Парадокс любви

К ним вполне подходило присловье: муж и жена — одна сатана. Но кое в чем они коренным образом не совпадали: по пробуждении от сна он отверзал глаза с удовольствием, а она без. Ему обычно снились плохие сны: вот он в изящных полуботиночках, а ему нужно перейти через заезженное машинами грязное месиво, потом вдруг чьи-то проломленные черепа, загаженные унитазы, кровавые внутренности, бандитские ухмылистые рожи — все это до того натуральное, что можно пощупать, однако внезапно пропадает и снова вылезает, прихватывая другие гнусности, — и мало того, что он вынужден был бессильно наблюдать и участвовать в отвратительной, абсурдной и, вместе с тем, непререкаемой логике сновидного беспредела, — но главное, все эти самособойно врывающиеся и пресекающиеся наваждения зашвыривали его в кошмары, в тягостную неизбежность, совершенно наплевав на его согласие, как будто он никто, лишенный всякой воли и прав.Что же тут удивительного, что, окончательно проснувшись, он с облегчением оглядывал блеклые немодные обои, древесно-теплого цвета одежный шкаф, милый старый диванчик, законно пребывающую на своих привычных местах обстановку. Это были не какие-то притворяющиеся реальностью видения, мрачные и наглые невесть откуда выползающие бродяги, а настоящие вещи, знающие цену своему вещному постоянству. Выныривая из сонной мути, иногда ему даже казалось, что его охватывает сияние подлинного бытия, явление вечного райского уголка.

Так что можно сказать, что его более всего удручала, пожалуй, не столько гадостность сновидного существования, сколько его всяческие притворства — мнимая натуральность, сама себя разоблачавшая спонтанным возникновением и исчезновением. Ибо он любил плотное, осязаемое, непререкаемое и неколебимое — то, что называется бытием, правильнее бы — субстанцией бытия. В жизненной суете, всяческом мельтешении устоявшееся бытие успокаивало его, даже утешало. Преобразуясь от непосредственного восприятия в мысли и чувства, оно несло приятную весть о том, что в мире еще очень много устойчивого, прочного, истинного. Впрочем, это не было вполне оформленной мыслью, а соответствующее чувство не проговаривалось словами, поэтому лучше сказать, что тут было просто ощущение, ощущение приятной вести о фундаментальности мира, несмотря и вопреки прогрессам, неожиданностям, страхам и мимолетным надеждам.

Когда он оглядывал комнату или выходил на улицу, он видел то, что есть, — не может быть, а именно есть, не возможное, а действительное. Чтобы в этом убедиться, ему не нужно было осмысливать окружающее как в чем-то полезное или как красивое. Окружающее впечатляло его само по себе, фактом своего наличного существования. Кровать, диван, шкаф, стол с наваленными на него книгами, желто-коричневая накидка на кресле были бытием независимо от того, как их использовали. А когда он выходил на улицу, многооконные дома, столбы, угрожающе несущиеся машины, облачное небо, корявые тротуары, стойкие деревья виделись не повязанными каким-нибудь сюжетом, предназначением или как-то еще, а, входя в его душу чистой фактичностью, лишь бесхитростно свидетельствовали: мы есть, есть, есть. Конечно, это вселяло в него уверенность в основательности жизни, его личной и всеобщей, пусть и не очень ладной, да что там — кривобокой и несправедливой, и все же основательной, но главное — да, главное, — было в другом, а именно, в прямом ощущении прелести бытия как такового, неважно, красивого или накрасивого. А все связанное с этим остальное — в мыслях, было уже следствием. Впрочем, он и не углублялся в упомянутые следствия, а прямого ощущения бытия, скорее всего, не осознавал — и тем не менее оно, это ощущение, заключало в себе и основу его собственного бытия, неприметно, но тесно соприкасавшегося с тем, что его окружало.

