Пракультурные мотивы научных открытий. Кажется, в истории науки не так много случаев, чтобы важнейшие открытия человек сделал в той области, которой, в соответствии с полученным образованием, принадлежал профессионально с самого начала.

Зигмунд Фрейд получил образование врача-терапевта, затем ненадолго отклонился в физиологию и анатомию. Таким образом, психотерапия не была его специальностью. Альберт Эйнштейн, величайший физик 20 века, закончил Высшее техническое училище в Цюрихе и потом, пока не был прочно признан в научной среде, работал в патентном бюро. Норберт Винер, проложивший путь новой науке кибернетике и ставший ее основателем, по образованию был математиком. Биолог Уолтер Росс Эшби, предложивший свой вариант кибернетики, заведовал отделом психиатрической больницы в Глостере (Англия).

Начнем с Фрейда. Стефан Цвейг пишет о нем: «Уже первое официальное выступление Зигмунда Фрейда — а сцена эта действительно имела место — производит в кругу его товарищей по факультету впечатление выстрела в церкви». Речь идет о докладе, прочитанном 30-летним Фрейдом в венском Обществе врачей. Его тема: проблема истерии у мужчин — и это в то время, когда все были уверены, что истерией страдают исключительно женщины. Начиная заниматься органическими заболеваниями психики, будучи врачом-терапевтом, Фрейд поначалу опирается на авторитеты, но его постигает разочарование. Потом он напишет об этом: «Прискорбно было обнаружить, что работа первого лица в немецкой неврапатологии (В. Эрба) имеет не больше отношения к реальности, чем какая-нибудь „Египетская книга сновидений“, которую продавали в наших дешевых книжных лавках...» Тем не менее Фрейду ясно, что спорить со столпами, опровергать их — дело обреченное и уж конечно не принесет никаких материальных средств. Поэтому он оставляет органические заболевания и переключается на лечение неврозов. Это область, где «больные, не добившись улучшения, перебегали от одного врача к другому», то есть, как ему кажется, никто не будет противостоять его нововведениям, если они окажутся результативными. Отчасти так и случилось, но только отчасти, поскольку новаторов в любой профессиональной среде недолюбливают и не очень склонны понимать.

Вообще, в каждом роде занятий, имеющих большой стаж, устанавливаются специфические навыки и традиции. В науках с многовековой историей вырабатывается особенная, в каждой науке своя, культура мышления, свои критерии доказательности, даже своя интуиция. Ежели человек не может это освоить, ему нечего делать в научном сообществе. Но есть люди, вполне способные на это, однако они не желают идти проторенными дорогами — из-за того, что, как им видится, эти дороги неизбежно упрутся в тупики. Такие смельчаки, с точки зрения общепринятого в данной науке, оказываются в культурном вакууме и вынуждены сами изобретать новую научную культуру, на свой страх и риск вырубать место под солнцем новой науке или научному направлению со всем его «ментальным обеспечением». Подобным смельчаком и был Фрейд. Но у него имелись немалые шансы остаться совершенно непризнанным изгоем и запечатлеться в истории науки всего лишь курьезом. Помогло ему, вероятно, то, что его занятия не сводились к чистым штудиям, теоретизированию, ибо то, на чем он настаивал, что открывал, вырастало из довольно успешной лечебной практики. На Фрейда работало еще одно важное обстоятельство: задевая за живое, травмируя нравственные чувства коллег, его открытия в то же время шли в ногу с глобальным пересмотром тогдашних основ европейской культуры, морали, ментальности. Одна часть общества возмущалась, другая, более радикальная и держащая нос по ветру, увидела в нем разрушавшего каноны героя-одиночку. Когда же сексуальная проблематика увлекла умы множества людей, Фрейд и фрейдизм стали попросту модными. Выстоять среди подобных соблазнов, то есть остаться серьезным мыслителем и ученым, способствовала упрямая натура основателя психоанализа, и ощущение им себя стоящим в стороне от общества. Появилось это ощущение еще в годы учебы, когда немецкое национальное чувство уже достигло такой степени, что большинство природных немцев стало смотреть на весьма многочисленных в то время немецких евреев как на чужеродное вкрапление. Фрейд писал по этому поводу: «Я рано понял, что такое находиться в оппозиции и быть изгнанным из рядов „сплоченного большинства“. Это предопределило некоторую независимость суждений». Оставаясь всегда искренним в обнародовании своих воззрений, он был поневоле довольно замкнутым в личном плане, что, кстати говоря, стало одной из причин его разрыва с наиболее талантливым своим последователем, К. Г. Юнгом, не чуждым национально окрашенных предпочтений.

