Жизнь по лжи

Семейство Кизяевых, с некоторой натяжкой, можно бы отнести к среднему классу, вернее к его начальному уровню. То есть не к богатым, но и никак не к бедным. Кизяевы пока что не могли, но мечтали сравняться с теми, кто может себе позволить «немного лишнего», вроде виллы в Испании. Они ни разу не попробовали даже утку по-пекински из дровяной печи! Их хватало лишь на двухнедельное барахтанье на антальском побережье, отечественную колымагу и трехкомнатную квартиру в хрущевке. Но детей — мальчика Стаса и девочку Дару — они усердно настропаляли к роли новых русских, о которых с определенностью можно только сказать, не что они такое, а что они имеют. Из-за этой неопределенности наука до сих пор не выработала рекомендаций для воспитания детей, предназначенных родителями к указанной роли. Речь, разумеется, не о тех родителях, которые уже выбились наверх, — им не нужно натаскивать своих детей, тем достаточно инстинкта подражания. А Кизяевым наука бы не помешала, но поскольку таковой не было, они воспитывали Стаса и Дару по своему домашнему рецепту, недаром имели высшее образование.

На первом этапе детей сажали на книжечки, которые сами жевали в детстве — про пионеров, железных чекистов, пламенных революционеров, даже Павку Корчагина реанимировали. Однако объяснили, что славословия коммунистам и проклятия буржуям всерьез принимать не надо — не это главное. И насчет заботы тимуровцев о бабушках и дедушках тоже можно опустить. А как юные герои наливались пробивной силой, как формовали волю, — вот в этом им следует подражать. Правды ради заметим, что кизяевские отпрыски все это почитывали с неохотой, так как уже настали времена роботов, инопланетян, злых и добрых магов. И когда старшие Кизяевы уже явно почувствовали родительское бессилие, они перестали совать книжечки и сформулировали для своих чад только основные жизненные принципы, и уж тут крутили воспитательную шарманку денно и нощно. Даже вывесили наглядную агитацию: на кухне, в комнатах, в туалете торчали плакатики с афористичными наставлениями.

Собственно говоря, было всего четыре принципа, которые вдалбливали Стасу и Даре. Первый: если что надо, бери быка за рога. Второй: на всякий чих не наздравствуешься. Это для тех, с кем имеешь дело по случаю. Если же с кем общаешься часто или от кого сильно зависишь, то противоположные принципы: во-первых, не при на рога, а действуй изобретательно, во-вторых, от тебя не убавится, если подладишься. Не сложно, но и не очень просто. Однако дети усваивали успешно. Им в этом помогало желание поскорее стать или хотя бы выглядеть взрослыми, а также прирожденная народная смекалка (Кизяевы, как когда-то говорили, вышли из простых).

Крестили Стаса и Дару (то есть Станислава и Дарью — тогда это было модно) в малолетстве, за городом, так сказать, втихаря, как тогда многие делали из опасения за карьеру. Потом начисто забыли о своем духовном подвиге. Лишь иногда Кизяева-мать заглядывала в церковь, покупала полдюжины свечей и ставила их перед иконами, названия которых были ею предусмотрительно записаны в блокноте, где также было указано, при каких обстоятельствах кому надо ставить. Правда, Кизяева-мать путалась и в конце концов, как говорится, на всякий случай и впрок, воздавала всем сестрам по серьгам.

Когда же Стас подошел к призывному возрасту и нужно было во что бы то ни стало поступить в институт, где, как нарочно, за прием не брали взяток (вернее, брали, но таких денег у Кизяевых не было), — когда совсем приспело и надо было действовать, после раскаленной дискуссии Кизяевы приняли неожиданное решение: сделать вклад в церковь — не так чтобы очень большой, но наверняка это лучше чем навтыкать свечки. Позднею весною старшие Кизяевы поехали за город, где десять лет назад беспаспортно крестили Стаса и Дару. Там по-прежнему служил отец Руф, теперь уже с седою гривой, большою бородой, которую, по всему видно, не укорачивал и не подбривал, как это вошло в обычай у молодых священников. Был он инвалидом войны, на протезе, говорил со слегка южным выговором. Вклад взял и даже выдал бумагу и, по окончании всех треб, пригласил в прицерковный домик откушать. Батюшка не расспрашивал дарителей о побудительных причинах, как и о прочем, но в нем было что-то весьма располагавшее к доверительному разговору и Кизяевы поделились с ним своими заботами и даже жизненными планами. Хотя, может быть и бессознательно, но, видимо, хотелось им получить одобрение, — а то ведь говорят, что стремиться к достатку, положению и прочему в таком духе, мол, грешно и чуть ли не безнравственно.

Отец Руф угощал, был немногословен, но под конец высказался:

— То, что желаете жить хорошо, чтобы была полная чаша, — кто же возразит. Желание естественное. Люди не равны друг другу. У каждого свое. Надо бы только, чтобы из-за наших дел другим худо не было. Вот что самое трудное, — потому что разобраться в этом, да, разобраться в этом бывает никак невозможно. Не хочу обижать, но скажу честно: без лжи не может человек жить, хотя бы и делает все по закону. Потому что и думает и говорит чаще всего для своей пользы. Как будто только для того и дан ему дар речи и мысли. И так мы к этому привыкли, что не замечаем. Иной думает: я ведь не о себе пекусь, а о детях или других людях, а некоторые уж куда дальше — я для церкви или для страны. Но во всем этом он себя почитает. Вы скажете, а что же тут плохого, — ведь пользу-то приносит не себе. Может и так, то есть кажется, что так, потому что неправда. А где неправда, там хорошего быть не может, только не сразу видно... Иной придет на исповедь — кается. О чем? Что кого-то обидел, о ком-то плохо подумал. Опять же все о себе, — а кается, чтобы потом не корить себя, и чтобы Бог не наказал. Есть и такие, что всего себя вывернут наизнанку: любуются своими грехами, хоть и плачут при этом. Да, пойди разберись... Некоторые говорят, мол, хочу стать лучше, — так ведь опять о себе! Вот и псалмопевец Давид-пророк сказал «Всяк человек — ложь»... Я все это не к тому, что всякий достоин осуждения. Наоборот: так уж устроен человек, что без неправды не может. В отдельном человеке, в вас, во мне, не может быть правды — она, когда все обымешь, все увидишь. А мы всё о себе. Я и говорю: жалеть людей надо, что они такие, и сами не знают, что такие. Когда прямой обман, все ясно — грех виден, а то, что во всем невидимая ложь, вот что прискорбно.

Отец Руф остановился. Прибавил:

— Простите, что много говорил и нескладно. Вы с добром ко мне, а я вам про ложь. Сам не знаю, зачем разговорился. Простите и дай Бог здоровья.

Он встал и поклонился Кизяевым, а потом перекрестил их. Те смутились, — где-то видели, как подходят к ручке, под благословение, но воздержались.

Пока обратно ехали на электричке, молчали. Но когда подъезжали, Кизяева-мать покачала головой и посмотрела на мужа: «Может, все-таки поможет?» Кизяев-отец поднял брови и ничего не сказал.