Первая страницаКарта сайта

Каждому свое

Когда мне было тринадцать, я придумал себе мир, в который нырял при первой возможности. Нарисовал свою карту мира — с океанами, реками, конечно, странами, где жили разные народы. Они воевали и моя история была историей войн. В моем мире были ученые, писатели и художники (композиторов не было, поскольку я не мог выдавить ни одной собственной мелодии).Писатели (больше поэты) писали в моем мире замечательные произведения, а критики их хвалили. Как я сказал, были еще художники, которые рисовали профили (в фас я не умел — выглядело по-детски). История науки состояла из описания теорий, в коих объяснялось устройство атома и Вселенной. Все объяснения были очень наглядны и, как я потом узнал, очень похожи на метафизику древнегреческих философов (в нашем понимании).

У меня созрела теория, как разрушить Вселенную. Я полагал (а скорее всего вычитал), что атомное ядро не разлетается потому, что частицы, из которых оно состоит, обмениваются более мелкими частицами. В какой-то момент обменная частичка принадлежит сразу двум ядерным частицам: она одновременно связана с одной и другой, как бы сцеплена с ними обеими. Частичек много и они держат большие частицы, как если бы два игрока схватились за мяч и тянули его к себе, пока кто-то не пересилит (мне неизвестна такая игра — может быть, регби? а может, то же происходит с людьми, сплачивая их?). Так вот, если на ядро направить электромагнитное излучение той же частоты, с которой происходит обмен, то последний усилится и (так мне казалось) ядро в конце концов разрушится. Я хотел соорудить генератор таких лучей (что-то вроде гиперболоида инженера Гарина, выдуманного Алексеем Толстым) и подчинить человечество, угрожая ему запустить свой генератор. Эта мечта вылилась в горделивые стихи:

Я знаю одну истину яркую:
Вздрогнет земля, небеса пошатнутся,
Путь Млечный станет победною аркой,
Под которой мысли мои пронесутся!

Тут мои мысли приравнены к смертоносным лучам. Жуть! У меня был друг — хороший, добрый малый, — ждал, когда же у меня наконец получится и мы покорим Вселенную, ждал до восемнадцати лет (потом нас развела судьба).

Я был уверен, что у каждого человека есть свой придуманный мир, но все это скрывают (как и я). Разумеется, такое предположение наивно, но что-то вроде бы есть. Правда, люди редко сознательно придумывают себе мир или сознательно поселяются в чужой придумке (вроде толкиенистов). Подобное происходит как-то иначе, но, как принято говорить, это не мой вопрос. Мне же интересно вот что...

У меня есть тетушка, между прочим из «бывших». Милая и в меру смешливая старушка. Ее дряблая кожица на шее и впалые щечки, как кажется, дополняют старый уют ее одинокого жилища, составленного из массы вещей нынче непонятного предназначения. К примеру, зачем повсюду столько кружевных салфеточек? Но, как ни странно, их изобилие только усиливает общее настроение доверчивости и покоя, растворенное в ее обители. Самое осмысленное в ее комнате — это страдающий одышкой диван (покойный супруг болезновал тем же), платяной шкаф, который она называет шифоньером, и на толстых ногах ленивый стол, за которым мы пьем зеленый (обязательно зеленый) чай, с сухариками, аккуратно нарезанными и пахнущими легкой подгорелостью.

Так вот, тетушка мила и по-своему рассудительна, пока в разговор не встревает сравнение времен — советского и теперешнего. Она тут же хохлится, речь ее дробится чуть не на выкрики, напоминая квохтанье обиженной курочки. Она твердо стоит на том, что раньше было лучше, особливо в отношении нравственности. Я старался хоть в чем-то переубедить ее, но приводимые мною очевидные факты легко отскакивают от нее: то она выискивает какой-нибудь фантастический или не имеющий отношения к делу контрфакт, то просто отмалчивается, переходя на другое. Замечательно, что при Советах она отнюдь — отнюдь! — не уважала режим, к послесталинским генсекам относилась снисходительно-презрительно, а основателей режима величала людоедами. Супруг даже боялся за нее, но, как и большинство советских людей, она хорошо знала, где и что можно и нужно говорить. И тем не менее, когда эсэсэрия загнулась, она встала на ее защиту, но при этом умудрилась оставить за скобками культы вождей, показушную идеологию, склонность к вранью и прочий идиотизм советской жизни. Что же получилось в остатке, который пришелся ей по душе? Этот остаток можно назвать повседневными привычками, полубессознательными стереотипами существования, бытовыми нормами. Десятки лет они вырабатывались и затвердевали, а потому не хотели, да и не могли уступить место чему-то иному. Даже всякого рода негативы и само неприятие советизма стало тоже частью застывшего, устоявшегося мира, в котором жила моя тетушка и — самое главное! — в котором она продолжает жить.

