великую тень, хватит с нас восхитительного, невероятного в своей правдивости романа!

См. также:

• О скрытности и сокрытости

См. также:

• Рубрикатор тем «Гуманитарного синтеза»