Российская государственность и земля. С незапамятных времен, вероятно, у всех этносов существовали более или менее ясные представления об их связи с землей, а затем и властителей с землей. Со временем эти представления менялись: мифологизировались и идеологизировались, обрастали ритуалами, оформлялись в виде законов, проявлялись в качестве мотивов и убеждений, направлявших действия властей. Сегодня связь власти и земли не менее крепка, чем тысячелетия назад, хотя трактуется и обосновывается эта связь, конечно же, иначе, — главным образом, через народ. Пожалуй, самое древнее толкование связи власть — народ — земля исходило из ее «несимметричности»: первенствующую силу имела земля и, наряду с наделением живущих на ней людей идущими в пищу дарами, передавала народу и властителям что-то от своей животворящей силы. При этом кому-то земля благоволила, а кого-то обделяла, и это, как считалось, в большой мере зависело от магически контактировавших с нею — это был царь-жрец или старший в роду, или вождь племени. Они должны были чтить обычаи предков — первых насельников, и блюсти справедливость. Хорошо известно, что первоначальная мифология царской власти обусловливала эту власть способностью царя ладить с землей. В дальнейшем связь становится симметричной: земля, будучи живым существом, делится с царем внутренне присущей ей мощью, но и царь способен воздействовать на нее. Чем больше земли, тем, следовательно, большей силой обладает царь.

Равноправные отношения царя с землей метафорически отражены в известном из мифологий священном браке земли и неба, а в плане социокультурном — в обычаях выбора царя народом. Однако в более развитых мифологиях происходит отделение неба от земли и утверждается превосходство неба. Со всей очевидностью это представлено, к примеру, у греков: мы имеем в виду победу богов-олимпийцев над хтоническими чудовищами, рожденными землей (Геей). В соответствии с этим царь получает превосходство над землей, что, в частности, идеологически фиксируется неоспоримым правом на завоевания и утверждением неравенства между царем и прочими людьми. Вместе с этим царь сближается с божествами, особенно с главным божеством неба (отсюда же связь царя с мифологическим образом солнца, с каковым имеет связь и княжеский род — см. Культурологический анализ «Слова о полку Игореве»). Впрочем, все это не исключает и древнейшей мифологемы заимствования у земли ее мощи, так как без указанной мифологемы обессмысливается «польза» завоеваний (чисто практическая их сторона не исключает мифологического мотива). Надо сказать, что указанный мотив, пусть и в скрытом виде, оказался поразительно живучим на протяжении тысячелетий: каждый раз, когда источником власти признается народ (демос), первоосновой служит именно этот мотив.

В идеологическом плане всеохватная российская государственность зарождается в последней четверти 15 века. Она еще только как бы витает в воздухе эпохи, и для нее подыскивают разные имена: «Святая Русь», «Третий Рим», наконец, «Царство». Именно тогда великого князя московского Ивана Третьего все чаще называют «царем» и все более начинают в нем видеть полноправного владыку всех земель («царем» иногда называли и его отца — Василия Темного). Еще, правда, сильна старая традиция вотчинного владения — наследственно передаваемой боярской собственности, но вотчинник уже вынужден уступить часть своих когда-то неограниченных прав княжескому наместнику и, тем более, самому князю, и таковое утеснение постепенно, но неуклонно давало себя знать уже с Юрия Долгорукого (12 в.). На завоеванных землях Иван Третий вообще почти не считается с вотчинным правом: бояр переселяют, а на приобретенных землях раздаются поместья служилым княжеским людям. Сын и внук великого князя продолжают ту же линию, а при Иване Четвертом поручиться за неприкосновенность земельной собственности уже никто не может. Не в последнюю очередь ради расширения владений, подвластных царско-государственной воле и в то же время питающих ее собственной «силой земли», сокрушаются Казанское и Астраханское царства, колонизуются Север и Зауралье. По-видимомому, с этой же целью царь отправляется в поход на давно покорный Москве Новгород Великий, придумывает опричнину и казнит, казнит...

Поддерживающая царя «сила земли» исходит и от земских соборов, вплоть до воцарения Петра Первого. Однако при нем уже ни у кого нет сомнений, что российская территория, со всем, что на ней пребывает, есть исключительно царская вотчина. Русский царь — единый повелитель, самодержавная власть которого теперь уподоблена императору как «первого», так и «второго» Рима (Византии). Отныне юридически еще сохранившиеся родовые вотчины приравнены к поместьям, даруемым Троном, а потому могущим быть отнятыми им же, к примеру, при уклонении дворянина-владельца от обязательной службы государству. Этот владелец на самом деле превращается в госчиновника, не только формально, но и по сути, поскольку он еще и сборщик налогов с принадлежащих ему крестьян.

