Кто я

Сначала несколько слов скажу о себе. Я немолод, сутул, седоват и полноват, и ношу толстые очки... Впрочем, все это побоку, ибо не в том дело. Я давно заметил за собою ненормальность: вдруг, правда, на очень краткое время, почувствую себя женщиной, каким-нибудь зверьком или насекомым, мушкой например, а то и вещью — столом, стулом. В самый момент превращения меня это пугает, но почему-то нравится. Думаю, что подобные превращения небезопасны — ведь может случиться так, что обратный переход не произойдет. Такие истории известны, но большею частью как шутейные байки. Скажем, некто напялил на себя козлиную шкуру, да так козлом и остался: говорить уже не мог, а только блеял. Или: мамаша покойная говорила мне, малышу, дескать, будешь кривляться, так и пристанет к тебе кривая рожа. В таковую опасность очень верили в старину. Вот, к примеру, в семнадцатом веке на Руси представляли «пещное действо», то есть библейский эпизод, когда халдейский царь-язычник велел предать огню благочестивых отроков, не желавших ему поклониться как богу; отроков, как известно, огонь не тронул, а халдеям досталось. Так вот, на этом самом действе, попросту говоря представлении, кто-то изображал отроков, а кому-то приходилось изображать халдеев. И было правило: ежели какой «халдей» помрет во время представления, то и не хоронить его по христианскому обычаю, поскольку в момент кончины своей был он язычником. Еще позволю себе напомнить гоголевскую повесть, где пропавший, точнее, на время отлучившийся нос майора Ковалева проявился в виде некоего даже весьма приличного господина в мундире, между прочим статского советника в отличие от более низкого чина коллежского асессора, в каковом пребывал сам майор Ковалев. Полагаю, что в той странной повести наш великий писатель отобразил свой личный, конечно же, скрываемый опыт: ведь он был обладателем выдающегося носа, которого несомненно стеснялся, а для того, чтобы преодолеть стеснение, полюбил его и ощутил самостоятельным существом (ибо такова преображающая сила любви). А почему бы не присовокупить сюда и чёрта Ивана Карамазова, то есть наглого выкидыша его самого, уродца неприятного, оскорбительного, повязанного с ним коротким поводком. В действительности Достоевский описал здесь трагедию покаяния, но очень заостренно, ибо грех был ужасен — провокация отцеубийства. То, что Иван Федорович беседовал с чёртом, а не начисто превратился в него, добавляет важную особенность исследуемого нами явления, — майор Ковалев тоже удостоился беседы с собственным носом, да и какой-нибудь «халдей», возможно, обменивался мыслями с изображавшим его игрецом, и когда я проникаюсь женостью, стольностью, стульностью или насекомостью, то, грубо говоря, не со всеми потрохами, а отчасти оставаясь самим собою и между двумя моими сторонами наверняка — я это точно знаю — курсируют взаимные чувственные токи (словесный диалог — это только частный случай).

Могут, впрочем, сказать, что все это давным-давно известно, и что раздвоение есть не более чем артистический прием, используемый по нашей воле, если же тут нашей воли нет, то мы имеем дело с фактом сугубо медицинским — с психопатией. Готов согласиться с таким мнением. Однако...

Однако и вы согласитесь, что в этих способностях перевоплощения и раздвоения, — думаю, что обе они лишь этапы одного процесса, — в этих способностях далеко не все ясно для рассудка. И что тут не просто неясность, а даже тайна, может быть, вековечная загадка человеческой натуры. Собственно, я именно об этом...

Итак, в одно и то же время я могу быть женщиной и самим собою, столом и самим собою и т. д. Я раздвоился, то есть перевоплотился во что-то, но не до конца — я оставил себе кусочек, пожалуй что изрядный кусочек, возможно почти всего самого себя. А иначе я бы не смог вернуться в прежнее, не раздвоенное состояние и тогда самое для меня подходящее место было бы в доме умалишенных. В нашу в общем-то бесталанную эпоху для обратимого раздвоения нужен талант, каковым, видимо, обладают хорошие актеры, хорошие писатели и ловкие мошенники. И все же, все же не будем совсем отрицать схожей способности и у обычных людей. Большинство из них умеет соответственно вести себя в зависимости от обстоятельств, скажем, дома они одни, а на работе другие; к тому же и обычный человек способен анализировать свои поступки, совеститься, самоукоряться, — но, хочешь-не хочешь, он при этом непременно раздваивается: некто в нас самих анализирует, совестит, укоряет, другой, тоже в нас самих, как может, обороняется. Еще древние мудрецы учили самокопанию. Помните знаменитое — «Познай самого себя»?

