Особенности эволюции религиозной культуры. Общие закономерности разрастания и гибели культур. Отождествление с чем или с кем-либо — первейшее желание и основная способность человека. Это могут быть такие же люди, животные и растения, место («земля»), горы, реки, небесные светила. Это может быть нечто осязаемое, видимое и слышимое, но и напрямую не осязаемое, невидимое и неслышимое, к примеру «народ», «страна», «держава». Отождествление с людьми послужило основанием для кровнородственных, дружеских, семейных, народных уз. Отождествление с животными и растениями — это тотемизм, с местом — это «малая родина», с горой, рекой, деревом, ветром и т. п. — это союз с наделенными своеобразной жизнью и волей существами, отождествление со звездами породило астрологию. Люди особенно стремятся к отождествлению с теми, кто сильнее, страшнее, красивее, знатнее их самих. Это вожди, владыки, мудрецы, персонажи книг, фильмов. Открытие мира богов и духов немедленно инициировало попытки сближения и отождествления с ними.

Отождествление, наряду с превосходством, изоляцией, присвоением и другими пракультурными установками, может формировать общество и индивидуальную жизнь независимо от культуры, но такое общество и такой индивид переполнены слишком большой энергией и противоборством. Чтобы несколько усмирить и сгладить пракультурные порывы, они облекаются в тесноватые, сдержанные, пристойные одеяния, иногда на них надеваются как бы оковы, — это и есть культура. Пракультура может способствовать приспособлению к объективным условиям существования, но в качестве средства адаптации она чрезмерна груба и малоуправляема. Гораздо лучше это получается у культуры, хотя не нужно думать, что ее первостепенная задача — адаптация. Основная задача культуры в другом, а именно, как было сказано, в обуздании и полезном усвоении пракультурных энергий, дающих не только жизнь, но и грозящих гибелью, когда они превращают жизнь в поле брани.

Культура вводит в допустимое, в том числе правовое, русло страсть превосходства, «оформляет» проходы через изолирующие преграды (между народами, государствами, сословиями и т. д.), ограничивает или пресекает возможности присвоения, ставит препоны безудержному отождествлению. Последнее особенно характерно для культуры общения и религиозной культуры.

Главное в отношении людей к тому, что они обожествляют, это влечение к отождествлению с ним, частичному или полному. Наверное, есть немало путей, упрощенно говоря, способов отождествления с божественным. Наиболее известны: взаимное приобщение через пищу, особенно носящую смысл жертвенной; свободное общение с божеством (при посредстве священных предметов или напрямую); чтение Библии, которая для верующего является беседой с Богом (именно в Библии (Ветхий и Новый Заветы) содержатся слова, произнесенные Богом); примерно ту же роль играют некоторые жития святых, вообще «священное Предание», по церковной терминологии; общепринятые в данной конфессии молитвы.

В православии и католицизме, в большей или меньшей степени, используются все «способы». Огромное значение придается первому из них — причащению, преобразованному и просветленному христианством древнейшему обычаю. Пожалуй, не меньшее значение имеет отождествление посредством Слова. Исчерпывающим образом это высказано в Евангелии от Иоанна Богослова: «В начале было Слово, и Слово было у Бога, и Слово было Бог». Бог приобщается людям Своим Словом, в котором Он весь...

Вообще, отождествление с чем-то другим, в том числе с божественным, ощущается как взаимное, но, как правило, несимметричное. Дело в том, что при отождествлении человек ощущает, а иногда и сознательно полагает другое продолжением самого себя, и, вместе с тем, себя самого продолжением другого. Несимметричность же заключается в том, что эти феномены неравноценны по силе. Скажем, в отношениях между господином и слугою, у обоих может возникать отождествление. Господин будет видеть в слуге, в какой-то части, продолжение себя, но и себя, уже в гораздо меньшей степени, продолжением слуги (Илья Обломов и его слуга, Дон Жуан и Лепорелло, Стива Облонский и его слуга и т. д.). Еще пример. Завзятый старожил отождествляется с местом обитания, вживается в него. Он чувствует окружающее как свое, близкое, условно говоря, отчасти как самого себя, то есть он как бы продолжает себя в окружающем, но одновременно ощущает, как окружающее присутствует как бы внутри него. Что-то здесь обычно перевешивает, в наше время это чаще всего первое.

Последний пример. Предполагается, что христианин в какой-то мере отождествляет себя с Богом: он пытается постигнуть Его волю, то есть продолжает себя в Нем, и он ощущает в себе Его присутствие, то есть является продолжением Бога, выражаясь канонически, считает себя Его «чадом», «словесной овцой» (Христос прямо говорит: «Царство Божие внутри вас есть»; Ему вторит и ап. Павел, говоря, что «Христос во мне живет»).

