Почва и судьба. Нельзя сказать, чтобы ничто иноземное здесь не приживалось. Примеров укоренения, обрусения такового преогромное число. Про искусство, литературу, музыку, в том числе церковную, и говорить нечего. Но если художественное творчество впитало европейские влияния органично и превратило в национальное достояние, то про всякого рода производство, технику и технологии этого не скажешь. Но кто же усваивал, насаждал, приспосабливал все это? Главным образом, состоятельные активные слои. Что же касается озабоченного выживанием простого народа, то, в подавляющей массе, он стоял в стороне или был, как он часто сам полагал, только жертвой барской дури и эксплуатации. Немало примеров подобного рода приводил в 60-е годы (19 в.) Иван Аксаков в своей газете «День». Множество заимствований было и в государственно-общественной жизни, особенно начиная с 19 века. Сама идея регулярной, рационально построенной государственной машины была в 18 веке взята из Европы. В реформах Александра Второго без прищура ясно видно западное влияние. Правительство империи неизменно поощряло новации в промышленности, на транспорте, в природных отраслях. Многие владельцы имений заводили образцовое хозяйство, племенной скот, новые технологии в земледелии, садоводстве. Немалая часть образованного общества симпатизировала разного рода инициативам. К примеру, на частные средства в Киеве был установлен памятник известному сахарозаводчику и благотворителю графу А. А. Бобринскому, а его гроб местные жители сопровождали от самой Смелы, где он умер (городок в Киевской губернии). Заметной политической силой становилась умножавшая экономический потенциал российская буржуазия. Темпы экономического развития России, благодаря сочетанию сугубо национального подъема с заимствованиями, до войны 1914 года росли с каждым десятилетием.

Но вот, страну захватили большевики. Физически уничтожив или доведя до нищеты состоятельные активные группы населения, они разрушили промышленность, сельский уклад, задушили любые проявления самостоятельности. В стране свирепствовали голод и эпидемии. После некоторого роста в период «новой экономической политики» производство вновь обрушилось. Отражением этой организованной властью катастрофы стал новый голод, карточные распределения и рабская система эксплуатации в сельском хозяйстве. Нараставшие репрессии окончательно заглушили самостоятельность и довели до конца уничтожение активных и знавших свое дело специалистов и работников. Что не успели сожрать репрессии, потом довершила война... Пустозвонство искажало и затемняло подлинные успехи, повсюду царила показуха «соцсоревнования», «досрочного пуска» и т. п. Так называемая индустриализация первых пятилеток поглощала неимоверные средства и людские силы, давая сравнительно с затратами ничтожный результат. Отныне большинство населения — это выходцы из дореволюционных бедных слоев, привыкших трудиться на износ, по большей части по-дедовски, а ежели по-новому, то под неусыпным доглядом. Почти всякое техническое новшество, прямо или косвенно связанное с западной цивилизацией, — а таковых новшеств было большинство, — приходилось силком «внедрять» (официальный термин). Однако же при «внедрении» новины приобретали совсем иную кондицию или же залеживались, в лучшем случае на складах, в худшем — под открытым небом. Причиной такого положения было не только неумение и привычное кое-какство, но и скрытое, вероятно, неосознаваемое отталкивающее чувство к чужой новизне, зародившееся еще в давние времена. Н. С. Лесков в знаменитом «Левше» с бесстрашной иронией живописал это явление. Как мы помним, главное, что отличало «аглицкую блоху», — она умела танцевать. Посему наш умелец не просто подковал ее, а так, что уже не потанцуешь! Зато подковал-таки...

С тех пор немало воды утекло. Народились новые поколения, страна перевалила в третье тысячелетие. И что же? Топорность советского ширпотреба оказалась неистребимой. Одежду шьют по западным лекалам, товарами пруд пруди, но попробуйте найти нечто приличное, что вам подходит и не по безумной цене. Телек завален сериалами, шоу и прочими подделками под западный масскульт. Так называемая широкая зрительская аудитория уже не может отличить что-то всамделишное от бездарной пародии и куцой выдумки, отличить артиста от изображателя. В политической жизни ну прямо, как у них — партии, споры, дебаты, выборы; в то же время, совсем не как у них, население не имеет реальной возможности повлиять даже на то, что происходит у него под носом. Впрочем, еще Екатерина Великая удивлялась, почему не приживается на Руси местное самоуправление. Наша «тяжелая» промышленность по-прежнему верна себе, но от примеров воздержимся: кто знает, тот знает. Даже у элементарного чайника, изготовляемого одним из гигантов российской индустрии, через пару дней начинает внутри слезать какое-то многослойное покрытие, так что чаю уже не откушаешь. И лишь очень наивные люди еще верят в иностранные названия, пришлепанные на банки, бутылки, коробки, шмотки... Ну, а питьевую воду, чистоту улиц, бензин и т. п. сравнивать с загнивающей Европой — прогневишь казеннопатриотствующих.

Вот мы и думаем, может, правы почвенники: лишь взращенное на национальной почве, исконно нашенское только и может нам сгодиться? Но что же из того нашенского запомнилось, кроме Балета, Гагарина и Бомбы? Оговоримся: наверное есть и немало другого, «исконно нашенского» и вполне добротного и разумного. Однако, может ли только оно накормить, одеть, обогреть, вылечить, обеспечить, как сейчас говорят, высокое качество жизни?