Мы знаем, что культурный вакуум, в какой бы области он ни возник, обнажает в человеке стимулы особого рода — пракультурные установки, страсти, комплексы. Думается, что и Зигмунд Фрейд испытал их воздействие и, как это ни странно на первый взгляд, они определили не только его личное поведение, но, в еще большей степени, направленность его концепций. Мы имеем в виду такие пракультурные комплексы, как изоляция и превосходство. В самом деле, фрейдовская модель психики, если ее обобщить, представляет собою некую как бы нормальную область, в которую время от времени проникают вылезающие из бессознательной сферы вражеские лазутчики и диверсанты, что и протекает в форме неврозов. Человек непроизвольно стремится изолировать нормальную область от запретных влечений, вытесняя их в бессознательную сферу. А если все же их посягательства имеют место, то человек одерживает победу лишь благодаря психоанализу. Из предыдущего ясно, что и у самого Фрейда, в его душевной жизни, доминировали именно чувства изоляции и превосходства...

Теория относительности (частная и общая) Альберта Эйнштейна изменила многие представления о физическом мире и далеко не все физики приняли ее сразу. Из теории относительности следует, что все законы физики одинаково действуют в любых системах отсчета, то есть эти законы не зависят от выбора таковых систем (системой отсчета называют систему тел, по отношению к которой определяются положения исследуемого тела и отмечаются моменты времени, соответствующие этим положениям; система отсчета иногда отождествляется с «точкой зрения наблюдателя»). Из равноправия систем отсчета вытекает, что среди них нет худших и лучших относительно выполнения физических законов (хотя какие-то из систем могут быть удобнее, проще и т. п.).

Мы не компетентны в оценке теории Эйнштейна — это не наше дело. И для нас неважно, действительно ли из теории относительности неопровержимо следует равноправие систем отсчета, или же на этот счет можно выдвинуть возражения (что нередко делается при анализе общей теории). Нам любопытно другое: не был ли вывод о равноправии систем отсчета предопределен еще до окончательного построения самой теории — предопределен сугубо культурными мотивами? Убеждены, что так оно и есть. Равноправие систем отсчета было исходным, заранее заданным постулатом, который должна была доказать теория. Не случайно, при изложении своей теории, Эйнштейн обычно начинает именно с этого постулата (добавляя к нему также постулат о постоянстве скорости света).

Как мы неоднократно показывали, одним из доминирующих пракультурных стимулов в истории человечества является психокультурный комплекс превосходства. Чуть ли не каждое сообщество (родовое, этническое, национальное, религиозное, социально выделенное) пестует убеждение в своем превосходстве над другими — в чем-либо, как либо, когда-то в прошлом или в будущем, в настоящем. Комплекс превосходства заражает и отдельных людей. Заложен он и в психическом устройстве, и в культуре. На него работают мифологизация истории, символика, воспитание, средства информирования и т. п. Комплекс превосходства поддерживает социокультурное расслоение, он реализуется в завоеваниях, всякого рода соперничестве... В Европе перелом произошел примерно в 16 веке — стали оформляться убеждения в равноправии людей и народов. Равноправии хотя бы в отношении законов и моральных норм и в отношениях с Богом (протестантизм). Эти убеждения прошли с тех пор долгий и отнюдь не победный путь и, скорее всего, никогда не станут всеобщим достоянием.

