О культурно-ментальных первофеноменах христианства и его становлении. В течение первого тысячелетия христианство обретает характерные для него религиозно-культурные формы, намечаются его региональные отличия и оно насыщается специфическим богословским содержанием — все это предопределит его дальнейшее, вплоть до сегодняшнего дня, многовековое существование и развитие. География становления христианства — это Римская империя, сначала только Западная, с центром в Риме, затем и Восточная, с центром в Константинополе. Поэтому, если мы хотим осмыслить, а может и почувствовать, что собою представляют первофеномены христианства, нам следует отправиться в путь по указанным адресам, во времени и в пространстве. Географически это должна быть прежде всего Италия, особенно Рим, бывшая столица Папского государства, так как, несмотря на бесчисленные нашествия, войны, разорения, именно Италия и именно Рим никогда длительно не подпадали под явно иноверную власть (как случилось со «Вторым Римом» — Византией) и там сохранились зримые следы древнехристианской материальной и отчасти духовной культуры. И если верно известное убеждение в том, что Церковь созидалась на крови первомучеников — последователей Христа, то более всего их было поименно зафиксировано опять-таки в Римской империи, и особенно в тех краях.

Однако, восстановить в чистоте и целостности то, что мы обозначили первофеноменами христианства, вряд ли удастся: слишком много наслоилось поздних эпох, немало утеряно, и, к тому же, древность, спроецированная на современное мирочувствие и мировоззрение, неизбежно переложенная на современный язык и понятия, преизрядно дистанцируется от подлинника, и с этим ничего не поделаешь.

Меньше всего мы будем затрагивать политико-административные и событийно-исторические моменты в истории Церкви, историю понтификата и т. п., разве что как дополнительные штрихи к той картине, которая нас более всего интересует, — мы имеем в виду сознательные и чувственные интенции, убеждения и образ жизни, которые были свойственны древним христианам. При этом мы постараемся избегать повторения того, о чем неоднократно писалось, а также не впадать в соблазны чрезмерной популяризации, ибо то, что на слуху у всех, всегда далеко от истины: глас народа — это отнюдь не глас Божий. Иными словами, оставим за читателем право на домысливание и дочувствование, а за собой право на смыслоемкое и свободное изложение.

Становление христианства как религии низов и верхов, рабов и свободных, простецов и умников — это, по преимуществу, развитие и переосмысление унаследованных из дохристианского прошлого религии, культуры и ментальности. Утверждение не новое, но по-прежнему нуждающееся в достаточном обосновании. К сожалению, оно изрядно опошлено пропагандистами атеизма, равно как обругано религиозными фанатиками. Итак, проблема сводится к выяснению того, что и как развивалось и переосмысливалось в культурно-религиозном и ментальном плане, каково было существовавшее, насколько оно было готово к обновлению или к сопротивлению. Если бы христианство явило себя абсолютно чуждым, не похожим на существовавшее, оно бы не распространилось так широко и увяло где-нибудь на задворках Империи, скорее всего уже в Иудее. Если бы христианство было слишком похожим на существовавшее, оно бы утонуло в нем и не противостало ему как нечто иное. Христианство утвердилось благодаря тому, что избежало этих крайностей, — как будто им водительствовала поистине рука Божия.

Многонациональное население Римской империи, как и тысячи лет до нее, при всем различии культур, происхождения, божественных пантеонов, традиционно сакрализовало своих предков, нередко возводя их к божествам, прислушивалось к ним, опиралось на них. Высшей добродетелью считалось подражание предкам. Огромную роль играла при этом пространственная неудаленность потомков и предков, пребывание их на одной и той же земле, под одним и тем же небом, под опекой богов, которые тоже были местными или, будучи сначала пришлыми, становились ими. Социальное, «классовое» разделение, выделение знати определялось в первую очередь тем, сколь славны предки данного человека, данного рода, как велика его генеалогия и насколько достойно он ее продолжает, — отвечавшая этим критериям знать тем самым неоспоримо обладала властью, землями и ей благоволили боги. Когда римляне хотели обессилить враждебный народ, они старались уничтожить его высший слой, разрушить его поселения, лишить его возможности жить там, — вспомним ужасную судьбу Иерусалима и Карфагена.