Наиболее заметной фигурой среди почвенников был когда-то Ф. М. Достоевский. В отличие от своих единомышленников, следовавших Гегелю и Шеллингу, наиболее сильное влияние, как полагают литературоведы, на него оказала французская литература, особенно В. Гюго. Да, это так: идея политического, мировоззренческого, религиозного приоритета «национальной почвы» перекочевала в Россию из той же Европы. Энтузиастам этой идеи казалось, что сия почва неизменна на протяжении веков и потому за нее только и надо ухватиться. Весь 19 век и первую половину 20-го Европа бредила этой идеей, на ее основе формировались национальные государства, поднималось на щит все «автохтонное», эстетизировалась национальная история, начиная от зигфридов, роландов, арктуров, а у нас от берендеев и лелей. Сейчас, как известно, эта идея сильно потускнела в Европе, но в России она оказалась востребованной даже в большей степени, чем в 19 веке. Правда, трезво рассуждающим людям отнюдь не ясно, как «особый русский путь», «русскую цивилизацию», вожделенную «соборность», наше самое правильное христианство, а вдобавок перунов и домовых совместить с необходимостью экономического развития, избавления от нищеты, резкого снижения смертности, радикального улучшения экологической ситуации. Рецептов для решения этих проблем Достоевский, конечно, не мог дать. Его разоблачения тогдашних смутьянов ни на шаг не остановили революции. Он не сумел предвидеть и разрушения церквей, как и превращения советской России в страну «массового атеизма». Так что, возможно, он был не совсем прав и в отношении абсолютного приоритета «национальной почвы»... Что касается сегодняшних почвенников, то, если опустить подробности и крайности, кроме возрождения Российской империи со славянской основой они, кажется, ни на чем не настаивают. Так, во всяком случае, предстают их воззрения при первом знакомстве.

Широко развитую теорию русского почвенничества и славянской особности выдвинул, как известно, Н. Я. Данилевский. До него еще более глубокую концепцию разработал А. С. Хомяков. В отличие от художественно-публицистического подхода Ф. М. Достоевского, указанные мыслители старались придать своим теориям научный характер. Их эрудицию, смелость мысли, талант проникновения в суть явлений трудно переоценить, и в той области, которой они занимались, их, пожалуй, никто не превзошел. Но все же открытым остался вопрос: существенно ли или незначительно преобразуется «национальная почва» в ходе исторической реализации этнической судьбы? Сохраняются ли в ней действительно тысячелетние константы?

Нам неоднократно приходилось затрагивать эту тему. Если придерживаться достаточно осторожных выводов, то можно утверждать следующее. Фундаментом любой культуры служит пракультура. Она едина для всего человечества как целого, но у многочисленных этносов и родовых сообществ она разнится: скажем, у одних правит бал установка на превосходство, для других важнее всего замкнутость. Вариантов может быть сколько угодно. Вырастающие над пракультурой культуры имеют самое разное устройство, разную архитектуру, и со временем, как мы хорошо знаем, претерпевают эпохи кризисов, становления и упадка, и, — с точки зрения культурных особенностей, — эти эпохи, несоменно, не очень похожи, что вполне очевидно, если привлечь конкретную историю. Поэтому, если «национальную почву» сводить к культуре, то мы вряд ли обнаружим в ней константы, разве что в виде «пережитков», «реликтов» и т. п. К тому же выводу мы придем, если всерьез обратимся к религиозной сфере: ее константы скорее из области желаемого, чем действительного.

Казалось бы, иное дело — пракультура. Но просто так, априорно утверждать, что первоначально характерная для данного народа система ее установок остается неизменной на все времена, мы тоже не имеем оснований. Что, по ходу истории, происходит с этой системой установок, могут выявить исключительно скрупулезные и внеидеологичные исследования. В отношении русского этноса это пока что не сделано. К примеру, частые разговоры о таких его, иногда выставляемых в качестве извечных, качествах, как «соборность» (А. С. Хомяков), «коммюнотарность» (Н. А. Бердяев), остаются разговорами. Соборность нередко представлялась в форме традиционной общинности, каковая изжила себя еще до революции. Во всяком случае, сегодня способность к самоорганизации в России явно уступает аналогичной способности населения в Европе и США — это факт, и с этим ничего не поделаешь. Возможно, что ближайшие причины следует искать в советском периоде, когда люди самостоятельно объединяться могли лишь втайне. После того, как большевики присвоили государству, то бишь всяческому начальству, все, что есть на одной шестой Земли и под нею, всесилие и беззаконие того самого начальства превзошло, кажется, прошлые века и пролезло в будущее — очень эта болезнь заразительна и даже сомнительно, излечима ли? Какая уж тут самоорганизация, хоть в малом, хоть в большом! То, что принято называть самоорганизацией, в первую очередь имеет отношение к таким пракультурным установкам, как свобода, отождествление и замкнутость. В какой мере и на какой основе — экономической, политической, чисто этнической или иной — они могут теперь проявиться, сказать трудно.

См. также:

• Рубрикатор тем «Гуманитарного синтеза»