Забор

Жизнь я коротаю в большом, очень шумном, многозаботливом, грязноватом, и, пожалуй, веселом городе. В нем есть и попрошайки, и дурно пахучие бомжи, и конченые алкаши с полузасохшими, кровянистыми ссадинами на припухших лицах, оживляющихся только при встрече с собутыльником или собутыльницей. Попрошайки распределились по чинам: самый высокий чин — безногие и безрукие в камуфляжах, самый низкий — доживающее старичье на слабых ножках, а между ними молодушечки с младенцами, играющие на инструментах и поющие, прирожденные карлики в колясках, а также околоцерковные, бормочущие входящим и выходящим «Дай Бог здоровья» (что даже забавно, поскольку в старину, как утверждают знатоки, нищим полагалось за монетку поминать лишь умерших). Есть еще... Но хватит об этом.

Итак, я коротаю жизнь в большом, грязноватом и т. д., и все же веселом городе. В нем множество заборов, — так, сколько я себя помню, было всегда. И каких только нет: из бетонных блоков, из покрашенного и некрашеного железа, сложенных из выщербленного красного и серого кирпича — густо-вкусно разрисованных, исписанных тупыми лозунгами и нехорошими словами, обклеенных объявлениями; встречаются, однако, и не запятнанные, видимо, особого государственного назначения. Иной забор не обойдешь, поскольку он во что-то утыкается — в глухой торец какого-нибудь дома или в своего же собрата, а иной вылезает, как и обрывается, в самых неожиданных местах, скажем, стоят балбесами два-три обвитых колючкой столба посреди пустыря, и что они там стерегут или прячут, никому неизвестно. Говорят, что во многих заборах есть тайные проломы и дыры, про которые, правда, все знают. Говорят еще... Да мало ли о чем говорят, — о многом говорят. Так что заранее предуведомляю, что все, о чем далее буду повествовать, основано на непроверенных слухах (а как их проверишь?), случайных разговорах, сомнительных догадках и ночных видениях (тут мне для оправдания и прибавить нечего!). Но начну с абсолютно достоверных фактов.

...Женщины бывают чувствительны до чрезвычайности. Вот, к примеру, Люда, секретарша нашего начальника. Сейчас она уже на пенсии, расплылась или подсохла, а я ее помню еще вполне плотной и шустрой бабенкой, то с одной сотрудницей о чем-то пошепчется, то с другой. С мужским контингентом общалась только по делу. Может, так ее воспитали, а может, потому, что супруг по партийной линии пробивался, — а там конкуренция была поболее, чем у капиталистов, к тому же соглядатаев и послухов навалом, — и сам должен быть без сучка и жена ни в чем не подсмотрена... Но это побоку. Итак, Люда, секретарша. В обеденный перерыв иногда отоваривалась продуктовым дефицитом. Хорошо помню, как однажды она притаранила отличнейшую селедку, упитанную, приглушенно-перламутрового оттенка, отдающую благовонием далекой Атлантики. Не выдержала и одну разрезала — сотрудницы как ястребы набросились, прямо так наманикюренными пальчиками хватали и накрашенными губками присасывались. А мы отправились в коридор покурить. Когда же женщины пошли в сортир руки мыть, Люда и говорит, эдак с душою, то есть вполне искренно: «Вот у нас, в стране, есть, конечно, трудности. Но ведь кое-чего достать можно. А как живется людям при капитализме, особенно трудящимся! Я как подумаю об их голодных детях, так все из рук валится...»

А вот еще Элеонора Ивановна. Жива ли сейчас, нет ли — не знаю. А была серьезная женщина, с говорящими глазами, впрочем, незамужняя и уже безнадежно засидевшаяся, хотя и с такими глазами. Вечерами задерживалась, все что-то досчитывала и дописывала, кофий глушила. Так, когда наш «ограниченный контингент» вошел в Афганистан, при всяком подходящем случае горячо поддерживала. А почему? — Нельзя, говорит, быть равнодушным к мучениям бедняков, они, мол, от голода спасаются только маком, а про детей когда начинала, то глаза — большие, яркие — прямо-таки светились от сострадательной влаги. Можно бы еще привести примеры, но и этих достаточно, чтобы понять, как много способно вместить женское сердце. Речь, конечно, о наших женщинах, именно наших.