Нельзя не заметить, что российский абсолютизм вооружается новым идеологическим доводом своей легитимности, когда власть европейских монархов уже не столь безусловна, не говоря уже о том, что европейская аристократия и дворянство никогда не были бесправны перед монархом, как это произошло в России и как издавна повелось на Востоке. Может быть, поэтому воспитанный в Германии Петр Третий в 1762 г. подписывает «Манифест о даровании вольности и свободы российскому дворянству», который фактически отменял условный характер поместий и превращал дворян в настоящих частновладельцев. Манифест санкционировал исключительное и полное право на землю дворянства, завершив осторожные шаги в том же направлении при Елизавете Петровне. После устранения Петра Третьего, его «Манифест» исполнялся частично, чаще всего притормаживался, но в 1785 г. в «Жалованной грамоте дворянству» Екатерина Вторая в основном, хотя и не без оговорок, все же подтвердила новые дворянские привилегии, и собственность на землю, ставшая фактически частной, была окончательно закреплена за благородным сословием.

Несомненно, что в царствование Екатерины Второй российская государственность приобретает иные черты. Накрепко во всем подчиненное Трону дворянство после «Жалованной грамоты» как бы перевоплощается в новую социальную, политическую и экономическую силу — перевоплощается в достаточно свободное сословие в отношении зависимости от государственной власти, поскольку получает, лишь при особых обстоятельствах ограниченное, право служить ей или не служить. Принадлежность к благородному сословию является теперь, казалось бы, надежной гарантией неприкосновенности собственности. Историки объясняют эту трансформацию по-разному. Сама императрица так писала об этом в «Жалованной грамоте»: «Благородные мысли вкоренили в сердцах истинных России патриотов беспредельную к Нам верность и любовь, великое усердие и отменную в службе Нашей ревность, а потому и не находим Мы той необходимости в принуждении к службе, какая до сего времени потребна была». Иными словами, идеология служения государству уже настолько прочно устоялась в менталитете благородного сословия, что никакого принуждения более не требуется. Ну, а для того чтобы не размягчалась сия идеология, не лишне напомнить, что «всякий благородный дворянин обязан по первому позыву от самодержавной власти не щадить ни труда, ни самого живота для службы государственной». Даже рачительная хозяйственность в собственных имениях рассматривалась тоже как служение государству! «Жалованная грамота», как и другие документы той эпохи, постоянно указывают на преимущественное значение для дворянина долга перед Троном и государством, а уж потом ему следует думать об интересе сугубо личном.

Познавательно обратить внимание также еще на одну, собственно культурную, причину описанных событий, причину, ускользающую из поля зрения историков. Как мы подчеркивали, российская государственность была тесно связана с опорой на землю. Но вот, немалая часть земли становится исключительно собственностью дворянства. Можно ли считать, что она, земля, полностью выходит из-под власти государства? Ответ зависит от того, как понимать государство. Думается, что это понимание коренным образом изменилось во второй половине 18 века, и следствием такого изменения как раз и были «Манифест» Петра Третьего и «Жалованная грамота» Екатерины Второй. До этого, в 16—17 веках, государство метафорически соотносится прежде всего, а может быть, даже исключительно с Государем. Петр Первый, во всяком случае на словах, уже старается преодолеть такое понимание, называя и себя слугою государства, и всех прочих его слугами. Однако слуга не равен господину и тем более не может быть с ним отождествлен. Получается, что идеологически государство существует само по себе, без людей и даже без государя. Оно само себя держит, а земля только кормушка. Это, конечно, не высказывается напрямую, скорее лишь ощущается и присуще ограниченному кругу — самому Петру и «птенцам гнезда Петрова».