Подобно тому, как животное заботится о самосохранении, о своей целостности, о том же радеет и наш внутренний мир — со всеми его установками, привычками, инерцией существования. Если мы и согласны поступиться «периферией» или мелочами, то ни за что не хотим отказаться от нам самим неясного центра нашего мира — того ядра, которому худо-бедно служит все остальное. Назовем ли мы этот центр ядром, ценностями, жизненными целями или как-то еще, мы вряд ли разгоним туманную дымку, в которой прячется его сущность. Думаю, что так и должно быть, то есть сущность внутреннего мира должна быть надежно скрыта от нас самих. Ибо это есть залог ее устойчивости (а сущность всегда такова, — иначе какая же это сущность?). Короче говоря: разум, остановись пред нутром нашего Я!

Приняли новую жизнь, или, как цинично и верно говорят, новые правила игры, убежденные материалисты — те, для которых важнее всего вещественное благо и которые уже имели его на уровне выше среднего. Недаром же с детства долбили — материя первична. В скрытой форме этот подлинный идеал любого истинно советского человека тащил его в партию, в начальство, в доходные места с первых послереволюционных лет, а открыто стал проповедоваться с 60-ых годов. Но идеал усыхает и теряет силу, если не подкреплен реальными возможностями его достижения, а для большинства так и было. И только у немногих сей идеал, лучше сказать, культ материальных благ процветал и давал молодые побеги. Вот они-то, эти немногие, и приняли новую жизнь... Так как для них она была продолжением прежней, советской, но обогащенная расширенными возможностями.

Возьмем трех моих дядьев. Нельзя сказать, чтобы они бедствовали при советской власти. Один дядя, еще до того как начал бриться, отдался карьеризму: по комсомольской линии, потом партийной и производственной. К двадцати пяти был начальником цеха номерного завода, а к тридцати — освобожденным секретарем заводского парткома. Перестройку встретил вторым секретарем райкома и, вопреки воротившим нос старшим товарищам, ее приветствовал. В 90-ые, благодаря связям, вошел в правление крупной корпорации, и, хотя по-прежнему голосует за коммунистов, имеет столько, что, как говорится, дай боже каждому.

Второй дядя был другой ориентации. Семейные предания гласили, что уже в детсаде он выказал завидную оборотистость: самолично передавал воспитательнице подарки от родителей, и ежели менял, к примеру, пистолетик на другие игрушки, то завладевал по меньшей мере танком, самоходкой и кучей солдатиков в придачу. Метод был прост как слеза обманутого ребенка: этому ребенку надо было объяснить, что пистолетик в точности воспроизводит никому не известное, тайное оружие американских шпионов. Этот мой дядя сейчас возглавляет банк, а заодно депутатствует.

Третий дядя с детства писал стихи. Сначала под Маяковского, идет, допустим, по Арбату и бурчит под нос: «Иду по Арбату я, стихи обрабатываю...» А потом стал писать так оригинально, что его совсем перестали печатать. Новые времена встретил в... пивной, где и сейчас обретается. Вот такой родственничек. Но зато душа-человек...

Однако вернемся к милой тетушке. Да, она продолжает держаться за старые, прилипшие к ней жизненные обыкновения. Эта «периферия» ее внутреннего мира бессознательно, неведомо как и почему, сцеплена с его центром, в котором правит бал, насколько я знаю, не культ материального, а что-то иное. Какие там блага, если жизнь была выживанием... И я бы также не сказал, что тетушка продуманно, с пониманием держится за свою «периферию». Нет, пожалуй даже наоборот — сама «периферия», то есть сами по себе прилипшие к ней обычаи, держат тетушку в объятиях и не желают отпускать. И полагаю, что с ними моя тетушка и почиет...

А теперь я предвижу ваш вопрос: ладно, Бог с ней, с тетушкой, а как же ты сам-то, принял или не принял новую жизнь? Отвечу. И ту, прежнюю, не принимал и нынешнюю не принимаю. Не потому, что мне они не нравятся, хотя и не без этого. Не принимаю просто потому, что я сам по себе. Как и мой третий дядя. Только меня ублажают не стихи с пивом, а кое-что другое (что именно — мое дело). Чем крепче у человека внутренний мир, к тому же не похожий на прочие и далекий от той середины, которую обычно величают золотой, — тем меньше задевает человека «время», «эпоха», тем меньше он поддается формовке по общему стандарту. Таковые люди еще называются интровертами. Очень их не любила советская власть, а они сами никакой власти не любят. Этакие залегшие в свои пещерки оригиналы, поглядывающие наружу одним глазком. Человечество регулярно рождает отмеренную популяцию таких антиобщественных типов. Вероятно, для чего-то они все же нужны человечеству. Хотя лично мне это все равно — нужен я кому-то или нет... Гуляющая сама по себе частица, не желающая перебрасываться мячиками.