Марфа и бессмертие

Марфа, молодая женщина, небольшого роста, не то чтобы миловидная, но спокойная и незлая, одетая по какой-то уже забытой моде, была настолько неприметна, что вряд ли задевала чьи-нибудь взгляды, разве что иного престарелого греховодника, падкого до широкобедрости, каковой Марфа обладала с детства, наследовав ее, вероятно по женской линии, от крестьянских предков. Впрочем, мужская половина населения, кажется, уже совсем перестала обращать внимание на проходящих мимо лиц другого пола, быстро привыкнув к однообразию их заостренной обуви, обтягивающим брючкам и даже к попыткам спустить их пониже, а кофтенки и куртенки поднять повыше. Однако к Марфе все это не имело отношения: она позволяла себе обнажать только крепкие ножки, да и то ниже колен и в летнюю жару, а прохожие, как и все прочее человечество, давно не вызывали у нее интереса.

Десять лет она честно отсидела в школе, потом выучилась парикмахерскому ремеслу, и, надо сказать, у нее неплохо получалось, да и денежка сносная. Однако более полугода не выдержала: ее донимала болтовня коллег, шушуканье, намеки, влезание в душу, постоянно включенное радио, и еще ее неизменно звали Мартой. К тому же она не умела, а вернее, не желала ворковать с клиентурой. И она решительно сменила профессию: стала почтальонить. Времени уходит не так много, прожить со скрипом можно, но зато никто не донимает пустомельством.

На том и застряла на годы. Мать к тому времени перебралась в деревню, к родне, выделили ей малую избу с огородиком. Как-то к ней приехала на недельку, да и спать, кажись, негде: изба как хлев — грязища, козы да куры, от матери несет животной вонью. Конечно, такой у нее труд, и негоже нос воротить и чистоплотничать, — но разве нельзя хоть раз в три дня помыться, благо, прокопченая банька на задах еще не совсем развалилась...

Сама Марфа жила в коммуналке, как и большинство в том городе, с соседями только здоровалась и за газовые конфорки не боролась; запрется у себя в комнатушке и мечтает — и как хорошо, что она никому не нужна, и что ей никто не нужен. Однако бывало, что вчетверть голоса разговаривала. Нет, не сама с собою, а с вещами, да и неведомо с чем. Людей она плохо понимала, а не люди — другое дело. Скажем, вот старое кресло в густо-красном с черными листьями чехле. Немного разболтанные подлокотники и слегка раздвинутые ножки-палочки. На первый взгляд в нем что-то старобабье, но такая ассоциация с человеческими или животными формами закрывает подлинную сущность вещи. Такие ассоциации внушают мнимую близость с вещами. Вернее, близость есть, но поверхностная, психологическая, доступная большинству. Марфа тоже сначала этим пробавлялась, но скоро почувствовала, что с нею говорит не сама вещь, а человекоподобное представление о вещи. Кстати, не подумайте, что она слышит голоса — ни в коей мере! Если уж что-то произносится вслух, что бывает далеко не всегда, то это идет лишь от нее самой. Вещи же говорят без звуков, и не словами, не фразами, а совсем иначе. Можно сказать, что вещи подают о себе тихую и сокровенную весть, — но подают ее только тем, кто способен взглянуть на них просто так, безо всякой пользы для себя.

Вернемся к креслу. Сядет Марфа напротив него на диванчик или приляжет, улыбнется — как будто поприветствует, и по-особому посмотрит: в этот момент для нее более ничего не существует, кроме кресла, и так получается, что вроде как она заодно с креслом — образуется проводящая ниточка, протянутая между ним и ею. И тогда кресло на глазах Марфы преображается в нечто грустноватое, изящное, вознесенное — и Марфе открывается неизъяснимая обычным языком его потаенная жизнь. Потом Марфа благодарит его за искренность и ее внезапно охватывает радость, но, увы, длится недолго...

А вот в коричневом узорчатом горшочке южное растение — красуля, или обезьянье дерево. Оно тоже безъязыко, но заговорит, обязательно заговорит, если Марфе удастся отвлечься от всего, что вокруг, и от того что оно напоминает. Оно должно предстать пред нею как таковое... И вот, — недвижно залепетало мясистыми листочками! И опять почудилось нечто высокое и даже несколько горделивое! Удивлялась Марфа, как много в этих вещах, вещицах, предметах, предметиках, — как много в них умного достоинства, даже благородства...

Она обожала свою комнатенку, которая была обиталищем великого множества самособойных и, в общем-то, симпатичных существ, — каждое само по себе, — но и в мире со всеми. Если же появлялось что-то новенькое, то его не сразу принимали в дружное сообщество, а со временем.

Марфе думалось, что вещи понимают ее так же, как она их, и, главное, — они уважительно относились друг к другу. А люди... Люди непонятны и почти каждый человек таит в себе опасность, даже сам не подозревая об этом. Потому что люди вечно судят, выискивают в других что-то не то, стараются чем-то зацепить, и для них живое, живая жизнь заключена только в них самих. Всю прочую живность они просто приспосабливают к своим хотениям, да, пожалуй, что и других людей, — если не на деле, то в мыслях.

Марфа слышала или читала о бессмертии души. Ей это показалось чем-то умственным и абстрактным. Она и так чувствовала, что бессмертие заключено в самой сути вещей. Ведь даже изделия, над которыми трудились, изничтожая и перелопачивая природный материал, — даже изделия, прошедшие через беспощадные человеческие и машинные руки, и те живут и, кажется, не боятся смерти. Поэтому Марфа знала, что как бы ни переделывали ее — другие люди, обстоятельства, время, — как бы они ни умерщвляли ее, она все равно будет жить, а уж в каком виде — какая разница...