Тем не менее, примерно к середине 18 века, означенное «ощущение» подготавливает ментальный перелом: мифологема непосредственного насыщения царя силою земли сдвигается на идеологическую окраину, все менее осознается, и возникает нужда в более, что ли, содержательном понимании государства. Новой ближайшей опорой становится «посредник» между землей и государем — благородное сословие (а отнюдь не «народ», к чему склоняется европейская мысль «века Просвещения»). Государство отныне станет осмысляться в трех ипостасях: Царь, Дворянство, Земля (соединенная с «народом»). Но эти ипостаси не равноценны, изрядно разделены, причем царь превознесен над другими, и если «практически» он использует силу двух других, то «духовно» получает ее свыше, от Бога (подробно об этом см. в работе Б. А. Успенского «Царь и Бог». Избр. труды. Т. 1. М., 1994).

В 19 веке самые важные события, относящиеся к связи земли и государства, происходят после освобождения крестьян от крепостной зависимости. Земельная реформа 1861 года «вдруг» открыла, что дворянское право на собственность отнюдь не «священно», а истинным хозяином земли по-прежнему является царь. Вот что пишет об этом один из самых осведомленных и трезвых государственных деятелей начала 20 века гр. С. Ю. Витте: «Великий акт освобождения крестьян... был совершен с наделением их землей. Наделение это было в сущности принудительное, ибо помещики обязаны были подчиниться самодержавной и неограниченной царской воле. Первый акт (освобождение крестьян — Л. В., А. М.) с точки зрения гражданских норм и самосознания не возбуждает никаких принципиальных и политических отрицаний. Что же касается второго (отчуждения помещичьих земель — Л. В., А. М.), то с точки зрения гражданского самосознания, как оно установилось со времен римской империи, конечно, он является этому самосознанию, принципу свободы и незыблемости собственности, полным противоречием» (Воспоминания. Т. 2. М., 1960. С. 490). Автор добавляет: «Итак, при освобождении крестьян весьма бесцеремонно обошлись с принципом собственности и нисколько в дальнейшем не старались ввести в самосознание масс этот принцип, составляющий цемент гражданского и государственного устройства всех современных государств» (цит. соч., с. 495).

В реформе 1861 года, конечно, не подразумевалась мифологема земли как источника царской власти — можно говорить лишь о трансформации этой мифологемы, о превращении ее в право государства на любую земельную собственность, коль скоро она будет потребна ему. С достаточной уверенностью можно сказать, что это деяние укрепило идеологию самодержавия, значение царской власти в головах многих людей. Но возникли последствия и совсем иного свойства. К концу 80-х годов 19 века распределение земель выглядело следующим образом. Казенные земли — 35,8 % (из них леса — 69 %, неудоби — 28 %), общинные (крестьянские) — 33,6 %, частные — 23,8 %. Частные владения по сословиям: дворяне — 80 %, купцы — 11 %, мещане — 2 %, крестьяне — 5,5 %. (Для сравнения, во Франции в начале 80-х: в частной собственности 85 % земли, у государства — 2 %). Казалось бы, дворянство не в таком уж убытке! Но посмотрим, что было дальше: если в 1862 году помещики владели 87 млн десятин, то в 1905 — 53 млн десятин... Это стало неизбежным результатом реформы 1861 года: дворянство разоряется и продает землю. Разоряется потому, что не приспособлено к новым условиям хозяйствования (как не приспособлены к нему и теперь уже нанимаемые помещиком крестьяне), а продает землю, во-первых, потому, что нужно жить, во-вторых, потому, что уже не очень-то верит в неприкосновенность своих имений в туманном будущем. В начале 20 века время от времени, как бы в подтверждение опасений, вспыхивают слухи о намечаемом государством новом отчуждении части помещичьих земель в пользу крестьян, что подстегивает последних к захватам. Так может ли благородное сословие по-прежнему быть опорой Трона, а следовательно, и государства?.. Отрицательный ответ как нарыв назревал не так уж долго, а в 1917 году его прорвало. Даже Белое движение, как правило, уже не могло вдохновляться мечтой о восстановлении прежнего способа правления. Справедливости ради следует отметить, что правительство и другие высшие государственные структуры прилагали силы к поддержанию дворянства, как с финансовой стороны, так и с административно-юридической. Но опека не способна научить умелому хозяйствованию и административному умению.

