Червь зависти

Оголтелов завидовал людям с приличными фамилиями. Зависть это такое липкое чувство, к которому может прицепиться еще много чего. Есть, например, уважающая зависть, злобная зависть, и есть еще совсем страшная — до непонятности — черная зависть; правда, любят у нас говорить про белую зависть, чтобы скрыть ее подлинный цвет, но кого обманываем, братья и сестры? К соседу по этажу, Краеугольному, Оголтелов испытывал просто зависть — не как к человеку и ветерану (сам он тоже ведь был человек и ветеран), а как носителю основательной и звучной фамилии. Впрочем, Оголтелов тоже по-своему звучит. И что-то даже в душе рождает. Эдакое. Тут ведь, если разъять, — и телость, и голость. Но в целом — плохо, очень плохо. Одним словом, наглая какая-то фамилия, хотя сам ее держатель, как он себя и понимал, был человек негромкий и осторожный. Да, куда уж хуже: даже сапожник, сидевший в конуре в подворотне, принимавший в ремонт облезлую оголтеловскую обувку, когда записывал на квитанцию фамилию, подымал свои линялые глазки и морщил губу, потом еще раз нарочито небрежно осматривал прохудившиеся ботинки и чуть ли не швырял их в угол. И каждый раз в душе Оголтелова, пока он шел домой, поселялось неудобство, а его и так невеселое лицо еще более темнело и морщинилось.

Как-то сидели Оголтелов с Краеугольным на лавочке во дворе, потому что они оба были почтенного возраста, и кроме своего двора посещали только недалекий магазин. Краеугольный, в отличие от Оголтелова, был мясист, малоразговорчив, а выражение имел как бы бессмысленное, включая не только взгляд, но еще нос и уши. Лавочка стояла против мусорных контейнеров, по старинному — помойки, и, ежели приглядеться, можно было заметить какой-нибудь журнал с яркой обложкой. Извлекал его обычно Оголтелов, стряхивал сор, разглаживал, и оба старика внимательно смотрели картинки. И вот тут, то есть в один малооблачный летний день, когда они сидели на скамейке и листали «Работницу», Оголтелову открылось, что они с Краеугольным друзья по несчастью. Соседи как раз изучали лощеную бабенку, само собой, подраздетую, с копной волос и жадными глазищами, а Краеугольный возьми да скажи: «Завидую я мужикам с красивыми именами — их женщины любят. А я как , бывало, назову себя — Пантелеймон, — так улыбочка, и прощается. Жил бы в деревне, может и женился бы, а как приехал в город, так улыбочка, а то и прямо тебе смешок в морду. Из-за этого и бобылем остался, некому фамилию передать. Я уж иначе пробовал: как познакомлюсь, старался сначала ее, фамилию, назвать. Как раньше господа представлялись. Так нет же: а как, мол, вас зовут...»

Имя у Оголтелова было обычное и никаких смешливых чувств не вызывало. «Так что мне еще повезло в этой жизни», — подумал он, выпрямив спину и вспомнив про свою еще бодрую Машу. В это время из их подъезда вышел Абрам Исаакович Кацнельсон, тоже говоривший, что он ветеран. Жил он в трехкомнатной квартире: с женой, сыном, дочерью, снохой и двумя внуками. «С таким именем, да отчеством, да фамилией лучше обратно в матернюю утробу и боле не вылезать на свет, — согласно подумали они оба, — но ведь живет себе, хоть бы что, и еврюшек нарожал... Вот народец!» — опять согласно подумали Оголтелов с Краеугольным и с недоброй завистью посмотрели вслед Абраму Исааковичу, впрочем и с некоторым любопытством.