Рабы были оторваны от родины и от своих богов, и это было немаловажной причиной того, что их не считали людьми. Лучше было тем из них, кто был рабом не в первом поколении. Презрением клеймили народности, которые склонны были обустраиваться на инородных территориях, вдали от отеческих могил, — таковыми были, в частности, иудеи.

И как раз не случайно христианство увлекло духовно чутких людей в иудейской и рабской среде. Бог иудеев уже давно прошел этап почитания Его как местного бога, им нужно было только преодолеть сомнение в том, что Христос Его истинный посланник, мессия и Сын, — впрочем, это «только» оказалось под силу совсем немногим. Для рабов, иных обездоленных, для части плебеев, отторгнутых, как они полагали, от опеки римских божеств, религия всечеловеческого Заступника легла на сердце как спасительная панацея. Интерес, а затем у кого-то симпатия и любовь ко Христу овладевали и образованными, и знатными, в глазах которых языческие культы уже выглядели нелепостью. Наибольшее число всходов Христово благовестие давало в больших городах и областях со смешанным населением (Рим, Александрия, Малая Азия).

Представление о теснейшей связи живых и умерших питалось душевной памятью и поддерживалось самыми разными культурными установлениями. К примеру, обратим внимание на сакральное значение дней зимнего и летнего равноденствия. Предупредим, впрочем, что понимание этого современным человеком дается мифологической интуицией и никак иначе. Когда календарь поворачивает на сокращение дневного света, это как бы начало времени умерших («Зима как пышные поминки...» — Б. Пастернак), когда поворачивает в обратную сторону, наступает время живого. Видимо, та же духовная интуиция отразилась в мифах о Персефоне (Прозерпине — рим.) и Дионисе: они должны одну треть года проводить в Аиде. Наиболее благоприятна для общения с умершими ночная пора, сумерки, тогда будут действенны молитвы о них, заклинаний их; это часы, когда они сообщают живым, воспользовавшись их дремотой и сном, нечто крайне важное, но нерассказуемое. Сказки — образно-символическое кредо и знание пращуров — на Руси (и не только) проговаривали и напевали после заката, а традиция обязательно сказывать их детям была продиктована убеждением, что восприятие заветов предков — это и есть основа воспитания.

Показательно, что в практике русского православия поминальные службы по умершим сродникам («родительские субботы») совершаются в вечерне-ночное время, на так называемых всенощных бдениях. Роль духовно-религиозных предков, на которых в первую очередь необходимо ориентироваться, которым следует подражать, в христианстве берут на себя святые. Связь с ними укрепляется благодаря присвоению их имен, приуроченным к календарным датам молебнам, посвящению им алтарей, часовен и капелл, обращенным к ним молитвам, их изображениям в церквах и домах.

Христиане первых веков следовали разным культам общения с умершими, общим у них было причащение и трапеза на гробах, иногда на останках. Отчасти с этой целью римские христиане хоронили своих умерших в катакомбах, и некоторые жили там же; видимо, аналогичные обычаи практиковались в каппадокийских катакомбах и в других местах. Всеми силами старались обрести тела выдающихся христианскими добродетелями, особенно мучеников за веру. Некоторые христиане добровольно шли на мученичество: на пытки, разрывание дикими зверями, раздробление костей (свв. Климент, Лаврентий, Иустин и др.). С тех пор пошло хранение и почитание мощей святых и принадлежавших им вещей. В периоды гонений останки прятали в домах и тайных местах. Когда возникли церкви, захоронения христиан появились и там.