О крестьянстве тот же С. Ю. Витте писал, что до революции 1905 года «значительная часть земли находилась в общинном коллективном владении, исключавшем возможность сколько бы то ни было интенсивной культуры, подворное владение находилось в неопределенном положении вследствие неотмежёванности и неопределенности права собственности. Крестьянство находилось вне сферы гражданских и других законов». Большинство крестьян прикипели к общинному житью, да и выйти из общины было почти невозможно. Государство, хотя и не очень последовательно, поддерживало общинное землевладение, ибо, по словам Витте, «это поклонение общине исходило не столько из аграрных соображений, сколько из соображений полицейских, так как несомненно, что самый удобный способ управления домашними животными есть управление на основании стадного принципа. Община в их понятии представлялась чем-то вроде стада, хотя и не животных, а людей, но людей особенного рода, не таких, как „мы“, а в особенности дворяне» (цит. соч., с. 509). Пожалуй, был еще один смутно артикулируемый мотив: для российского государства, в соответствии с его традиционной идеологией, подлинно неотъемлемая частная собственность должна была выглядеть как невозвратимая потеря, как сужение возможностей и престижа высшей власти — вряд ли люди, проникнутые такой идеологией, могли совершенно избавиться от многовековых представлений об органической связи земли с государством. На Западе подобного рода «пережитки» были давно изжиты, но там идеология государства прошла довольно длинный путь, на который Россия едва ступила. Что же касается общинной земли, то она мыслилась как почти государственная. Над общиной стоят земский начальник, исправник, становой, урядник, даже волостной писарь. Община не может свободно распоряжаться своей землей во внешнем плане. Крестьяне не владели наделом на основе вполне определенного права, а при общинном землевладении крестьянин не может даже знать, какая земля его. Община имеет древнее происхождение, издревле существовала в рамках российской государственности, подчинилась ее порядкам и законам и вросла в них. Установленная государством крепостная зависимость, как и ее отмена тем же государством, наложила на общину, если можно так выразиться, государственную печать.

Конец 19 в. — начало 20 в. ознаменовались облегчением крестьянского, в том числе общинного житья: в 1882 г. отменена подушная подать, в 1905 г. отменены выкупные платежи (за землю, полученную в результате реформы 1861 г.), в 1903 г. была отменена круговая порука. Вместе с тем все больше находится авторитетных государственных деятелей, самых разных направлений, приверженных идее замены общинного землевладения частным, для чего необходимо было в первую очередь узаконить достаточно свободный выход из общины. Практическое осуществление этой идеи легло на плечи П. А. Столыпина. Начало аграрной реформе положил царский указ 9 ноября 1906 г. В результате его обсуждения в Думе в течение нескольких лет в развитие реформы были приняты законы от 14 июня 1910 г. и 29 мая 1911 г. Домохозяин, желавший выйти из общины, получал причитавшуюся ему землю в личную собственность. Согласие должен был давать сельский сход, но если оно не давалось, выдел мог производиться по распоряжению земского начальника. Законы предусматривали ряд дополнительных мер, способствующих получению личной собственности. Государство поощряло переселения за Урал и отселение на хутора. Крестьянский банк скупал помещичьи земли и с помощью кредитов перепродавал их крестьянам.

Сторонникам реформы казалось, что зажиточный крестьянин со временем займет место ослабевшего дворянства и что рост индивидуальных хозяйств за счет общинной земли поднимет агрокультуру и продуктивность, наконец обезопасит помещичьи земли. До 1917 года так оно и было, несмотря на то, что выделенных хозяйств становилось все меньше: в сравнении с 1908—9 гг. в 1914 году их число сократилось более чем в 5 раз — большинство крестьян не захотели расставаться с общиной. Тормозили реформу неподготовленность местных властей к удовлетворению ходатайств о проведении землеустроительных работ, неудачные переселения и т. п. Однако вот что важно: аграрная реформа окончательно разрушила триипостасный образ Российской державы — Царь, Дворянство, Земля, — ибо теперь и земля вышла из-под власти государства, не только перешедшая в частную собственность, но и общинная.

После февральской революции 1917 г. грабежи и захваты помещичьих имений возобновились и не прекращались до окончания гражданской войны. Аграрная реформа, как и множество других преобразований, не остановили падение самодержавной монархии. Впрочем, объяснение лежит на поверхности. Начиная с царского «Манифеста 17 октября», провозгласившего демократические свободы, и создания выборного парламента (Думы), монархия пошла по пути отрицания самой себя — своего традиционного образа и понимания. Такому государству уже никто не мог доверять, в искренность и последовательность его намерений уже невозможно было верить, тем более что было видно, как нехотя, противоречиво и под давлением оно преобразует самое себя. Дарованные свободы трудно было совместить с военно-полевыми судами и «недоразумениями» вроде Ленского расстрела (250 убитых рабочих!). То, что правительство «хранит исторические заветы России» (из выступления П. А. Столыпина во Второй Думе 6 марта 1907 г.) было не более чем фразеологическим фантомом и могло обмануть лишь тех, кто рад обманываться. Вообще, это была эпоха бесконечных словоговорений, броских фраз, ораторских побед, и прежнее государство с его опорами сохранялось, главным образом, на словесном уровне, а то новое, что рождалось, было непонятным, страшно противоречивым, и до времени не разваливалось лишь из-за инстинктивной боязни лишиться абы какой организующей силы.