Однако, не будем бросать тень и на наших мужчин. Вот, скажем, Марат, с умственной жилкой. Мы с ним накоротке, да и вообще, вне служебной деятельности и когда нет посторонних, он человек прямой. «Я, — говорит, — никогда не любил коммунистов, с их показушной дружбой народов, — и всяким там кавказцам, казахам и эстонцам никогда не доверял. Да я тебе больше скажу: во всей этой нашей империи-эсэсэрии ничего хорошего не было, одна туфта, желаемое за действительное. А жили как? Сейчас, конечно, вертеться надо, но зато может и перепасть, а раньше крутись- не крутись... Начальнички, и раньше и теперь, при кормушках. Дело тут не в способностях или образовании, а натура такая. А наш брат не столько про харч, сколько про смысл думает. А смысл в чем: если ты в чем-то большом, то и сам большой. Пусть и далеко это и вроде бы тебе лично ни к чему — тайга, океан, горы, степи, — а все равно они в тебе или ты в них. Как это получается, не знаю, но чувствую. Причем, почувствовал я это не тогда, когда был Союз, а когда его не стало. Почувствовал то, чего уже нет. Беда не в том, что Союз разрушили, а в том, что тебя самого, твою душу обузили, обкорнали. А кому нужна такая душа-душонка?» — после этого мы обычно переходили на новости местного значения или расходились восвояси.

Да, никак не определить, где наш — истинно наш — человек кончается, сколько еще может вместить его душа, а ведь именно в этом и состоит главный вопрос, истинно наш вопрос. А заборы... Вот, пожалуй, отсюда и заборы. Потому что пределы нам нужны, другими словами, порядок. Ведь если нет предела, то и человека нет — вместо него море разливанное или небо бескрайнее. Может быть, они и могучи и прекрасны, но это природа, а не человек, сам по себе человек. Ему требуются имя, фамилия, место жительства и место работы, и чтобы душу всем этим хоть как-то обособить, а природа — она и без имени, без прописки, без трудовой деятельности проживет. Так-то вот: ежели не прикнопить нашего человека, то разбредется он по полям да лесам, градам и весям, — кто мысленно, а кто натурально, и потеряет себя на огромных просторах. И ведь сам из-за этого страдать будет, рваться то сюда, то туда мечтой своей бродячей.

Иначе западный человек: точно знает кто он и что он и что ему надо, если куда и подастся, то с определенной целью, а не просто так, разве что иногда для развлечения. Впрочем, сравнивать западного человека с нашим все равно что сравнивать красную икру с красным знаменем. Для западного человека порядок это нечто разумное, ясное, полезное, нечто придуманное людьми для удобства жизни. Порядок вставлен в душу западного человека и потому для следования заведенному порядку не обязательно ставить ограждения, а достаточно таблички. Для нашего же человека порядок это совсем не то, ибо он не составляет часть души, ему не на чем в ней удержаться, он всегда вне ее, дабы ее ограничить, обрезать, пресечь, не дать ей размахнуться. Посему наш порядок воплощает в себе не ясность и разумность, он не придуман людьми, чтобы сделать их жизнь слаженной и удобной — отнюдь! Наш порядок спущен нам с неких высот, он обязательно скрывает в себе недоступные простым смертным тайны, порою страшные тайны... Но он нужен нам, необходим, как воздух, ибо подобно тому как воздух дает нам биологическую жизнь, наш порядок делает нас людьми, и не просто приватными человеками, а носителями государственного величия, которое нам заменяет расплывчатые бродячие мечты.

...Куда ни поверну ухо, только и слышу, что либералы-демократы задумали уничтожить нашу Россию. Не знаю, можно ли верить снам, но было мне такое видение. Повсюду вспыхивают взрывы — это злоумышленные враги отечества повсеместно изничтожают заборы, а народ — о, наш мудрый народ! — вылавливает сих врагов и на их истерзанных трупах восстанавливает порушенное. Чем кончилось, не знаю, не досмотрел. Встал с постели и пошел пить успокоительное.