Есть в Евангелии притча о том, как больной и нищий по имени Лазарь по смерти попал в рай, а богач, имени которого евангелист не указывает, очутился в аду. И стал богач просить Лазаря, чтобы похлопотал о нем пред Богом, да ничего не вышло. А замечательно то, что на Руси в популярном изложении сей притчи богач тоже получил имя Лазаря — так эта старинная притча и ходила под названием «О богатом и бедном Лазаре». Так что получилось иносказание об одном человеке, в котором укоренены два начала — смиренное и гордое, праведное и греховное, и если при жизни первенствует гордое и греховное, то в загробном мире все наоборот. И древние святые отцы, то есть подвижники-богословы говорили, что в каждом христианине живет «ветхий, грешный Адам» и «новый, очищенный от греха Адам». Также многие нехристианские народы веровали в то, что в человеке присутствуют по меньшей мере два начала — злой и добрый духи; между прочим, у тюрков они называются ару-кермес и дьяман-кермес. Вот и спорят они между собою: новый Адам с ветхим Адамом, ару-кермес с дьяман-кермесом, нищий Лазарь с богатым Лазарем, разум с душою, душа с телом... Лет тому назад тысячи полторы архиепископ острова Крит Андрей записал стихами, как его разумное, светлое начало обличает его неразумную душу, и до сих пор читается это поучительное произведение в православных церквах во время поста. Прибавим еще, что превеликой давности повсеместное представление о самостоятельности души и ее способности покидать тело также выросло из факта раздвоения человека. Древние египтяне, китайцы и множество иных народов и племен знали, что в человеке одновременно присутствует сколько-то душ, не исключено, что и дюжина. Иными словами, человек, считали они, многодушен. Но и наши староверы, стоявшие за двоеперстие, не открыто, но по сути, не приписывают ли пальцам самостоятельной духовной жизни? Наверняка нынешние и прежние православные и руки наделяют духоносностью, о чем свидетельствуют обряды с возложением рук и особенное значение правой руки.

Людям открыто и более того: какие-то части человека, каждого конкретного человека, бродят во времени — в прошлом и будущем. А иначе как бы мы вообще знали о времени, как бы мы чувствовали реальность давно прошедшего и постигали будущее? Человек когда-то вообще собрался из частей, которые до того пребывали автономными, но вселенский закон концентрации влек их друг к другу, укреплял взаимопомощь и взаимозависимость и созидалось цельное существо. Наш великий философ Владимир Сергеевич Соловьев трактовал этот закон как «собирание Вселенной», как стремление к «всеединству». Подчиняясь закону концентрации, притягиваются материальные тела, образуются атомы, звезды и планеты, семьи, племена, народы, государства. Когда же концентрация становится нестерпимым насилием, наступает малый или большой апокалипсис: разбегаются галактики, взрываются звезды и атомы, ломаются семьи, рассыпаются народы и рушатся государства.

У каждого народа было свое понимание того, из чего создан человек. Вот, я вижу, как старинный грамотей переворачивает жесткие, пожелтевшие страницы большой рукописной книги, обязательно читает вслух, небыстро произнося слова: «От коих частей создан бысть Адам — от осьми частей: тело от земли, кости от камня, очи от моря, мысль от скорости ангельской, душа от ветра, разум от облак, кровь от росы и солнца...» О наивный, наивный пятнадцатый век, — а по сути-то верно! Во всем пребывало предчеловеческое естество, и от всего набирало понемногу, заемную жизнь превращало в собственную — и стало человеком. Потому понимает он, что такое земля, камень, море и «скорость бестелесных созданий»...

Неумолим закон концентрации: требует, чтобы у многого было единое возглавление. Смиряются части, но не сразу и не всегда. И идет между ними спор за возглавление. То берет верх телесное, то душевное, то разумное. Не желает темная сторона души отдавать первенство разумной стороне. Темная сторона наполнена страстями, которые спят, пока их что-то не растревожит, не напугает, а если это случится — не удержишь никак разумом, — только когда притомятся страсти и обессиленные снова воздремлют. Но и разумная сторона не безупречна: многого в реальной жизни не постигает, потому что и сама несовершенна, и может угасить добрый порыв неразумной души, ибо слишком расчетлива. Уж очень проста эта машинка разумности — а претензий-то, претензий...

Так вот: когда мы раздваиваемся и перевоплощаемся, то используем ту, еще не совсем исчезнувшую автономию, ту остаточную свободу, которая когда-то в полноте была присуща предчеловеческим частям. И еще бывает в нас желание соединиться с землею, деревом, камнем, звездою, морем — со всем, из чего были созданы, как то утверждают древние письмена. Однако все менее и менее мы способны к этому, ибо усиливается возглавитель, единый и неделимый, от всего отторгаемый и над всем возносящийся.

О нем, о возглавителе, нужно сказать особо. Множество живущих в человеке душ борются за первенство, пока какая-то победит, и хотя победа никогда не бывает окончательной, кажется, что в человеке есть только одна душа, пускай и сложная, составная, но все же одна — та, что победила. О том же учат и христианские учителя, отвергая иные представления. Что с того, что это не совсем так, и многодушие, правда, ослабленное, по-прежнему существует, — христианство мечтает создать цельного человека с единой и чистой душою. Поэтому в Символе веры, который лежит в основе христианского мировоззрения, говорится, что христианин должен исповедовать «едино крещение во оставление грехов», — едино, потому что в человеке должна быть одна душа. А ведь бывало, что крестились не единожды и имена меняли многажды — переменяя образ жизни, желая от чего-либо увернуться, избавиться от болезни, — тут проявляло себя неосознаваемое верование в многодушие.