Дворянство, огражденное от насильственного отчуждения земли, буржуазия, процветавшая в результате промышленного подъема, пролетарии, получившие наконец сносное рабочее законодательство, часть крестьянства, ставшая собственником, обогащавшееся купечество, не отдавшая многих привилегий аристократия, — почему же среди всех этих людей так заметен ропот, чем они недовольны? Вот уже несколько веков, как русская власть вырабатывает идеологию, в которой высшей ценностью является государство, и такая идеология действительно укрепилась у большинства, независимо от представлений о характере государства и названия идеологии. Так было двести лет назад, сто лет назад, так сейчас, и так будет, ибо диктуется огромным пространством. Но помимо веры в государство как таковое, необходимо, пусть и в самых общих чертах, конкретизировать идеологему государства. Такая конкретизация, своего рода краткая формула, должна быть достаточно осмысленной, не вызывать массовых неприятий и не слишком явно расходиться с действительностью. В описываемую нами эпоху устаревшая формула — Царь, Дворянство, Земля — не только вызывала разного рода неприятия, но — главное — уже абсолютно не совпадала с реальностью. Не получилось убедительно для общественного сознания ввести в эту формулу зажиточного крестьянина, промышленника, другие разрозненные слои. Именно это и привело, в феврале 1917 года, к падению самодержавной дворянской монархии, и, в рамках широкого демократического движения, к поискам новой формы государственности.

Октябрь 1917 года, как известно, пресек эти поиски. На протяжении советской эпохи были в ходу разные формулы государственности, но, за исключением нескольких лет в 20-е годы, в них всегда фигурировала земля в роли общегосударственной и «общенародной» собственности. Большевики ненавидели крестьянство, опасались его, так как оно претендовало на землю, поэтому голодомор, раскулачивание и коллективизация не были случайными. Название «колхозная собственность» не могло ввести в заблуждение, поскольку колхоз не имел права не то что продажи, но часто и распоряжения землей с точки зрения ее использования. Неукоснительные, помимо налогов, поставки государству отметали всякие сомнения относительно принадлежности земли (небольшие, к тому же задавленные налогами, подворья не в счет). Какие бы причины крушения СССР ни выдвигались, но одной из них, возможно главнейшей, была неэффективность сельского хозяйства и многих других отраслей. Знаменательно и то, что конец СССР сопровождался отпадением окраинных территорий. Все это вместе взятое свидетельствовало о том, что такие понятия, как «государство» и «страна», на единстве которых держался советский образ «Державы», развелись не только в головах противников режима, но и «физически». Идеология обязательной связи государства с землей и распад этой связи снова обернулись кончиной государства...

О «формуле государственности» в современной России говорить рано, тенденции в этой области с годами меняются и не очень последовательны. Случающиеся события, переменчивые настроения среди населения, действия властей и законодательную деятельность трудно интерпретировать в качестве проекций определенного исторического вектора. Можно сказать, что происходящее еще как бы не носит исторического характера. Поэтому с достаточной твердостью судить об идеологической и фактической связи современного российского государства с землею пока невозможно. Из истории известно, что отношение к частной собственности в России никогда не было благожелательным. Частную собственность государство никогда не вручало без откатов и проволочек. Вот и сейчас, закон 2003 года («дачная амнистия») как будто призван закрепить за фактическими собственниками их земельные участки, но исполнение этого закона наталкивается на массу препятствий, о чем был обязан знать Законодатель. Людям, подпавшим под действие этого закона (а их миллионы!), приходится, помимо изрядных, иногда неподъемных денежных затрат, преодолевать местные бюрократические заслоны, протаранить которые пока что способны лишь весьма состоятельные люди и везунчики. Видно, снова в ходу правило: «тащить и не пущать»... Вот и пойми: куда она шагает — русская история?

См. также:

• Рубрикатор тем «Гуманитарного синтеза»