Наверное, наш герой далеко не единственный в своем роде, — о множестве людей обоего пола, разных возрастов и занятий можно сказать то же самое. И сейчас таких людей полно, а в стародавние времена их было еще больше. И тем стародавним людям откровение бытия как такового давалось незамутненным прагматическими заморочками нынешней эпохи (это, мол, для того, чтобы...). То и дело одолеваемые пришельцами из снов и призраками из загробья, с каким удивлением, опасливостью и радостью они поклонялись тому, что подлинно есть в совершенной степени, что как будто не боится ни стихий, ни времени, — неподъемным камням, неохватным деревьям, глубоководным рекам и морским просторам, луне и солнцу!

Но ведь горы сдвигаются, деревья падают под напором урагана, реки мелеют, моря отступают, а небо может многодневно занавешиваться серой хмарью... А что устоит пред огнем? — Может, он-то и есть подлинное и всесильное бытие? Некоторые так и решили, а избранные стали искать иное, всесовершенное, бытие, — то, которое всегда есть, — в невидимых неземных пространствах, бытие, сотканное из нетленных светоносных субстанций...

Однако вспомним, что у нашего героя имеется супруга. Прямо скажем, — слишком непрактичное существо, то и дело ранимое лицемерием, раболепием, хамством и невежеством, которые как будто нарочно собираются отовсюду злыми ратями, чтобы обступить именно ее, являя все несовершенство мира. Она непрерывно чувствует, что вместе с людьми, почти всегда чуждыми ей, ее личную сферу сжимают всевозможные, донельзя надоевшие реалии докучного бытия, начиная от продырявленного пружинами неудобного дивана, платяного шкафа с неплотно прилегающими дверцами, затолкнутого в угол кресла, на котором из-за этого никто никогда не сидит, и кончая скучными улицами, домами с незрячими окнами, обязательными лужами и нахальными машинами — той уже почти не замечаемой дорогой, по которой она вышагивала до работы и возвращалась обратно. Отдушиной были живые, искренние разговоры с мужем, совместные путешествия в музеи, на музыку, ну и книжки, книжки... И, конечно же, путешествия в мир сновидений. Супружеские разговоры, музеи, музыка, книжки, сновидения обладали общим притягательным свойством — в них всегда что-то происходило, любопытное, запоминающееся, трогающее, даже восторгающее. Казалось, что только там и было полноводное движение жизни, и при этом, что очень важно, ничего не требовалось делать. Чего уж тут: для нее было проблемой вызвать слесаря, чтобы починить кран, не говоря о том, чтобы заменить что-нибудь из мебели, или, чего уж совсем не понять большинству женщин, обновить гардероб. Для полноты картины прибавим, что детей, с их неиссякаемой энергией, она побаивалась, а потому не желала иметь.

Особенно ей нравилось спать. Ночью, днем ли. Иногда она вскрикивала во сне, но не просыпалась, так как ее не очень пугали жутковатости, вроде маленьких бледных уродцев, длинноногих серых пауков или протягивающихся к ее шейке мохнатых ручищ, — ведь какой-то тайно бодрствующей частицей души она знала, что это пройдет, что это не более чем картинки, и ей всегда мнилось во сне, что ее впереди ожидает что-то очень хорошее. Странно, но в бодрствующем состоянии она — наоборот — была преследуема ожиданием плохого, так что покой обретала лишь во сне.

Супруг знал, что для его дражайшей половины значит сон и старался не будить ее без крайней нужды. Несмотря ни на какие дела, а он был человек деятельный, выключал телефон и ходил на цыпочках. Сам же спал только по необходимости. Так они жили долгие годы, душа в душу, как будто не замечая совершенной противоположности в характерах и мировосприятии. Наверно потому, что между ними была любовь. Вообще-то, возможно, что любовь для того и существует, чтобы связывать разноприродное, вплоть до противоположного, связывать плюсы и минусы, черное и белое. А когда люди схожи, между ними возникает что-то родственное, — тоже, разумеется, любовь, но это скорее любовь природная, естественная, в отличие от той любви — необъяснимой, парадоксальной, той любви, о которой, пожалуй, и можно сказать без стеснения, что она духовная. Словечко, прямо скажем, уже затертое, но другое-то где взять?..