Приготовление Св. Даров, то есть причастия, до сих пор совершается на мощах (обычно это небольшие закрытые фрагменты). Сопутствующая причащению церковная служба воспроизводит, в частности, распятие Христа, Его смерть и Его воскресение, а христиане приобщаются этому для очищения и обновления жизни. Ношение креста прикровенно подразумевает то же самое — в конечном счете будущее воскресение после смерти. Регулярно повторяемые поминальные трапезы до сих пор бытуют на кладбищах, в церквах и домах.

В подземельях под некоторыми церквами (криптах), в Риме и других городах, выставляют разобранные кости умерших, следят за их сохранностью. Среди русских православных бытует мнение, что предпочтительно поклоняться святым останкам, если они в виде нетленных тел; католики нередко ставят в церквах застекленные гробы с объемными изображениями святых, а также их статуи.

В связи с этим нельзя не указать на некоторые языческие обычаи. На похоронах совершали тризны с ритуальными трапезами. Помещения, где почивали останки, и где совершали культовые действа, встречаются еще в эпоху неолита, например в Англии, в древнем Египте, где мумии находились и в семейных домах. У некоторых туземцев в Океании и сейчас кости сродников складывают в жилых хижинах. В римских патрицианских семьях было принято держать лепные и деревянные изображения предков (в аристократических имениях до сих пор размещаются портретные галереи родовых знаменитостей).

Стоит заметить, что у язычников перед погребением было принято (не везде и не всегда) очищать кости умерших от плоти, а скелет разбирать. Видимо, для того же трупы сжигали, не сильно повреждая при этом кости, и даже выносили трупы туда, где их без помех могли бы обгладывать животные и расклевывать птицы. Не исключено, что освобождение костей от плоти делалось не только по гигиеническим соображениям, но потому, что так происходило в животном мире, — ведь именно там находились обитавшие в этих местах подлинные хозяева, то есть первоначальные предки. Поедание умерших животными могло мотивироваться и очень древними представлениями о соединении с ними как с предками, и о необходимости рассеивания, распространения останков, чтобы утвердить право на конкретную территорию и продолжить на ней жизнь рода или племени. Из смерти рождается новая жизнь — в этом состоит мифологическое значение смерти. Ради этого иногда приносили в жертву членов своего племени (старых, а иногда и молодых, особенно девочек; старые иногда сами уходили умирать). Поэтому же поминали умерших ранней весною, перед возрождением природы — как бы повторяя смерть. На Руси это хорошо известные обычаи сжигания Масленицы, родительские субботы перед Великим постом и в его начале.

Как только имперская власть легализовала христианство (в 4 в. при Константине Великом), начались перестройки имевшихся зданий под христианские храмы и активное сооружение новых базилик. Чем дальше, тем больше они украшались архитектурно и живописно, статуями и гробницами. Церковное искусство широко использовало античное наследие, можно даже сказать опиралось на него. «Добрый пастырь», лики святых, художественно-религиозная символика, мозаика, фрески, не говоря уже о скульптуре и архитектуре, — в большой мере заимствуют и продолжают традиции античности. Хотя восприятие и трактовки церковного искусства отличны от прежних, но ведь есть у них еще бессознательный, архетипно-мифологический уровень — поэтому в сфере искусства правомерно говорить не столько о появлении принципиально нового, сколько о синтезе нового с прежним. Гораздо позже, в связи с развитием у греков иконописания, уже можно говорить не только о содержательной, но и формотворческой христианизации церковного искусства.

Об искусстве той эпохи исписаны тысячи страниц, и мы затронули эту тему не для искусствоведческих рассуждений, а совсем для другой цели. Полагаем, что для древнего грека и римлянина непосредственно видимая красота была слита с ощущением живого и, пожалуй, верно обратное: подлинно живое всегда красиво, хотя каждый раз по-своему. Такова была мирочувственная основа античного человека. Ему видятся прекрасными не только хорошо сложенные атлеты, утонченно-стройные женщины, живущие рядом с ним, но он почитает и ощущает как живых ордерную колонну, храм, статую божества, разного рода изображения — именно потому, что они прекрасны для глаз. Античность старалась облагородить красотой даже смерть: взгляните на погребальные урны, саркофаги, портреты умерших.

