Человек Распоротый и Человек Цельный. Лет пятьсот назад итальянские художники и скульпторы охотились за непохороненными трупами, чтобы зарисовать внутреннее строение мускулатуры и иных органов. Их, пожалуй, опережали медики, но хвалиться открытиями те и другие воздерживались, разве что позволяли себе это в узком кругу — среди близких коллег и учеников. Вместе с тем, было бы нелепо предполагать, что до той поры человеческое нутро было неизведанной страной. Ее еще как знали, и в малейших подробностях, и с эпох древнейших, хотя в предназначении органов вряд ли хорошо разбирались. Ведь было времечко, когда людей ели, а уж пытать со знанием дела или резать по живому всегда умели, кроме того, существовала и мумификация с изъятием внутренностей. Но средневековые медики и художники преследовали иные цели — они хотели только изучать (впрочем, не возьмемся категорически отрицать и какие-то бессознательные стимулы).

Христианская церковь осуждала анатомирование трупов, но могла ли она полностью избегать этого, когда заботилась о мощах? А как могла она запретить операции для излечения болезней и ран? Да и как можно было сопротивляться изучению анатомии и физиологии, коль скоро, в конце концов, оно стало экспериментальной базой медицины, наряду с изучением психики, каковым делом занимались и сами пастыри, когда исповедовали и наставляли пасомых...

Физическое вторжение внутрь человека, в основе своей, есть несомненно следствие установки на превосходство — на овладение человеком, живой он или мертвый. Когда тела стали анатомировать в целях изучения человека, то, совершенно независимо от целей, формально вполне благородных, культурная, вернее пракультурная, подоснова вскрытия трупов осталась неизменной: человека изучают, чтобы, в конечном счете, им владеть, неважно, с добрыми или недобрыми намерениями, или вообще без ясного замысла. Это хорошо чувствуют врачи, ежели они честны перед самими собою, — чувствуют власть над пациентами. Заглядывать в человеческое нутро, живое или мертвое, глазами или интеллектом, или влезать в него лекарствами, приборами и оперирующими руками, пыточными инструментами, орудиями убийства — при всем различии этих способов овладения, этих способов реализации превосходства одних людей над другими — при всем этом подоснова одна и та же...

Искусство, особенно литература и изобразительное, в России с 19 века, в Европе гораздо раньше, направило преизрядные усилия на постижение человеческой души и характерного поведения. Мы восхищаемся проницательностью писателей и художников, что естественно и незазорно, но власть автора над персонажами и их судьбой разве не есть аналог власти над реальными людьми? Тем же самым занимаются все гуманитарные науки...

В истории культур подмечается такая закономерность: когда какая-либо пракультурная установка слишком забирает вверх, ее начинает тормозить другая. Так, установке на превосходство, овладение противостоит установка на обособление, независимость от окружающего. Ее элементарное и очевидное действие проявляется в инстинкте самосохранения рода, семьи, племени, народа, индивида. В отношении последнего она нашла решительное отражение на законодательном уровне во второй половине 18 века в декларациях и конституциях США и революционной Франции, когда относительно независимое положение аристократа превратилось в общую норму для каждого гражданина. Обычно полагают, что права любого человека, узаконенные в упомянутых документах, принятых в 20 веке во многих государствах, утверждаются в качестве реакции на социальное, религиозное, национальное неравенство. На самом деле это не совсем так: указанная реакция — это то, что лежит на поверхности, а глубинная основа данного явления в пракультурной установке на обособление, установке, которая может быть неявной, скрытой целые исторические эпохи, а затем — пробуждаться.

Возможно, что самым большим противоречием в современном мире является не противостояние Юга и Севера, Востока и Запада, «золотого миллиарда» и стран «третьего мира», — а противостояние двух рассмотренных установок, то есть Человека Распоротого и Человека Цельного.

Противостояние, о котором идет речь, в разной мере свойственно всем культурам и, пожалуй, каждому человеку. Осложняется оно вмешательством еще одной пракультурной установки — на отождествление с чем (кем)-либо. Когда человек одерживает над кем-то или чем-то верх, он далеко не всегда уничтожает побежденное, чаще он приспосабливает его к своим нуждам и амбициям и даже отождествляется с ним. Скажем, германские племена, покорившие галлов, со временем слились с ними; то же произошло с варягами на Руси. Или: «покорив природу», то есть осваивая ее ради своей пользы, человек делает ее своей собственностью или живет в этом месте, неизбежно в какой-то мере отождествляя себя с этим местом или с этой собственностью. Так иногда поступает и государство: завоевав другую страну, оно может в той или иной форме присоединить ее к себе. Таким образом, страсть к превосходству в конечном счете — посредством отождествления — нередко «расширяет» человека.

Стараясь стать сильнее, значительнее, человек, бывает, полубессознательно подчиняет себя тому, что сильнее, значительнее его, чтобы отождествиться с ним. Нередко человек добровольно впускает в свою душу нечто соблазняющее его или кажущееся ему необходимым, и опять-таки отождествляется с чем-то входящим в него внешним, относясь к нему как к внутреннему. Хотя в подобных случаях имеет место явное подчинение, но и здесь подпольно руководит жажда превосходства — соответствующий культурный инстинкт, как бы заранее просчитавший двухходовку.

Обособление, в качестве пракультурной установки, обычно никогда не доводит до полной изоляции, так как ей препятствуют установки на превосходство и отождествление, «пищей» которых является окружающее (люди, вещи, природа и т. п.). Когда же эти две установки надолго лишены «пищи», человек, как правило, несчастен. Поэтому принудительная изоляция используется как наказание. Возможно, это обстоятельство привело к переходу индивидуального подвижничества — в монашестве — к общежительному образу жизни (в лаврах, монастырях); уход монаха в затвор или принятие обета молчания разрешается настоятелем в исключительных случаях.

В развитом обществе обособленных индивидов стремление к превосходству жестко канализировано, а тяга к отождествлению ограничена незначительно. Обособление человека в обществе практически сводится к частичной независимости от других людей, общественных и государственных институтов, а формы допустимого обособления фиксируются в законодательстве. Когда оно официально или фактически распространяется лишь на некоторые социальные группы, остальное население (группы, страты, сословия) оказывается под пятой привилегированной группы, поскольку ее независимость, ограждая ее от постороннего вмешательства, отнюдь не исключает ее собственное вмешательство в жизнь прочих людей. Современные представления о благоустроенном и справедливом обществе предполагают поэтому строгое соблюдение указанного законодательства для всех без исключения нормальных граждан. С юридической точки зрения это и есть бесклассовое общество.

См. также:

• Рубрикатор тем «Гуманитарного синтеза»