Комплекс превосходства всегда и всюду в какой-то мере сковывался, смягчался, регулировался культурой. Это ее обычная «политика»: обуздывать произвол пракультуры, особенно такой мощный комплекс, как превосходство, ибо если ему дать полную волю, люди и народы перебьют друг друга. В частичном блокировании указанного комплекса большую роль играют государственные институты, на что обратил внимание еще Гоббс. Той же цели служит пракультурный комплекс отождествления, одной из культурных форм которого является идеология равенства: я не лучше и не хуже тебя — я такой же как ты, пусть и не во всем, но хотя бы в правах и амбициях. Идеология равенства, до какого-то предела способствующая развитию гражданского общества, при выделении особого контингента, имеющего «право на равенство», приводит, однако, к тоталитаризму. К нему как раз и ведет безудержная пропаганда абсолютного единства и равноправия людей одной национальности, одной расы, одной идеологии, одной религии. Впрочем, в начале 20 столетия это не все понимали и убежденность в исключительно положительной роли равноправия владела многими людьми. По преимуществу, это были люди, отвергавшие сложившуюся веками иерархическую культуру. В какой-то мере, вероятно, им сочувствовал и Альберт Эйнштейн. Возможно, что его к этому подталкивало еврейское происхождение. Его необыкновенная творческая смелость была также следствием того, что вначале он попросту многого не знал, что полагалось знать профессионалу-физику. Иными словами, он не был скован той научной культурой, в рамках которой мыслили физики в то время. Нам трудно судить о том, насколько четко он с самого начала ставил перед собой ту задачу, над которой задумался еще в 16 лет, над которой бился затем по меньшей мере лет двадцать. Эта задача могла выглядеть так: доказать, что на принципе равноправия зиждется сама Природа, сам Космос, а потому и в сугубо человеческом мире этот принцип обязан восторжествовать!.. Впрочем, такого рода доказательство способно убедить крайне узкий круг интеллектуалов, тем паче, что в теории Эйнштейна и сейчас мало кто разбирается. Так что трудно сказать, в какой мере она сама повлияла на культуру 20 века...

Могут сказать, что поскольку теория относительности в основном подтверждена экспериментально, она отражает объективную физическую картину мира, а пракультурные и культурные мотивы ее автора не имеют прямого отношения к делу. Но, хотим мы того или нет, любая картина мира, научная, ненаучная, в главных чертах диктуется опять-таки культурой. К примеру, известно, что эксперименты, объясняемые частной теорией относительности, также объясняются и теорией Лоренца вполне в духе классической физики. Теория Эйнштейна имеет, однако, то преимущество перед теорией Лоренца, что она охватывает более широкий круг явлений, строится на более широких исходных принципах и благодаря этому выглядит «внутренне совершенной». Но эти ее качества могут оцениваться как преимущество только с позиций сугубо культурных установок. Вообще, теорий, имеющих «внешнее оправдание» в опыте (слова Эйнштейна), может быть довольно много, а побеждает та теория, которая больше соответствует культурным установкам, доминирующим в том или ином научном сообществе.

Норберт Винер, весьма продуктивно занимавшийся математическим анализом и теорией вероятности, признавался, что в какой-то момент ему надоело все время отслеживать продвижение коллег-соперников, обгонять их, и он твердо решил переменить курс. Область, которой он отныне посвящает себя — кибернетика, нечто совершенно новое, еще не осмысленное с точки зрения познавательных основ, связей с другими областями знания. Он сам, с 1939 года, занимается вычислительной техникой, и хотя до компьютеров еще далеко, уже есть напоминающие живой организм технические устройства, есть и попытки описания живых организмов как технических устройств, есть многообещающие теории управления и регулирования, передачи сигналов и т. п. Но нет того общего эпистемного и методологического каркаса, который бы синтезировал эти и другие разрозненные исследования и факты в нечто единое — нет охватывающей все это науки. И Винер «рождает» кибернетику — «науку об управлении и связи в животном и машине» (1948 г.). Он указывает на множество аналогий между процессами и явлениями в живом организме, в обществе, в технических объектах разного рода. Ключевые понятия для него — информация и обратная связь. Винер вырабатывает новый и общий взгляд, можно сказать, на все что угодно, даже на Вселенную в целом. Он предсказывает скорое появление того, что сегодня называют «информационным обществом». До него выдвигались две концепции единства мира — на основе материальных процессов и на основе энергетических процессов. Винер формулирует еще одну концепцию — информационную.