Для христианина огромное значение имело утверждение о том, что в Боге всё живо, что Он не Бог мертвых, но живых, утверждение о том, что христианину дарованы вечная жизнь и воскресение во плоти. И вместе с этим христианин той эпохи несет в себе мирочувствие античности: всё живое прекрасно, а всё прекрасное живо. Отсутствие точных критериев красоты, ориентация на языческие образцы, конечно, не могли не возбудить протестов против такого мирочувствия. Эпизодически христиане разрушали античные статуи и храмы, сжигали манускрипты. Для многих из них, и в будущем, красота стала синонимом соблазна, дьявольщины. Все это так, и все же, если взять Римскую Церковь, а затем и Константинопольскую, соединение красоты с жизнью, с живым утвердилось навсегда. Даже турки, сокрушившие Византию, замазав изображения в храме св. Софии, сохранили ее для себя. Вся европейская храмовая архитектура, а вместе с нею и все искусство, следует все тому же античному откровению. Оно и сегодня переполняет многих европейских христиан. Вот как начинает описание базилики Сан Лоренцо в Риме падре Серджио Мартина: «Войдя в портик, нельзя не остановиться в восхищении при виде фресок, которые, даже частью поврежденные временем, не утратили к себе интереса <...>, будучи недалекими предшественниками произведений Чимабуэ и Джотто»; а вот как начинается описание интерьера базилики: «Войдя внутрь базилики через правую боковую дверь, мы оказываемся под сильнейшим впечатлением и очарованием от открывшегося нам потрясающего зрелища, где всё сходится, сохраняя удивительную цельность, к единому месту — возвышающемуся в глубине базилики пресвитерию и находящейся под ним крипте, в которой хранятся мощи святого Лаврентия (san Lorenzo)»; или: «Рядом с амвоном нашему взору предстает во всей красе великолепный канделябр для пасхальной свечи...» (La Basilica Patriarcale di san Lorenzo e i suoi Santi, Roma, 2005. Пер. А. С. Муратовой). Кстати тут упомянуть о крипте монастыря капуцинов на виа Венето: столетиями открыто хранимые кости монахов послужили материалом для художественных форм разного вида... Ибо в смертных останках в ожидании Воскресения таится жизнь, а посему и они должны хотя бы сколько-то радовать глаз. И это не эстетический изыск, не порабощение «соблазнами мира сего», а, пусть и не совсем обычное, выражение пронесенного через тысячелетия божественного откровения.

Христиане первых веков, в большинстве, как и язычники, были уверены в существовании неких, чаще невидимых, существ, которых называли богами, духами, душами, демонами, нимфами, сатирами и т. д. Более того, христиане отнюдь не считали их всех враждебными Богу и людям, т. е. бесами, нечистой силой и т. п. Немало христиан, особенно греков, имело основательное представление о мифологии: о борьбе между богами, в том числе между поколениями богов, а согласно греческим мифам их сменилось по меньшей мере три, и, к примеру древнейшее хтоническое поколение было загнано в Тартар, самое ужасное место в царстве мертвых, но судьба других побежденных была не столь печальной. Поэтому победа Христа над олимпийскими богами и прочими существами подобного рода укладывалась в общую теогоническую схему, и к тому же отнюдь не все побежденные Христом должны были истребиться. В отношении божеств вообще казалось сомнительным, чтобы их можно было умертвить. Ведь и в самом христианском учении отсутствовало даже упоминание о гибели дьявола. А раз так, то их не следовало совершенно лишать внимания и проклинать. Это не было «двоеверием», так как не умаляло могущества Христа. Так, разумеется, полагало по большей части простонародье, но с таким мнением соглашались не все; церковная история сохранила сведения только о тех христианских святых, которые категорически отвергали хоть какой-то уважительный жест в сторону прежних богов. Аналогичные ситуации складывались везде, где позже происходила христианизация, в частности на Руси.