В этом видели принципиальное различие между язычеством и выступившим против язычества первоначальным христианством. В язычестве боги почитаются ради того, что они опекают народ и помогают людям. Для этого совершаются обряды и приносятся жертвы. Отождествление язычника с божеством означает, что бог как бы продолжает человека, является его дополнительной возможностью и силой. Правда, в развитом язычестве человек иногда рассматривается продолжением божества, но скорее после смерти (Древний Египет). В целом для язычества это не характерно.

Итак, главное в отношении людей к обожествляемому, — это влечение к отождествлению с ним, частичному или полному. Вот это влечение всячески, и чем дальше, тем больше, обуживает и «держит в строгости» религиозная культура, условно говоря, «религия». По мере того, как продвигается история того или иного культа, дистанция между человеком и божественным миром, как правило, растет. Божественный мир становится «иным», страшно далеким, и, в конце концов, это оборачивается победой атеизма. Правда, время от времени, делаются попытки вернуться к «корням», к более свободному богообщению, — тогда образуется новое религиозное направление, почти полностью отвергающее прежнюю религиозную культуру. Так случилось в Европе в 16—17 вв., когда от католической Церкви откололись так называемые протестанты (лютеране, кальвинисты, англикане и т. д.). В 18 веке, в рамках иудаизма, появляется хасидизм, педалирующий мистическую сторону, неотделимую от конкретного существования, что в какой-то мере перекликается с протестантизмом. Древний иудаизм ввел в обиход многочисленные строгие правила, а затем разработал их уточнения и разъяснения — «ограду закона» — в послебиблейский период. Наряду с этим, как видно из Библии, еврейская религиозность была окрашена в интенсивно эмоциональные цвета, и не был исключением свободный разговор с Богом (Авраам, Исаак, Иаков, Давид, пророки древнего Израиля). Средневековый иудаизм усиливает «законническую» составляющую (Талмуд и др. книги), вероятнее всего, затрудняющую свободное общение с Богом, что, в свою очередь, вызывает реакции мистического плана (Каббала, затем хасидизм и т. п.). Что касается протестантизма, то в большинстве случаев в нем практикуется достаточно свободное словесное богообщение, хотя правила поведения и нормы морали неизменно ожесточались, а реакцией на это до сей поры являются расколы, плодящие новые секты со своими правилами и учениями, и все повторяется. И, конечно, всегда можно спросить: а вы уверены в том, что в свободном богообщении вы действительно общаетесь с Богом, а не с кем-то еще?

Религиозная культура католицизма и православия издавна нарастила поистине необъятный корпус обычаев, обрядов, запретов, обязанностей, богослужебных форм, толкований, порожденных официальными церковными структурами и народной самодеятельностью. Церковные таинства, соединяющие с Богом, и самое важное среди них — причащение, можно сказать, потонули во всевозможных службах, требах, обрядах и подготовках к ним. В русском православии право (!) на причастие обставлено рядом запретов (пощение и обязательная исповедь). Свободное общение с Богом как будто не запрещается, но и не поощряется. В домашних условиях рекомендуется вычитывать молитвы по молитвословам, а на личную беседу — своими словами — с Богом и Божьей Матерью обычно решаются в исключительных случаях. Вольно или невольно, но религия установила такое расстояние между Богом и человеком, что возникает сомнение: а прилично ли Ему, Богу, говорить такое домашнее и простое — «Ты»? В католицизме нынче разрешено употребление национальных языков вместо латыни, что расширяет возможности отождествления. В русском православии попытки облегчить богообщение предпринимаются сторонниками отказа от церковно-славянского языка, но адекватного ему перевода на русский пока не существует.

Мы не будем специально останавливаться на эволюции многобожных религий. Картина там такая же: сначала «вольности» в общении с божествами, затем строгие обряды. Божественные миры уже тогда стали удаляться от мира человеческого.

Почему же религиозная культура, как и всякая культура, имеет тенденцию к усложнению, ригоризму, жесткости и т. п.? На наш взгляд, таковой причиной является присущий культуре «инстинкт» самоупрочения. Культура выстраивается таким образом, чтобы обезопасить себя, чтобы сохранять свои структуры и функции. Для этого вводятся дублирующие элементы, увеличивается крепость элементов, структуры делаются многофункциональными. Приведем несколько примеров.