Однако, если уж говорить о возглавителе, то придется порассуждать еще об одной его черте, по правде сказать, не очень скромной. Имею в виду его желание выглядеть всепроникающим, вездесущим и вдобавок бесстрашным, дабы уличать то, что он считает вредным, но и похвалить то, что считает полезным: и в человеке, и за его пределами, и при этом «со скоростью ангельской». Но что же в сем качестве может соперничать с тем, что благосклонно даровала нам природа — с разумом, с мыслью? В самом человеке, вероятно, никто. Следовательно, на троне место только разумному, рассудочному, мыслительному началу в человеке. А если в восторге от такого открытия мы еще припишем оной царской особе добродетели беспристрастности, справедливости и способность следовать законам логики, то разум вполне предстанет в роли конституционного монарха — и кому же, как не ему, поклонится человек, недаром присвоивший себе имя «Человек Разумный». Пусть это лишь идеал, но в предвосхищении будущего видится всемогущий разум, покоривший тревожную, склонную к крайностям, тяготеющую к телесности душу, которую и до сих пор некоторые представляют состоящей из газообразного или жидкого вещества; такого же мнения, в сущности, придерживаются и те, кто считает, что психика неотрывна от физиологии.

Таковыми были мечтания людей, уповавших на «разумное, доброе, вечное». Но не тут-то было: ввалились на арену истории горланящие толпы простецов, по-прежнему живущих порывами и инстинктами, свергли они монарха со всей его изощренной логикой, и вновь, как в незапамятные времена, наполнился мир страхом и страстями, а разум заставили служить им — что-то вроде трудовой повинности... Но это уже другая тема и мы не станем на нее отвлекаться.

В разуме есть еще одно свойство: он невидим. На троне восседает царь-невидимка. Таковым свойством обладают и всякие души. То, что некоторые прозорливцы способны видеть душу в мистическом созерцании — к примеру, в виде младенца с огромными, как чашки, глазами — не в счет, огромное большинство людей никогда не видело ни собственной души, ни чужих душ. Возможно, именно в силу этого обстоятельства некоторые вообще отрицают существование души. Чудаки! — мало ли чего мы не видим; а что, разве видим мы законы физики? — мы знаем их только по проявлениям, а не потому, что непосредственно видим их самих.

Итак, мы созданы таким образом, что душа, в то числе разумная ее ипостась, сама по себе невидима ни нам, ни кому-либо еще. И в этом можно усмотреть мудрость Создателя. Давайте прикинем: кому безопаснее существовать на свете, — вещам видимым или невидимым? Конечно же, невидимым. Не случайно ведь, что ежели у нас есть драгоценности, мы стараемся поизобретательнее их припрятать, дабы не нашел их грабитель. Заметим, кстати, что в роли последнего, как утверждают разные поверия, нередко выступают злые колдуны и нечистые духи, охотящиеся за душами. А что может быть дороже души? — ничто. Поэтому впридачу к ее невидимости, люди всегда пытаются оградить ее от опасных посягательств, как внешних, так и внутренних, то есть ее собственных соблазнов. Для этой цели привлекают, во-первых, небесных покровителей и предков, а во-вторых, устанавливают нравственные правила жизни.

У людей всегда была уверенность в том, что хотя бы какую-то из наших душ или часть души можно навсегда сохранить, следовательно, сделать бессмертной. Ну никак не может человек согласиться с тем, что после смерти ничегошеньки не остается! До сих пор прочно верование в то, что человек продолжается в своих детях. Не потому ли аборт считался преступлением? Тут есть связь с убеждением, что в детей вселяются души предков — тем самым душе обеспечено если не бессмертие, то долгое существование. Христианское учение утверждает, что душа избегнувшая порчи или очистившаяся от нее покаянием бессмертна, а безнадежно пораженная пороком будет непрерывно подвержена смерти, то есть смертной муке, — хуже такого бессмертия ничего не придумаешь.

Теперь нам остается затронуть самую щекотливую тему — об ином мире. Как правило, он невидим. Если кому-то и являются его образы, то скорее в виде исключения, а не правила. Он и в других отношениях близок по своим свойствам к душе — и темной, и разумной, а по своей собственной истории близок к истории душевной жизни. В самом деле, он, подобно мысли,ежели сам того пожелает, вездесущ и скор. Населяющие его существа, в древности представлявшиеся телесными, по мере развития религиозного сознания все более одухотворяются. В ином мире, как и в душевном, шла, а возможно, и сейчас идет борьба за трон. И так же, как в душевном мире есть стремление от многодушия к единой душе, в ином мире многобожие побеждается единобожием. В ином мире, как и в душевном, есть темные, страстные силы, называемые нечистыми, и просветленные добрым разумом, называемые святыми и ангельскими. О чем это говорит? Во-первых, о том, что весь мир, видимый и невидимый, следует схожими путями, управляется одним и тем же Создателем, а во-вторых, что по мере того, как способен совершенствоваться человек, ему открываются истины иного мира.