Единобожие оказалось тесно связанным с изменением представлений о душевной жизни, и в этом контексте христианство более всего расходилось с политеизмом и демонологией, если речь идет об учительном аспекте, но народная культура долго не расставалась с очень древними традиционными убеждениями. Да и власти, фактически, хотя и не оглашая это, потакали им, что, впрочем, характерно для власти в любые времена. Мы имеем в виду разное понимание роли тех активных, но невидимых сил, которые стоят за мыслями, желаниями, страстями и поступками человека. Идущему из далекой древности представлению о множестве этих сил в человеке, о многодушности человека, о том, что каждая страсть, поступок, даже мысль ведомы какой-то духовной силой, каким-то самостоятельным духом, — противостала мифологема целокупной души, облагороженной высшим божеством. Эта душа очень похожа на идеальное монархическое государство, мудро управляющее подданными, т. е. частными духами. Представление о такой душе еще в классическую античную эпоху пестовалось Платоном, а позже неоплатониками, но самыми убедительными провозвестниками цельной человеческой души оказались христианские апологеты. Ни в коем случае не следует думать, что учение о холистической душе, у античных философов и христиан, было плодом исключительно воображения. Правильнее было бы сказать, что оно было результатом умозрения, но не в смысле отвлеченности, этакого воспарения ума, а буквально, — результатом вполне конкретного умственного видения происходящего в психике. Способность умственного видения есть не что иное, как способность самосознания и душевного ощущения воли. Освальд Шпенглер утверждал, что античный человек не знал, что такое воля. Наверное, это не совсем так, но рождением разумно-волевой души в ее полноте европейское человечество все же более всего обязано христианству. И, думается, не столько благодаря христианскому учению, сколько вполне реальному восприятию христианами ниспосланного Христом Духа, покоряющего иных духов, обитающих в человеке. Покоряющего, правда, не всегда в настоящем времени, а более в эсхатологической перспективе. Человека по-прежнему куда-то тащат всякие духи, и потому он устремлен то к добру, то к злу, — однако человек это не только то, чем он является сегодня, — это то, чем он станет завтра, послепослезавтра, за гранью нынешнего существования. Такое понимание христианства довольно явственно просматривается уже в самом раннем, Павловом, богословии: христианин — как бы «вариация» Христа, хотя и неполная, заземленная, что видно, к примеру, в знаменитом пассаже о том, что во Христе нет ни эллина, ни иудея. Новообращенным язычникам это было понятно, поскольку известная им родовая культура усматривала в конкретном человеке тоже некую «вариацию» конкретного рода.

В заключение еще несколько слов о Римской империи. В конце концов она спасовала перед Христом и вскоре поняла, что ее спасет не языческий догмат о божественности императора и не сонм соперничающих богов, а вера во Христа и в Святую Троицу. Последнее очень важно. Победа Христа над богами могла быть и временной, тем более, что быстро и повсеместно распространившаяся арианская трактовка Его личности отказывала Ему в вечном существовании, — согласно этой трактовке Он был сотворен Богом, как и все прочее. Когда же Соборы (Никейский и Константинопольский в 4-ом веке) провозгласили веру в Святую Троицу, и в Христе открылась Его единосущность с предвечным Отцом и Святым Духом, перед христианской Империей пролегла дорога в вечность. Да, так казалось, и надо сказать, что в вечность Римской империи, с учетом ее реинкарнаций, верили и в 16-ом веке, а кто-то верит и сейчас...

См. также:

• Рубрикатор тем «Гуманитарного синтеза»