Внутри нации индивидуальная и групповая страсть превосходства раздергивает общество и страну, если эту страсть не пустить по контролируемым каналам: она направляется на экономическую конкуренцию, соревновательность, мирные политические выборы, соперничество в науке, искусстве, образовании, в спорте. Если какие-либо каналы перекрыты, расширяются другие: в тоталитарных странах прижималась свободная инициатива в экономике, искусстве и т. д. (СССР, Куба, ГДР, Китай и др.), зато огромные государственные средства вкладывались в соревновательный спорт, не подрывавший повсеместную централизацию и дававший какой-то выход энергии. Установка на изоляцию семьи, рода, племени, народа, столь мощная в древности, уже тогда смягчалась экзогамией, договорами, процедурами экономического обмена (торговлей). В тоталитарных странах страсть к изоляции не могла поглощаться в формах независимости индивида, семьи, церковных и политических сообществ, как это происходит в западных странах, и поэтому целиком направлялась на глобальную и крепчайшую изоляцию страны в целом («железный занавес»). Многофункциональность характерна для такого своеобразного социокультурного института, как государство. В религиозной сфере особое внимание уделяется неизменности первоначальных священных текстов (Библия, Коран и др.). Ради этого долгое время запрещалось их переводить на местные языки (первые переводы Библии на русский после изрядной борьбы стали доступны широкой публике в 19 в.). Веками не меняется богослужение, календарные праздники, моральные нормы, даже требования к внешнему облику. Чтобы упрочить себя, религиозная культура и вероучение вступают в долговременные связи с наиболее устойчивыми социокультурными институтами, формами творчества и обычаями. К примеру, с 17 века русское православие связывало себя с определенным видом государственного правления — монархией, а еще раньше с мирским образом жизни, преимущественно в той его части, которая казалась незыблемой, стандартизованной и допускала религиозное обоснование. Так возникли православная музыка, православное изобразительное искусство, православная кухня и православный быт. Сейчас говорят, что есть православная наука. Любая религия претендует на то, что она в силах дать ответы на любые вопросы, все что угодно оценить и вынести вердикт. В этом проявляется тенденция к многофункциональности. Важным средством самоупрочения религиозной культуры является стремление к прозелитизму, миссионерству, вовлечению в «лоно Церкви» как можно большего числа людей (христианство, ислам), в крайнем случае к охвату всего народа (иудаизм, языческие религии).

Самоупрочение культуры — естественный процесс, свойственный всему, что хочет выжить. Но парадокс в том, что в отношении культуры этот «жизнеутверждающий» процесс чреват зреющей в нем неизбежной катастрофой, каковую он же и готовит. Речь идет о так называемых культурных кризисах. Культура усложняет, изощряет, «громадит» сама себя, чтобы упрочиться. Но, нагромождая новые охранительные элементы, армируя и бетонируя свои конструкции, она обездвиживается, делается неуклюжей, нереактивной, не способной скоро и верно отвечать на «вызовы истории» (А. Тойнби). Это не раз случавшееся в истории и дававшее себя знать трагическое бессилие культуры иногда возводится в добродетель: культура, мол, содержит вечные ценности, и ежели история заносит жизнь в какие-то другие колеи, то тем хуже для истории. Так не раз было с религиозной культурой, когда требование ее неприкасаемости в глазах ее последователей возносило ее над жизнью и смертью, над всем человеческим (до сих пор памятная трагедия старообрядчества). Вот и сейчас многие христиане, на Западе и в России, проклинают новые исторические веяния, игнорирующие и как будто бы даже поносящие неизменную религиозную культуру. И это вполне можно понять, поскольку любое поношение, действительное или кажущееся, отзывается душевной болью, когда оно затрагивает привычное, родное, почитаемое.

Неповоротливая и перегруженная культура, не могущая ответить на «вызовы истории», рано или поздно, приходит в упадок, ее настигает кризис, внешнее проявление которого состоит в том, что культурные ценности, правила, обычаи многими уже не принимаются всерьез, их нарекают «устаревшими», «мертвым грузом», «реакционными», им не желают следовать и перестают считаться с ними, разве что на словах. Кризис может наступить и в том случае, если культура, как говорится, зажилась на свете, и ее действие ослабевает из-за своего рода «привыкания». Механизм этого феномена не ясен, но он существует. Российский абориген, достаточно разумный и внимательный хотя бы к собственной судьбе, может без труда обнаружить все эти явления, начиная с послесталинской эпохи и вплоть до наших дней: до 90-х кризис назревал, вылезал там и сям, а с 90-х сотрясает все основы.

Есть еще одно явление, предваряющее кризис и порожденное устройством самой культуры, — омертвение, то есть утеря действенности, обессмысливание отдельных элементов в перегруженной культуре. Дело в том, что культура надстраивается над пракультурой, «облагораживает» ее установки и, вместе с тем, живет благодаря ее энергии. Причем эта энергия не обезличенна, не только «физична», но и информационна — она вносит в культурные элементы смягчаемые ими смыслы пракультурных установок. Но чрезмерность культурной надстройки, большая удаленность элементов от питающих их установок как раз и может приводить к отрыву от них этих элементов, следовательно, к их омертвению. В результате культура сбрасывает лишнюю кожу — и это сигнал к тому, что она, культура, уже исчерпала способность роста. Какое-то время она еще будет исправно функционировать, но стремление к новизне (опять-таки пракультурное!), феномен привыкания и неспособность отвечать на «вызовы», в конце концов, вытеснит прежнюю культуру из истории.

См. также:

• Рубрикатор тем «Гуманитарного синтеза»