Несостоявшийся писатель

Лев Николаевич, тезка великого писателя, вступил на литературную стезю без малого в пятьдесят лет. Лучше поздно, чем никогда — решил он. И напрасно решил — по многим причинам. Начнем с того, что все хорошо, что вовремя: проживши около полувека и набравшись жизненного опыта, он, вместе с тем, стал иногда забывать нужные слова, и, что еще хуже, его пером водило что-то не свое, то есть он никак не мог избежать подражания, причем не сразу улавливал, кому он подражает.

Со словами еще как-то можно найти выход: Лев Николаевич был человек начитанный и вообще знал много слов, поэтому он всегда мог найти замену забытому слову. Тут, правда, возникает недоумение: если слово в данный момент забыто, значит неизвестно, как же можно найти его дубликат, то бишь синоним — с чем сравнивать-то? Что же, логично. Однако память трудится по каким-то своим законам, бывает, что и вопреки логике. Дело в том, что слово, вернее, словесное ощущение, которое никак не может вынырнуть на поверхность сознания, все же где-то барахтается и тем самым посылает сигнальчики. Благодаря им и выпрастывается тот или иной синоним, а говоря точнее, словесное ощущение, воплотившееся в определенное слово. Так рисованные физиономии на так называемом словесном портрете в разной степени напоминают нам мимолетно увиденного преступника, которого мы в подробности не запомнили.

С подражанием, как сказано, проблема была еще труднее. Льву Николаевичу так и не удалось ее разрешить, видимо, потому, что подражал он большею частью бессознательно. Чтобы выработать собственный стиль, он избегал чтения, тщательно выискивал в своей писанине заимствованные обороты, кем-то использованные эпитеты, чужие интонации. И несмотря на все это, он чувствовал, что его как бы сам по себе выползающий из-под пера текст лишь изредка вполне согласно отзывается в душе, и еще реже передает то, что должен передать. Все это как раз и показывало, что написанное им не совсем его собственное, а более чье-то — какого-то неведомого сочинителя.

В конце концов, перемарав сотни белоснежных листов бумаги, он смирился со своей литературной неполноценностью, но писать продолжал. Он утешал себя тем, что содержание его опусов, не в пример тому, что нынче печаталось, было глубоким и, как ему казалось, оригинальным. Увы, он и в этом ошибался. Потому что все его «вечные вопросы» и «глубины» и до него не раз обсуждались и истирались до дыр, и даже его сугубо личные переживания, как это ни странно, были уже кем-то описаны и, пожалуй, более изощренно и точно.

...И все же он выпустил книгу, средней толщины, в хорошей обложке. И какое-то время был счастлив... Но книгу никто не заметил — имеются в виду литераторы. Читатели же, купившие ее, тоже не подавали голоса — да и где они могли его подать? Лев Николаевич и тут нашелся, чем себя утешить: раз тебя не раскрутили, раз ты не тусуешься в писучей среде, раз ты не... и т. д. — не стоит ожидать откликов, оценок, тем более похвалы, даже если твоя книга и яркая, и нужная.

Надо сказать, что и в этом он ошибался. Тот мир, который он ощущал и понимал, и который худо-бедно воплотил в книге, имел очень мало точек соприкосновения с тем миром, в котором жили и читатели и писавшие для них писатели, во всяком случае большинство их, подавляющее большинство. А если прибавить, что и свой собственный мир из-за недостаточного мастерства Лев Николаевич отразил с искажениями, то чего же требовать? И еще прибавим, что Лев Николаевич жил в эпоху, когда людей интересовали не столько вечные вопросы, сколько заботы текущей жизни. Вообще, затронутым в его книге проблемам, вопросам и переживаниям по большей части были подвержены люди, вышедшие из общественного употребления и никого не интересовавшие. И уж конечно, все это прошло мимо литературных критиков, жадных до типичных общественных явлений.

...Лев Николаевич, кажется, уже ничего не пишет и чем он занимается, занимается ли вообще чем-то, неизвестно. Чудак, — он думал, что ежели ты имеешь какие-то знания и сколько-то таланта, то и признают тебя в роли писателя. Разве существуют почитаемые изобретатели, придумывающие лишь то, что нужно им самим, а не обществу? Разве существуют знаменитые врачи, которые никого не лечат? Разве существуют прославленные учителя, которые никого не учат? Если ты не на службе у общества, так и не жди от него ничего, кроме полного забвения твоей персоны. Конечно, ты имеешь право на собственный, ни на что не похожий, мир, но на мирскую славу ты прав не имеешь.