Об этом писали и раньше, но менее аргументированно. Следом за Винером двинулся поток необозримой литературы, в основном конкретизирующего характера. Среди теоретиков запомнились миена Джона фон Неймана, Алана Тьюринга, Стаффорда Бира, Уолтера Эшби. О последнем надо бы сказать особо. Его трактовка кибернетики не противоречит винеровской, но отличается от нее. На первом плане у него представления о выборе (отборе), избирательности, поиске, самосохранении (устойчивости) — представления совершенно абстрактные, не привязанные к чему-либо конкретному. Он вводит такое же абстрактное понятие разнообразия и чисто логически рассматривает, что с ним может происходить: в изолированных системах оно уменьшается и это как раз можно интерпретировать как процесс выбора. Такой подход позволяет обнаружить массу сходств, аналогий, совпадений в живых организмах, технических устройствах, физических явлениях, математических операциях — для этого, разумеется, надо уметь описывать все это на единообразном кибернетическом языке...

На наш взгляд, стимулом к созданию именно такой научной парадигмы, и у Винера, и у Эшби, был, по-видимому, уже упоминавшийся пракультурный комплекс отождествления. В данном случае правомерно говорить о его значении в истории науки и философии. Речь идет о поисках единой основы мироздания, вопреки научной культуре, ориентированной на специализацию. Эти «антинаучные» поиски особенно характерны для философии, прежде всего немецкой: Лейбниц, Вольф, Кант, Фихте, Гегель, Шеллинг, Шопенгауэр, Э. Гартман, Э. Мах создавали свои философские системы, имея в виду как можно более общий взгляд на мир, а некоторые из них вообще претендовали заменить научное знание. Из русских следует назвать В. С. Соловьева и, ближе к нашему времени, Н. О. Лосского. Неоднократно предпринимались попытки синтеза гуманитарного и естественно-научного знания, но чаще всего они оканчивались сведением первого ко второму, что приводило к изрядным упрощениям. Кибернетику можно рассматривать как еще одну попытку своеобразного синтеза, но более успешную, поскольку — во всяком случае у «отцов-основателей» — «животное» и «машина» мыслятся равноправными, а над ними возвышаются такие специально абстрагированные понятия, как информация, обратная связь, выбор и т. д. Правда, анализ и конструирование «машин» посредством этого понятийного аппарата оказывается почти всегда более плодотворным, нежели исследование «животного» и «общества». Тем не менее и в этом направлении результаты нередко оказываются интересными, — вероятно, потому, что «классический» кибернетический подход не сводит одно к другому, скажем, «животное» к «машине», а тактично настаивает лишь на аналогиях и сходствах.

На основателей кибернетики, видимо, влиял — подспудно, конечно — и такой пракультурный комплекс, как всеживость. Когда мы читаем у Эшби, что придуманный им электрический агрегат, названный Гомеостатом, или что любое явление, в котором наблюдается уменьшение разнообразия состояний, ведут себя подобно живому существу, мы склонны усматривать в этом подпольное влияние на нашего мыслителя древнейшей установки воспринимать всё как живое. Огромная лавина так называемой научно-фантастической литературы — о роботах, инопланетянах, мыслящих океанах (С. Лем) — спровоцирован отчасти той же самой установкой, но и прямо противоположной. Ведь коль скоро одушевленное «на самом деле» ничем принципиально не отличается от неодушевленного, весь мир можно посчитать мертвым, но притворяющимся живым. Страшная картинка — не правда ли? — но на том и держится завлекательность... Однако, это крайности, на которые вообще горазда пракультура. Если кибернетика тут в чем-то и виновата, то лишь невольно.

См. также:

• Рубрикатор тем «Гуманитарного синтеза»